Мана проявлялась в людях, в их влиянии, силе, престиже, репутации, в навыках человека, в динамизме его характера, в его уме; но также в различных вещах, в эффективности чего-либо, в «везении», то есть в целом в различных достижениях.
Но каким именно образом можно защитить и сохранить ману? Среди многих запретов особенно примечательны пищевые табу, которые, в частности, предписывали раздельную трапезу для мужчин и женщин; даже еду следовало готовить на разных очагах, а некоторые виды пищи были запрещены для женщин (такие как свинина, некоторые виды рыбы и бананы). Существовали также запреты на определенную одежду и многие другие детали быта. Особенно известны «табу простирания ниц», которые требовали, чтобы простолюдин при появлении вождя немедленно обнажал верхнюю часть тела и падал ниц на землю. Гавайский историк XIX века Кепелино писал:
Что касается тапу простирания ниц перед вождем, то, когда вождь желал пройти куда-то, перед ним шел глашатай, восклицающий: «Тапу! Ложитесь!» И тогда все простирались ниц на пути вождя и вождей-тапу, которые следовали за ним, все облаченные в великолепные плащи из перьев и шлемы.
Особенности клетки норм, которые мы описывали до сих пор, позволяют сделать вывод, что господствовавшие в полинезийском обществе нормы необязательно трактовали всех членов общества как равных, поскольку эти нормы отчасти были определены уже сложившимися отношениями власти. Считалось, что у вождей гораздо больше маны, чем у простолюдинов, поэтому последние обязаны простираться ниц перед первыми. Вожди не только были хранителями богов и их маны; их стали считать прямыми наследниками богов, а наличие капу делало легитимным их доминирование.
По сути дела, мана гавайцев не так уж отличается от тсав народа тив. Вспомним, что наличием тсав точно так же объяснялись различные жизненные аспекты – почему некоторые люди более удачливы, чем другие, или люди ведут себя тем или иным образом. Однако успех обладателя тсав мог объясняться собственными талантами человека или просто тем, что он колдун. В случае же с маной успех человека объяснялся тем, что он избран богами. Несмотря на это существенное различие, система капу по-прежнему была опутана множеством правил и ограничений, предписывающих должное поведение представителей элиты. Несмотря на то, что на Гавайях уже давно начала складываться политическая иерархия, ей было далеко до системы, которая появилась при Камеамеа.
Именно в его правление началась эрозия норм, ограничивающих развитие политической иерархии. Камеамеа назначил своим преемником своего сына Лиолио, который после смерти отца в 1819 году был коронован, получив имя Камеамеа II. Став королем, Камеамеа II решил упразднить систему капу: он был до такой степени уверен в своей власти, что мог решиться на действия, которые не мог себе позволить ни один другой вождь до него. Он начал с отмены табу на совместную трапезу. Вскоре после коронации король устроил праздник, о котором один современник вспоминал следующее:
После того как гости расселись и приступили к трапезе, король дважды или трижды обошел каждый стол, как будто для того, чтобы посмотреть, что происходит за каждым столом; а затем совершенно неожиданно для всех (кроме тех, кто заранее знал обо всем заранее, но хранил секрет) уселся на свободное кресло за женским столом и принялся с аппетитом есть, но было заметно, что он очень взволнован. Потрясенные гости всплеснули руками и разразились криками: «Ай Ноа – тапу нарушено!»
Трудное время
До сих пор мы рассматривали случаи появления политической иерархии там, где ее прежде не было или почти не было. Но воля к власти, преодолевающая сопротивление и подталкивающая общество к скользкому склону, – это не только особенность далекого прошлого. Волю к власти и ее последствия можно наблюдать и сейчас там, где государственные институты формально присутствуют, но неспособны контролировать общество. Именно так и было в Грузии начала 1990-х.
