Андрей аж задохнулся от омерзения.
– И, кстати сказать, твоя "богиня" еще до комиссара путалась с несколькими. Спала за деньги и подарки. И в нашей Кашире, с тем же толстым директором гимназии. И им не побрезговала. Он хлопотал о ее карьере и давал ей деньги.
– Нет, ты что-то путаешь, – шептал он, мотая головой.
– Ну, коли не веришь мне, сходи к дому комиссара и проверь.
И он сходил. Караулить ему пришлось, к счастью, недолго. Он увидел ее издалека. Она ехала в роскошном «Руссо-Балте» с открытым верхом, с черным кожаным сиденьем и блестящими колесами. А рядом с ней восседал высокий и широкоплечий красавец-комиссар в кожаной тужурке, с маузером в кобуре. Она увидела Кольцова возле грязной от весенней распутицы обочины и насмешливо, самодовольно посмотрела на него сверху вниз. Ее русые завитые кудельки, торчали из-под модной шляпки и развевались на мартовском ветру. Она нарочито громко смеялась и жалась всем телом к суровому комиссару.
Андрей озяб… Даже новенькая солдатская шинель, которую ему выдало руководство госпиталя, не могла согреть его сердце. Ему казалось, что он стынет не от холодного мартовского ветра, а от всесокрушающего и такого нелепого горя, охватившего всё его естество.
А после он брел по пустому Арбату. Ветер гонял по мостовой обрывки революционных газет и грязные листовки. Он заболел. Несколько дней не спадал сильный жар. Когда он выздоровел и пришел на работу, его коллегам показалось, что выражение его лица сильно изменилось.
Он почернел и словно бы обуглился от горя… Первые дни он мучительно страдал, извлекая из памяти любимый его сердцу образ. Он много раз зарекался, не вспоминать ее более. Но это плохо получалось. Поздними вечерами, после службы, он плелся на Арбат и часами стоял возле ее нового дома, силясь увидеть знакомый силуэт в горящем от желтого абажура окне второго этажа. На что он надеялся? Но, как только он видел ее, его сердце начинало биться сильнее. Руки тряслись, и слезы, предательские слезы, катились по осунувшимся щекам.
В своей комнатке медицинского общежития теперь он отчего-то мучительно мерз. Не согревала его даже буржуйка. У него пропал аппетит. Он совсем не мог есть мясного. В голодном городе он пытался найти каких-то овощей и крупы. Но даже хлеб теперь считался роскошью. Он сильно осунулся и похудел. Ему казалось, что вместе с войной и революцией он возненавидел весь этот грязный холодный город, а заодно и всю страну.
– Забудь ее! – советовал Белозеров. – Андрей, посмотри, как ты исхудал. Так и чахотку можно подхватить. Ты хоть паек-то ешь. Смотри, тебе вон круг краковской дали, масла, хлеба, картошки.
– Забирай колбасу, Володя.
– Ты что? Сбрендил?
– Не могу я ее есть почему-то. Мне всюду мертвечина мерещится. И колбаса эта из трупов.
– Андрей, не сходи с ума. В городе голод. А ты привередничаешь.
– Вот и забирай ее себе. И консервы тоже.
Белозеров только пожимал плечами.
– Ты знаешь, как только все уляжется, я, наверное, уеду отсюда.
– Куда это? В Париж? Вслед за буржуями?
– Нет, я не хочу видеть «наших бывших». Ни нынешних, ни бывших. Мне надоели те и те. Нация напыщенных и глупых индюков и куриц. Когда я смотрю на все эти лица, то вижу отчего-то одни куриные клювы и гребешки на головах.
– Ты, брат, просто устал… Все пройдет.
– Не знаю, не думаю, что это пройдет. Это уже внутри меня. Веришь, я даже музыку слышать перестал. Если уеду, то на какой-нибудь теплый остров, где совсем нет зимы, и море теплое круглый год. Я мечтаю жить вдали от цивилизации. Ходить по берегу нагим и ничего не делать. Мне осточертели эти воющие раненные, скрежет пилы, хруст костей. Я устал и от тупых революционных речей их вожаков. От их глупости и жадности. Я хочу туда, где нет никаких пушек и оружия вообще. Я хочу туда, где нет свиных рыл и куриных клювов.