В конце 1980-х годов Советский Союз начал разваливаться. Советские республики, в том числе Эстония, Латвия и Литва, а также Грузия, предпринимали шаги с целью достижения независимости. В 1990 году в Грузии прошли первые по-настоящему свободные многопартийные выборы, на которых коалиция «Круглый стол – Свободная Грузия» победила грузинских коммунистов с перевесом в две трети голосов. В мае 1991 года страна провозгласила независимость от Советского Союза, и лидер «Круглого стола» Звиад Гамсахурдия был избран президентом: за него отдали голоса 85 % избирателей. Новому президенту досталась страна, раздираемая различными политическими фракциями с совершенно различным видением будущего и без всякой надежды на консенсус по поводу дальнейшего развития. Многие национальные меньшинства были обеспокоены перспективой доминирования этнических грузин и начали, в свою очередь, поговаривать об отделении.
В январе 1992 года Гамсахурдия покинул страну, оставив ее столицу Тбилиси фактически в руках двух военных лидеров: главы боевой организации «Мхедриони» Джабы Иоселиани и командира Национальной гвардии Тенгиза Китовани. В какой-то момент в Тбилиси насчитывалось целых 12 вооруженных группировок (с такими красочными названиями, как «Белые орлы» и «Лесные братья»). Грузия формально сохраняла государственность, но по сути ситуация в ней немногим отличалась от «войны всех против всех».
Тенгизу Сигуа, бывшему премьер-министру, отстраненному от должности Звиадом Гамсахурдия, удалось вернуть себе этот пост. Гамсахурдия, находившийся в эмиграции, тем временем продолжал вдохновлять военизированную группировку «звиадистов». В отсутствие эффективного государства Тбилиси пережил вспышку насилия, грабежей, преступлений и изнасилований. Грузия потеряла контроль над Южной Осетией и Абхазией, объявившими о своей независимости, а другие регионы страны, такие как Аджария и Самцхе-Джавахети, оставались полностью автономными. Началась гражданская война. Грузины называют этот период «Трудным временем».
Весной 1993 года лидеры различных группировок попытались найти выход из хаоса. Иоселиани и Китовани контролировали то, что оставалось от грузинского государства, но конфликт продолжался, и им не удавалось восстановить порядок. Кроме того, что немаловажно, полевым командирам требовалось лицо: какой-то уважаемый человек, который имел бы и легитимность в глазах международного сообщества, и доступ к иностранным помощи и ресурсам. Так родился план сделать президентом Эдуарда Шеварднадзе.
Уроженец Грузии Шеварднадзе шесть лет был министром иностранных дел СССР при Михаиле Горбачеве до своего выхода в отставку в 1990 году. В декабре 1992-го он стал председателем грузинского парламента, и было очевидно, что Шеварднадзе, с его обширными связями и огромным международным опытом, представляет собой идеальное лицо новой нации. Идея военных лидеров была проста: Шеварднадзе становится главой государства, а они дергают за ниточки из-за кулис. Сначала они сделали его временно исполняющим обязанности председателя Государственного совета, в который изначально входили четыре человека, включая Иоселиани и Китовани, и который принимал решения только коллегиально. Таким образом можно было наложить вето на любые действия Шеварднадзе. Последний, в свою очередь, назначил Китовани министром обороны, а Иоселиани – главой сил экстренного реагирования, автономной единицы в составе армии. Один из ставленников Иоселиани был назначен министром внутренних дел, и Шеварднадзе регулярно появлялся на публике вместе со всеми этими людьми. Но затем вступил в действие эффект скользкого склона.
Положение о создании Государственного совета допускало принятие новых членов, если за это высказались две трети действительных членов. Шеварднадзе выступил за расширение совета, и поначалу это выглядело довольно безобидно. Вскоре Совет превратился в более многочисленное собрание военных лидеров и представителей политической элиты, манипулировать которыми Шеварднадзе было легче. Затем Шеварднадзе стал назначать выходцев из вооруженных отрядов на посты в государственном аппарате, заботясь о том, чтобы они были лояльны ему лично, а не Китовани с Иоселиани. Он создал систему новых военных формирований с пересекающимися функциями и юрисдикциями: пограничную службу, отряды особого назначения, тбилисскую службу спасения, правительственную гвардию, внутренние войска МВД, отряд особого назначения «Альфа», а также президентскую гвардию, прошедшую подготовку в ЦРУ. К 1995 году численность МВД насчитывала уже 30 000 человек, многие из которых раньше были членами вооруженных отрядов. Этот процесс сопровождался огромной коррупцией и безнаказанностью бывших боевиков, получивших карт-бланш на неофициальные поборы и взятки.
Положение Шеварднадзе укрепил как раз тот фактор, благодаря которому он и получил власть, – способность придать режиму видимость респектабельности в глазах международного сообщества с целью получения помощи и поддержки. И благодаря Шеварднадзе помощь и в самом деле стала поступать. Подлинную респектабельность обеспечивает рыночная экономика, что означает необходимость приватизации и регулирования, Шеварднадзе манипулировал этим, вознаграждая постоянно растущее число своих сторонников в государственном аппарате. По сути, Шеварднадзе следовал древнему правилу «разделяй и властвуй», причем ставки были весьма высоки.
К сентябрю 1994 года президент сосредоточил в своих руках достаточно власти, чтобы использовать силы «Мхедриони» для ареста Тенгиза Китовани. А на следующий год он направил эту организацию против ее собственного лидера Иоселиани. И наконец, Шеварднадзе воспользовался неудавшимся покушением на него в качестве предлога для того, чтобы провести новую конституцию и официально консолидировать в своих руках прежнее неформальное влияние. Грузинское государство было восстановлено, а лидеры военизированных формирований, рассчитывавшие на то, что будут контролировать этот процесс, съехали по скользкому склону.
Почему нельзя обуздать волю к власти
Мы рассмотрели несколько примеров того, как воля к власти уничтожает нормы, призванные сдержать Левиафана. Мухаммед и Шеварднадзе были привлечены в качестве внешних акторов для разрешения внутренних конфликтов. Оба сыграли свою роль блестяще, разрешив споры твердой рукой, установив порядок и мир. Но при этом оказалось, что контролировать обоих труднее, чем рассчитывали те, кто их первоначально пригласил.
Чака, заняв трон зулусского вождества, успешно воспользовался своим положением, чтобы построить более мощную армию и увеличить дееспособность государства и свое личное влияние, а попутно искоренить нормы, которые призваны ограничить подобные попытки консолидации власти. Камеамеа удалось использовать технологии огнестрельного оружия для покорения соперников и построения мощного объединенного государства на Гавайях, где ничего подобного ранее не существовало.
Ни в одном из этих случаев (и ни в одном другом из бесчисленных примеров обществ, некогда живших при Отсутствующем Левиафане) мы не наблюдаем непосредственного перехода к Обузданному Левиафану. Целью разрушения норм тоже нигде не был переход к большей свободе; целью всегда было устранение барьеров на пути к еще более сильной политической иерархии. Исключение, конечно, представляют Афины Темных веков, где, как мы видели в предыдущей главе, удалось построить работающее государство, способное разрешать конфликты, контролировать степень взаимной враждебности в обществе и предоставлять общественные услуги, – но при этом росли и возможности общества с точки зрения контроля над государством и преобразования господствующих норм.
Почему другие общества не добились того же результата? Ответ связан с самой природой норм и институтов, имеющихся на тот момент, когда общество приступает к строительству государства. Во многих случаях безгосударственное общество подчиняется воле к власти, которой обладает харизматический лидер, имеющий к тому же какое-то дополнительное преимущество. У многих подобных лидеров нет мотивации для строительства Обузданного Левиафана, упрочения свободы или установления баланса между силами элит и простых граждан; они стремятся лишь к увеличению собственной власти и к доминированию над обществом. С этой точки зрения афинский Солон был исключением, потому что он пришел к власти именно с тем, чтобы ограничить влияние богатых семейств и элит, то есть обуздание Левиафана изначально входило в его цели. Но в случае с другими строителями государств все было иначе.