– Хорошо, хорошо. Ты еще молод. Кто знает, может, и исполнится твоя мечта. А пока, Андрей, не говори ты вслух никому об этом. Не ровен час – к стенке поставят. Я видел, как вчера морфиниста одного грохнули за то, что он в бреду спел "Боже, царя храни".
– Морфиниста, говоришь? Его не жалко. Он все одно – обречен, – равнодушно отвечал Андрей.
– Это бы как бог решил, а жизнь забирать за такую малость – разве это справедливо?
– О какой справедливости, брат, ты говоришь? – Андрей зло расхохотался, обнажив ровный ряд зубов. – Моя "справедливость" стала комиссарской подстилкой. Под-стил-кой, – повторил он медленно и по слогам. – Ты знаешь, Володька, когда-то один умный человек на фронте сказал мне одну удивительную фразу: «Не подставляйся!» И только сейчас я понял до конца, о чем он. Понимаешь Володька, я САМ, сам подставился, как дурак.
– Андрей, – попытался мягко возразить Белозеров. – Ты просто тогда ослеп от любви, и не видел очевидного. Она совсем не та женщина, которая тебе была нужна.
– А какая та? Они все, их бабское племя, продажны от самой Евы. Правы те, кто придумали тот декрет. Ни на что иное они не годятся.
– Андрей, вот правильно. Возненавидь и не ходи ты более к ее дому.
Но Андрей продолжал-таки ходить. И однажды он застал ее одну, спешащую к дому по мощеной Арбатской мостовой. Ирма шла в новеньких туфельках на каблучке, в новом голубом плаще и милой шляпке, и была овеяна, как ему казалось, какой-то неземной красотой. Он сам не заметил, как стал смотреть на нее с прежним восхищением. Ему хотелось подойти и обнять ее, прижать к себе. Он сделал шаг в ее сторону. Она увидела его и испуганно остановилась, озираясь по сторонам.
– Ирма, не бойся. Я хочу лишь поговорить с тобой, – в его глазах стояла мольба.
– Андрей Николаевич, нам не о чем с вами разговаривать, – отчеканила она и посмотрела на него холодно и немного свысока.
Ему казалось, что вместо сожаления, на которое он так глупо рассчитывал все это время, в ее взгляде появилось презрение, насмешка и легкий оттенок страха. Она бегло оглядела его поношенный костюм, немодные разбитые ботинки, кепку, свалившуюся со стриженой головы. В ее глазах мелькнула жалость. Жалость, близкая к брезгливости.
– Ирма, постой. Я не знаю, как мне дальше жить, – тихо пожаловался он. – Любовь оказалась такой жестокой штукой. Мы ведь хотели пожениться. Одумайся, вернись ко мне. И я прощу тебе этого комиссара. Только вернись.
– Что? – расхохоталась она. – Ты в своем уме? Променять свою нынешнюю жизнь на жизнь жены нищего врача?
– Но ведь я тебя люблю больше жизни…
– Андрей Николаевич, давайте не будем с вами ворошить прошлое. Что было, то прошло. Будьте мужчиной, наконец.
А далее случилось то, чего он совсем от себя не ожидал. Он стал выговаривать ей какие-то слова. Он говорил много, больно, остро. Пока она спешила к своему дому, он успел ей многое сказать. Если бы позднее его кто-то спросил о содержании того разговора, он верно бы не вспомнил ни единого слова. Он помнил лишь последнюю фразу: "Разве можно тебя назвать живой? Разве ты женщина? Разве в тебе есть сердце? Я прокляну и забуду тебя навсегда…"
* * *
Прошло время, и он возненавидел. Да, он возненавидел женщину, любовь к которой так долго и сильно боготворил. Ту, чей образ ворвался в его сердце без спроса, розовым яблоневым облаком. Вместе с девицей Ирмой Б. он возненавидел, казалось, весь женский род.
Нет, он не жил монахом. Наоборот, он все чаще менял любовниц. Но его отношение к женщинам стало каким-то пустым. Захватывая тело, оно никогда не захватывало его душу.
К слову сказать, как он узнал позднее, комиссар не женился на Ирме, а оставил при себе лишь как любовницу. Но Андрею это было уже безразлично.