Но, возможно, еще более важной отличительной чертой афинского общества служит тот факт, что к эпохе Солона оно уже создало некоторые формальные институты, регулирующие распределение политической власти и разрешение конфликтов. Пусть эти институты и не были совершенными, но они стали основой, отталкиваясь от которой Солон, а за ним Клисфен и другие архонты стали расширять участие общества в политике, одновременно укрепляя именно те из существующих норм, что ограничивали социальную и политическую иерархию. Именно поэтому удалось провести законы о гордыне и остракизме, направленные на то, чтобы отдельные лица не возвышались слишком уж сильно (и в то же время эти законы ослабляли именно те аспекты существующих норм, что мешали развитию Обузданного Левиафана). Таких институтов не было ни у тив, ни в Медине или Мекке, ни у зулусов или на Гавайских островах эпохи короля Камеамеа. При этом в данных обществах были распространены другие нормы, не позволявшие отдельным лицам сосредоточить в своих руках слишком много власти: угроза обвинения в колдовстве, клановые связи или система капу, регулирующая конфликты и ограничивающая политическую иерархию. И как только воля к власти начинала разрушать эти нормы, ничто уже не могло противостоять силе возникающего государства. Строители государства, как мы видели, быстро реформировали эти нормы в собственных интересах.
Если вернуться к схеме 1 из главы 2, иллюстрирующей в общих чертах нашу концепцию, то мы увидим, что все эти примеры сосредоточены в нижнем левом углу, где в равной степени слабы как государство, так и общество. Без норм и институтов, способных сдерживать начавшийся процесс построения государства, никакого коридора не возникает. Поэтому проявление чьей-либо воли к власти означает, что для общества нет никаких других вариантов, кроме движения в сторону Деспотического Левиафана.
Но не все было так плохо, как можно было ожидать. В некоторых из рассмотренных нами случаев развивающийся Левиафан действительно позволил разрешить конфликты, установил порядок и иногда даже устранял наиболее неприятные аспекты клетки норм – даже если при этом создавал более сильную иерархию, а на смену страху перед насилием в безгосударственном обществе приходил страх перед доминированием только что образовавшегося Деспотического Левиафана. Экономические последствия тоже были неплохими, поскольку улучшалось распределение ресурсов и начинался экономический рост за пределами примитивного типа экономики, как мы увидим в следующей главе, где изучим характер экономики при Отсутствующем Левиафане с его клеткой норм и сравним его с развивающейся экономикой Деспотического Левиафана.
Глава 4. Экономика вне коридора
Дух в амбаре
В 1972 году антрополог Элизабет Колсон изучала обычаи народности гвембе-тонга, населявшей долину Замбези и окрестные территории Южной Замбии и не имевшей государственности до завоевания этого региона англичанами (см. карту 5, стр. 129). Как-то Элизабет сидела во дворе одного из домов, когда в него вошла женщина и попросила у хозяйки дома немного зерна. Обе женщины принадлежали к одному и тому же клану, однако почти не были знакомы. Хозяйка немедленно пошла в амбар и наполнила корзину соседки доверху, так что зерно даже сыпалось через край. Соседка ушла чрезвычайно довольная.
Подобная щедрость в распределении пищи между членами одного клана, рода или другой социальной ячейки характерна для многих безгосударственных обществ. Большинство антропологов и многие экономисты считают это проявлением глубоко укоренившихся обычаев и норм, которые предписывают оказание помощи родственникам. Но у этих обычаев есть и экономическая логика: сегодня ты помог кому-то из своего клана, а завтра, если будешь нуждаться ты сам, кто-то из твоего клана поможет и тебе. Именно так Элизабет Колсон и истолковала подобную демонстративную щедрость.
И лишь позже, когда Колсон увидела, как один молодой мужчина получил очень тревожную весть из дома, она поняла, что в действительности ситуация не такова, как она себе ее представляла. В своих полевых заметках она пишет:
Однажды поздно вечером в его амбаре заметили свет, а потом его жены и брат обнаружили, что на зерно помочились духи. Такое, по убеждению тонга, происходит, только если духи выполняют приказ какого-то колдуна.
Похоже, колдун хочет убить хозяина зерна и членов его семьи. Сам крестьянин жаловался, что у него были большие планы на урожай в этом году, так что он «засеял большое поле и работал на нем с утра до поздней ночи – но пожал лишь урожай ненависти». Хозяйка, щедро отсыпавшая зерно соседке, тут же включилась в обсуждение и стала расспрашивать мужчину, не помнит ли он, чтобы кто-то стоял и рассматривал его хижины и амбары, не просил ли у него зерна и не говорил ли что-нибудь о его запасах. Хозяйка не сомневалась, что кто-то побывал в доме пострадавшего и видел его запасы:
Не стоит им отказывать. Ты же видела, как я отсыпала зерна соседке. Разве я могла отказать ей? Может, она ничего плохого не хотела, но нельзя же знать наверняка. Единственное, что можно тут сделать, – дать ей, чего она просит.
Отказ поделиться зерном означает риск стать жертвой колдовства и насилия. Хозяйка поделилась зерном, потому, что боялась возмездия за нарушение норм, а не потому, что была какой-то особенно щедрой.
Подобная постоянная угроза характерна для общества тонга и даже встроена в структуру их кланов. Например, подгруппа, которая называет себя «тонга, живущими на плато» (Plateau Tonga), разделена на четырнадцать кланов, у каждого из которых есть свои тотемы – животные, которых запрещено употреблять в пищу. Тотемами клана баямба были гиена, носорог, свинья, муравей и рыба. Тотемы клана батенда – слон, овца и бегемот. К числу других запретных животных принадлежали леопард (клан бансака), лягушка (клан бафуму) и даже африканский гриф (клан бантанга). Согласно легендам тонга, подобные пищевые запреты возникли в результате того, что некоторые люди раньше поедали леопардов, но другие люди стали завидовать тому, что у первых много пищи, и поэтому они наслали на них проклятие, и у пожирателей леопардов возникло отвращение к этой пище. Из потомков этих людей и возник клан бансака.
Итак, нормам гостеприимства и щедрости, бытовавшим у тонга, подчинялись не из-за некоего морального императива и не потому, что люди видели в них экономические преимущества, но потому, что тонга боялись насилия и колдовства – не говоря уже о социальном остракизме и других последствиях, грозивших нарушителям этих норм. Тонга жили в безгосударственном обществе, и поэтому у них не было никаких законов или государственных служащих, которые защищали бы их или помогали им разрешать конфликты. Тем не менее уровень насилия у тонга не был чрезмерным именно благодаря наличию норм, предотвращающих и сдерживающих конфликты. Когда к тебе приходит сосед, надо щедро поделиться с ним едой – и это предотвратит потенциальный конфликт.
Нет места для трудолюбия
Гоббс считал, что без централизованной власти общество погрязнет в «войне всех против всех». Он также предполагал (мы это уже видели в Главе 1), что такая война уничтожит экономические стимулы – ведь «в состоянии войны нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда». Выражаясь языком современной экономики, конфликты и неопределенность означают, что индивиды не обладают гарантированными имущественными правами на результаты своих инвестиций и на произведенный ими продукт, полученный в результате производства, собирательства или охоты, и это сдерживает экономическую активность.
Чтобы осознать экономические последствия войны всех против всех, вернемся ненадолго в Демократическую республику Конго. В начале главы 1 мы уже рассказывали, что Восточные регионы страны, особенно провинция Северное Киву, находится под контролем полевых командиров и их военных формирований. В этих местах война идет не просто между отдельными индивидами, как это представлял себе Гоббс, но между целыми группами. Одна из таких групп в Восточном Конго – Конголезское объединение за демократию – Гома (Rassemblement Congolais pour la Dеmocratie – Goma, РКД – Гома), базирующееся в одноименном городе на берегу озера Киву и возникшее в ходе Первой и Второй конголезских войн (иногда их объединяют под названием Великой африканской войны, 1996–2003).