В 1931 году он встретил ее случайно, снова на Арбате, в Торгсине. Он покупал там персики и апельсины беременной Светлане. Когда он шел мимо колбасного отдела, ему показалось, что он увидел знакомый профиль. О, да! Перед ним стояла Ирма собственной персоной. Она сильно изменилась за эти годы. Вся раздалась в кости, расширилась и словно бы заматерела. Ее нельзя было назвать слишком полной. Да и сам Кольцов не чурался женщин приятной полноты. Но нет, Ирма изменилась до неузнаваемости. Изменилось выражение ее лица. Глаза стали меньше, а верхняя губа казалась теперь больше, отяжелел овал лица. Из ее облика пропало все прежнее обаяние. Одета она была все также дорого и со вкусом. Она что-то говорила продавцу из колбасного отдела. Продавец с охотой и подобострастием показывал Ирме окорок. Та, двигая брезгливо носом, нюхала прозрачные, розоватые кусочки, лежащие на вощеной импортной бумаге. Ирма мотала головой и указывала полным красноватым пальцем, унизанным перстнями, на те куски, которые ей казались более привлекательными.
– Взвесьте мне еще фунт языковой, фунт краковской, фунт глазированной, фунт харьковской, да, окорока того, из бочки, и пастромы, – скороговоркой, небрежно, говорила она.
Он вспомнил, что Белозоров ему рассказывал о том, что Ирма Б. теперь работала директрисой одной из школ. Связь с комиссаром принесла-таки свою avantage.
Она не увидела его. Зато он увидел ее всю, целиком – от крашеной макушки пергидрольных волос, до ног, обутых в туфли с пряжками. И старая, ржавая игла, имя которой было "Ирма", выскользнула навсегда из его сердца.
Но все это было позднее.
* * *
А сейчас он лежал в комнате ялтинского санатория для медицинских работников и слышал, как все постояльцы, следуя указаниям бойкой поварихи, пошли на обед. Обед проходил в большом зале усадьбы. Меж нелепых колонн с золочеными ангелочками, атлантами и нимфами, глянцем стенных панелей и розовым плюшем портьер, располагался длинный обеденный стол. Андрей с большим интересом оглядел обстановку этого странного зала. Странным было скорее то, что ее антураж сохранился почти в первозданном виде и не подвергся варварскому разграблению. Может, это поместье охраняли для какого-нибудь комиссара, зло подумал Андрей. Ясно было одно – бывший владелец усадьбы был некогда эстетствующим местечковым гурманом, и до неприличия почитал стиль и роскошь рококо.
Через зал тянулся узкий стол, небрежно сколоченный из досок и покрытый длиной застиранной скатертью. За столом сидели человек тридцать отдыхающих. Все они молча ели, разлитый по тарелкам борщ. Андрей тоже сел на свободный стул и стал есть вместе со всеми. Борщ на удивление оказался вкусным. Справа от него расположился пожилой мужчина без ноги, на костылях. Он сухо кивнул Кольцову и представился:
– Меня зовут Иваном Арнольдовичем. Я хирург. Получил осколочное ранение, вот друг и ампутировал, – развел он руками. – Теперь здесь, как инвалид, уже почитай второй месяц. Как за операционный стол встану? Нога-сука так и болит. Сколько раз сам ампутировал, а не знал, что потом так все подло.
У Андрея пропал аппетит. Напротив него сидел молодой худощавый врач. У него были какие-то проблемы с почками. Рядом был пожилой терапевт с желтухой.
Андрей вдруг усовестился собственной хандры.
"Ну, ничего, искупаюсь в море, отосплюсь и поеду в Феодосию раньше. Нечего тут среди инвалидов обретаться. Руки, ноги – целы. Чего бога гневить?" – думал он.
– Все перше зьили? – раздался ласковый голос поварихи. – Давайте пани свои тарилки, я вам друге положу. Сьегодни в нас картопля та котлетки.
Андрей, почувствовал, как сзади к нему прильнуло теплое тело мягкой хохлушечки.
– Давайте свою тарилку. Котлетки добри.
– Картошки положи, а котлету себе оставь, – улыбнулся Андрей, мягко перехватив повариху за руку.
Она удивленно захлопала длинными ресницами темных глаз.
– Як це? Треба исти, шоб поправиться.
– Я итак поправлюсь, без котлет, – рассмеялся он.
Когда все отдыхающие и больные поели и разбрелись по своим комнатам на послеобеденный сон, Кольцов скользнул в сторону кухни.