Несмотря на подписание мирного договора РКД – Гома, как и многие другие военизировнные группировки, не сложила оружие и продолжила терроризировать местное население. В декабре 2004 года боевики РКД – Гома подошли к городу Ньябиондо в Северном Киву (см. карту 5, стр. 129), который защищали отряды самообороны Май-Май. 19 декабря РКД атаковала город; бойцы Май-Май, захваченные в плен, были сожжены заживо. Сначала потери среди гражданского населения были невелики, так как жителям под покровом утреннего тумана удалось сбежать из города в поля и в джунгли. Однако РКД начала методичную охоту на них, и всего за несколько дней были хладнокровно убиты 191 человека. Вилли, которому тогда исполнилось лишь пятнадцать, рассказывал расследователю из Amnesty International:
Солдаты приезжали на машинах и приходили пешком, убивая и грабя. Некоторые были в форме, но другие носили гражданскую одежду… Жители убежали прямо в лес. Я был в группе из пятнадцати человек с моей мамой, соседями и другими родственниками. Солдаты нашли нас и заставили лечь на землю, после чего нас избили прикладами винтовок. Бароки (местный вождь) тоже был с нами. Солдаты его забрали, я видел это. Потом, неделю спустя, 25 декабря, я увидел его тело. Его убили выстрелом в голову, а до этого связали и избили плетью. Его тело просто валялось на земле.
Боевики насиловали даже восьмилетних девочек, 25 000 человек стали беженцами, их имущество было уничтожено, дома сожжены дотла. Город Ньябиондо был полностью разграблен, сняли даже черепицу с крыш.
Так выглядит пресловутая гоббсовская «война всех против всех» и ее очевидно катастрофические гуманитарные последствия. Экономические последствия тоже вполне очевидны. Экономика провинции Северное Киву (как и большей части ДРК) была разрушена. Результатом стала ужасающая нищета. В настоящее время среднедушевой доход в Демократической Республике Конго составляет около 40 % от показателя 1960 года, когда страна обрела независимость: всего 400 долларов США – это меньше 1 % от уровня США. Таким образом ДРК – одна из беднейших стран мира; здесь полностью оправдались выводы Гоббса о том, что жизнь людей в отсутствие государства «бедна, беспросветна, тупа и кратковременна».
Но жизнь народа тонга не похожа на ситуацию в Северном Киву, и ее не назовешь «беспросветной». Она, скорее, подтверждает мнение о том, что человек – «социальное животное», и что нормы, которые он вырабатывает, нацелены на кооперацию и поощряют гостеприимство и щедрость. Но, как мы уже видели в главе 1, платой за это часто оказывается заключение индивида в клетку норм. А теперь мы начинаем понимать, что эта клетка ограничивает не только социальный выбор, но и экономическое развитие.
Это ясно видно на примере молодого тонга, который усердно работал, но добился лишь того, что в его амбар пробрались духи, а на него самого ополчились колдуны, позавидовавшие его успеху. Но негативное влияние подобных норм на экономическую предприимчивость не сводится только к таким угрозам. Эти нормы также подрывают права собственности в целом, пусть это и не принимает таких крайних форм, как описанные Гоббсом бедствия экономики в безгосударственном обществе.
Представим, например, что вы инвестируете в производство с целью увеличения урожая. Если ваши права собственности защищены, то вы не только увеличите урожай, но и вольны распорядиться им так, как вам заблагорассудится. И если вы человек, щедрый по природе, то ваша щедрость и помощь соседям будут для вас источником дополнительной удовлетворенности от работы. Но в обществе тонга, как и во многих других обществах, которые регулируются клеткой норм, люди проявляют щедрость не потому, что это доставляет им удовольствие, а потому что боятся социальных последствий (в том числе даже насилия) в случае нарушения норм. Это означает, между прочим, что все излишки вашего урожая будут у вас отняты, даже если такой отъем и происходит в форме якобы добровольного и освященного обычаем проявления щедрости. Последствия всего этого будут не так уж сильно отличаться от описанного Гоббсом; в таком обществе уж точно не будет «места для трудолюбия».
Общество тонга демонстрирует это самым очевидным образом: тонга постоянно живут под угрозой голода, и с этим связано постоянное попрошайничество. Элизабет Колсон описывает эту жизнь на грани выживания:
Когда в домохозяйстве полностью или почти заканчиваются припасы, то члены семьи сначала пытаются выпросить пищу у живущих рядом родственников или друзей. К более дальним родственникам, живущим в тех краях, где еще есть пища, посылают детей и инвалидов. Мужчины отправляются на работу, чтобы раздобыть побольше еды для тех, кто остается дома, но не перестают беспокоиться, что им самим не удастся поесть досыта, когда они вернутся домой, ведь домашние тоже голодают. Когда запасы у всех соседей истощаются, тонга, живущие в долине, отправляются за много миль, на плато, чтобы попросить еды у более дальних родственников, но их встречают там примерно с тем же энтузиазмом, с каким встретили бы полчища саранчи.
Отец-основатель экономической науки Адам Смит утверждал, что люди обладают врожденной склонностью к «мене, торговле, к обмену одного предмета на другой». У тонга попрошайничество, пожалуй, было более распространенным явлением, чем торговля или обмен предметеами. Элизабет Колсон писала, что «в долине Замбези не было никаких посредников или рынков для организации локальной торговли. Также не было никакого общепринятой меры обмена». Нечто вроде обмена существовало, однако
большинство случаев обмена были обязательными сделками, вытекавшими из институционализированных отношений между сторонами: один участник обмена имел право получить, а другой был обязан отдать.
В результате общество оказалось в западне натурального сельского хозяйства, уязвимого перед любыми экономическими невзгодами и трудностями. Технологии этого хозяйства также были крайне отсталыми: в доколониальный период тонга не знали ни колеса, ни гончарного круга. Земледелие, основное занятие в регионе, было малопродуктивным – не столько из-за неплодородной почвы, сколько потому, что земледельцы использовали не плуг, а палки-копалки.
Как мы уже видели, причины возникновения клетки норм у тонга все же имеют некоторое отношение к наблюдениям Гоббса. Такие нормы появляются отчасти потому, что во многих местах эгалитаризм имеет ясную политическую логику. Нормы эгалитаризма призваны поддержать статус-кво. Если такие нормы слабы или их вообще не существует, появляется иерархия, включается эффект скользкого склона и безгосударственный период заканчивается. Таким образом, сохранившиеся до нашего времени безгосударственные общества – это, как правило, общества с сильными и глубоко укорененными эгалитарными нормами. Эти же нормы позволяют разрешать конфликты. Если конфликт рискует перерасти в насилие и запустить кровную месть, то лучше следовать строгим правилам уже имеющейся экономической схемы. Новые виды экономической деятельности, новые экономические возможности и новые виды неравенства грозят породить новые конфликты, справиться с которыми с помощью существующих норм будет уже труднее. Лучше не рисковать и не погружаться в состояние войны всех против всех. Лучше поддерживать статус-кво.
Экономика клетки
Все это уже знакомо нам на примере народа тив. Как вы помните из главы 2, тив разработали набор норм, не дававших вступить на скользкий склон. Любой, кто пытается сконцентрировать в своих руках власть над другими, будет обвинен в колдовстве и поставлен на свое место. Но выясняется, что те же нормы и построенная на их основе клетка имеют и экономические последствия, эффективно формируя «экономику клетки».
Общество тив опиралось на родовые связи и происхождение. Как мы уже знаем, важной социальной ячейкой у тив был тар – нечто вроде расширенной семьи, состоящей из потомков одного и того же предка (так же называлась и территория, занятая этой группой). Старейшины тар обладали верховной властью в традиционном обществе тив – какой бы незначительной ни была в принципе эта власть. Именно старейшины распределяли между членами тар участки земли, достаточные для того, чтобы они могли прокормить семьи. Достаточные – но не более того. Как замечают антропологи Пол и Лора Боханнан, если человек
хочет посадить намного больше ямса, чем требуется его женам и детям, чтобы продать его и получить больше денег и товаров, чем у других жителей деревни, то ему, скорее всего, не разрешат.
У тив, как и у тонга, также не было рынка, на котором можно было бы продать свой и купить чужой труд, не было и рынков земли или капитала. Единственным способом обработки земли был личный труд членов семьи или членов тар. Земледелием занимались как мужчины, так и женщины, но они выращивали разные виды культур, и только женщины могли возделывать основной продукт питания – ямс. Мужья были обязаны предоставить своим женам землю для обработки, но не могли автоматически присвоить урожай. У тив имелись рынки для обмена кое-каких товаров, но, пишут Боханнаны,
самой, возможно, характерной чертой рынка тив была его чрезвычайная ограниченность и почти полное отсутствие влияния на другие общественные институты.