Повариха тихо напевала какую-то украинскую песню. Напевала ее чистым и красивым голосом. Она стояла спиной к Кольцову и мыла в тазу тарелки.
– Тебя как зовут? – вдруг спросил он.
Повариха вздрогнула от неожиданности и уронила на пол ложку.
– Оксана, – удивленно ответила она и покраснела.
– Ты тут одна или с мужем?
– Чоловик залишився в Одеси. А я тут на заробитках.
Андрей оглянулся по сторонам и запер дверь, ведущую в общую столовую.
– Ой, чого це ви? – пятилась она, смущенно улыбаясь и вытирая красные от горячей воды руки.
– Я чего? Это ты чего? Ходишь тут такая сдобная… Иди ко мне.
Он подошел к ней вплотную, крепко обнял за талию и весь прижался, врос в ее пышные бедра.
– Господи, да откуда же ты такая?
– Я з Полтави, – отвечала она.
Но он не дал ей говорить. Жадные губы впились в ее сочный рот. Неожиданно она ответила на поцелуй, обняв его крепко за шею.
– Гайда в пидсобку. Я там живу. Там топчанчик.
– Это далеко? – тяжело дыша, пробормотал Кольцов. Он будто озверел от страсти.
Его поцелуи теперь походили на поцелуи голодного. Он почти кусал женщину, стянув с полных плеч белый поварской халат. Её огромные груди казались мягкими и пахли молоком и сдобой. Полный живот… Он целовал его так, что на нем сразу оставались багровые засосы.
– Вона близько, – едва дыша, отвечала она. – Гайда… – она почти стонала.
Дверь в подсобку оказалась рядом. Они шагнули в полумрак маленькой комнатки. Кольцов с трудом соображал, куда бы и как можно скорее, положить Оксану. Она сама сделала шаг к широкому топчану и, быстро скинув халат и рубашку, предстала перед ним голой.
– Как повезло твоему мужу, Оксана, – шептал Андрей. – Такую булочку можно ебать с утра до ночи, сутками.
– Вин в мене не больно охочий до цього дила, – с грустью ответила она.
– Да, разве такое может быть? – Андрей подтолкнул ее к топчану. – Раздвинь шире ноги, – шептал он. – Какие у тебя сочные ляжки и красивая пизда.
Рука нырнула к темному мохнатому лобку. Пальцы ощутили привычную влагу. Пожалуй, ее было даже слишком много.
– Сладкая моя, Оксаночка, да какая же ты хорошая, – шептал он. – Ебучая…
Он вошел в нее резко, она застонала от боли, закусив губу. Она запрокинула темную голову. Черные волосы выбились из косы и тяжелыми прядями падали на сдобные белоснежные плечи. Он еще сильнее раздвигал ее ноги, стараясь ударить глубже, именно так, чтобы женщина вскрикнула. Порой он отодвигался, пальцы нежно водили по скользкому бутону распухшего клитора. Ее маленькие ладони крепко удерживали его за бедра.
– Який вин в тебе великий, – стонала она от наслаждения. – Господи, ликарю, яж не знаю як вас звати…
– Андрей, меня зовут Андрей, – прерывисто шептал он, целуя ее темные соски.
– Як моего брата, – улыбалась она.
– Ан-дрю-ша! – вдруг вскрикнула она и задрожала всем телом.
Он ощутил, как первая волна оргазма охватила ее крепкую матку.
– Какая ты, сладкая, – шептал он, вколачивая в нее член. – Как ты кончаешь… Кончай, девочка… На моем хую… Кончай… Еще.
Она кричала и мотала головой. Он перехватывал ее крики сильными поцелуями.
Спустя какое-то время он велел ей повернуться спиной и согнуться так, чтобы ему было удобнее вгонять в нее своего верного друга. Теперь его взору предстали два ровных, матовых полушария внушительной попы. И снова она кричала и сама насаживалась на крепкий ствол, пока он вколачивал в нее всю свою тоску, все желание последних дней.
– Какая у тебя сочная пизда, – радовался он. – Красивая пизда…
– Андрюша… Боже… Еще… Так… Ай!
– Айкай девонька, я разъебу тебя так, что ты сидеть не сможешь.
* * *
Через пару часов вся разомлевшая, растрепанная, счастливая и залюбленная до одури Оксана, вдруг вспомнила, что у нее не вымыта посуда, и ей пора готовить ужин для своих унылых курортников.