И в самом деле, рынок тив не был свободным, это был «рынок клетки», построенный не с тем, чтобы упростить обмен, а чтобы не дать обществу выйти на скользкий склон.
Возможно, наиболее ярко это проявлялось в строгих правилах и ограничениях, которые регулировали обмен товаров. Экономика была поделена на различные сферы. Человек мог торговать в одной из сфер, но не мог совершать сделок между сферами. Наиболее гибкой областью был рынок продуктов питания и товаров первой необходимости, таких как куры, козы, овцы, домашняя утварь и ремесленные инструменты (ступки, точильные камни, бутылки-калабаши из тыквы-горлянки, горшки и корзины). Сюда же включалось сырье, необходимое для производства всех этих вещей.
Подобными товарами обменивались на периодически открывавшихся временных рынках, курс обмена был гибким и позволял торговаться. Поэтому такие рынки были хорошо адаптированы и к денежным расчетам, которые постепенно становились все более доступными.
Однако эта сфера была полностью закрыта для престижных предметов, которыми нельзя было обмениваться на рынке. К таким товарам относились крупный рогатый скот, лошади, особый вид белой ткани тугунду, лекарства, магическая утварь и латунные прутья (когда-то в эту категорию включались также и рабы). В этой сфере деньги не использовались, однако были известны эквивалентные соответствия между различными товарами. Например, исторически раб стоил определенное число коров и латунных прутьев, а корова – какое-то количество таких прутьев и отрезов ткани тугунду.
Старейшина тив по имени Акига, с которым мы уже познакомились в главе 2, таким образом объясняет правила обмена различными престижными товарами:
Один слиток железа можно обменять на один отрез тугунду. Пять отрезов равны стоимости быка. Корова стоит десять отрезов тугунду. Один латунный прут стоил примерно столько же, сколько один отрез ткани; таким образом пять латунных прутьев можно обменять на быка.
Хотя этот обмен в определенной степени напоминает современную торговлю, условия обмена были строго фиксированными и никогда не менялись. И даже если престижные товары можно было выменять таким образом, то это еще не значило, что они продаются или покупаются. Или, согласно формулировке Пола и Лоры Бохханан, «тив не станут покупать корову или лошадь на рынке».
Как же тогда приобрести престижные товары? Переход от товаров первой необходимости к престижным товарам Пол и Лора Боханнан называют «конверсией». Тив осознавали, что предметы первой необходимости можно заполучить с помощью тяжелого труда, однако с престижными товарами дело обстояло иначе: для обладания ими требовалась не только тяжелая работа, но и «сильное сердце». Конверсия снизу вверх была возможна только в том случае, если какой-то обладатель престижного предмета готов отказаться от него и совершить конверсию сверху вниз. Однако тив «стараются удержать подобного человека от конверсии», поскольку таких людей
одновременно боятся и уважают. Если человек достаточно силен, чтобы устоять перед чрезмерными требованиями своих родичей… значит, у него есть особые и потенциально опасные способности – то есть тсав.
Итак, мы снова возвращаемся к тсав! Нормы народности тив затолкали экономику в клетку, искоренили фактор рынка и сделали родственные связи основным фактором производства. Этой ценой тив добились баланса между различными клановыми группами, избежали скользкого склона и укрепили статус-кво.
Как и принудительная щедрость тонга, экономика клетки у тив имела очевидные негативные последствия. Рынок критически важен для эффективной организации экономики и для ее процветания. Но у тив рынку не было позволено функционировать. При той ограниченной степени, в которой вообще была возможна торговля, относительные цены часто были фиксированными. В результате у тив, как и у тонга, распространилась крайняя нищета. Общественные институты тив создавали мало стимулов для накопления капитальных средств – разве что самых простых орудий труда, таких как палки-копалки и утварь для приготовления пищи. И сам факт накопления мог повлечь обвинения в обладании неправильным тсав, поэтому страх возмездия не позволял человеку накопить слишком много вещей. В результате ко времени прихода британцев доходы местного населения находились почти на уровне простого выживания, а средняя продолжительность жизни составляла примерно тридцать лет.
Ибн Хальдун и цикл деспотизма
