Внезапное возвращение весны должно было обрадовать сердце Мегвин. По всему Эрнистиру шли необычные для этого времени года дожди, жестокие заморозки мрачной пеленой легли на земли и души подданных ее отца, короля Ллута. Цветы погибали в земле, так и не успев распуститься. В садах яблоки падали с сучковатых веток на землю, маленькие и кислые. Овцы и коровы, отправленные пастись в мокрых полях, возвращались с испуганными, закатившимися глазами, побитые градом и окоченевшие от суровых ветров.
Черный дрозд, нахально медливший до самого последнего момента, взлетел с тропинки, по которой шла Мегвин, прямо на голую ветку вишневого дерева, и принялся протестующе чирикать. Не обращая на него внимания, Мегвин приподняла юбку длинного платья и поспешила к покоям короля.
Сначала она не отреагировала на голос, который ее звал, ей не хотелось отвлекаться от намеченного дела. Но потом она неохотно повернулась и увидела, что к ней бежит ее единокровный брат Гвитинн. Она остановилась и, скрестив руки на груди, стала его ждать.
Мегвин отметила, что белая туника Гвитинна находится в полном беспорядке, золотое ожерелье сползло назад, словно он был ребенком, а не молодым человеком в возрасте воина. Он добежал до Мегвин и остановился, задыхаясь; она презрительно фыркнула и начала приводить в порядок одежду брата. Принц ухмыльнулся, но терпеливо ждал, когда она поправит ожерелье, чтобы оно вернулось на свое место у него на груди. Длинные каштановые волосы выбились из-под красной ленты, которой он завязал их в конский хвост. Когда она потянулась, чтобы поправить его волосы, их лица оказались совсем рядом, хотя Гвитинн ни в коей мере не был низким мужчиной. Мегвин нахмурилась.
– Клянусь Стадом Багбы, Гвитинн, посмотри на себя! Ты должен исправиться. Придет время, и ты станешь королем!
– А какое отношение будущий королевский сан имеет к моей прическе? К тому же я выглядел очень даже неплохо, когда вышел, но мне пришлось мчаться как ветер, чтобы догнать тебя с твоими длинными ногами.
Мегвин покраснела и отвернулась. Ее рост был проблемой, которая, несмотря на все попытки, постоянно вызывала у нее раздражение.
– Ну, ты меня догнал, – проворчала она. – Ты собираешься идти во дворец?
– Конечно. – Лицо Гвитинна стало суровым, изменившись, точно ртуть, и он потянул себя за длинные усы. – Мне нужно кое-что сказать нашему отцу.
– Мне тоже. – Мегвин кивнула и пошла дальше.
Их шаги и рост так великолепно соответствовали друг другу, а красновато-рыжие волосы были практически одинакового оттенка, и посторонний человек вполне мог принять их за близнецов, хотя Мегвин родилась на пять лет раньше и от другой матери.
– Наша лучшая племенная свиноматка Эйгонвай умерла вчера вечером. Еще одна, Гвитинн! Что происходит? Неужели это чума, как в Эбенгеате?
– Если чума, – мрачно сказал ее брат, поглаживая оплетенную кожей рукоять меча, – тогда я знаю, кто ее к нам принес. – Он хлопнул по рукояти и сплюнул. – Я лишь молюсь, чтобы он заговорил не в очередь! Бриниох! Как бы я хотел скрестить с ним клинки.
Мегвин прищурилась.
– Не будь глупцом, – резко сказала она. – Гутвульф убил сотню мужчин. И пусть это прозвучит странно, но он гость в Таиге.
– Гость, оскорбляющий моего отца! – прорычал Гвитинн, вырвав локоть из мягких, но сильных рук Мегвин. – Гость, явившийся с угрозами от Верховного короля, тонущего в своем бездарном правлении, – короля, который важничает и всех оскорбляет, расшвыривает золотые монеты, словно камушки, а потом обращается к Эрнистиру и требует, чтобы мы ему помогли! – Голос Гвитинна становился все громче, и его сестра огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит.
Рядом никого не было, если не считать двух стоявших у дверей стражников, до которых оставалась сотня шагов.
– Где был король Элиас, когда мы потеряли дорогу в Наарвед и Элвритсхолл? Когда разбойники и один лишь Бог знает, кто еще спустились на Фростмарш? – продолжал Гвитинн, лицо которого снова раскраснелось.
Когда принц повернулся, чтобы посмотреть на сестру, ее не оказалось рядом. Мегвин остановилась в десяти шагах позади и скрестила на груди руки.
– Ты закончил, Гвитинн? – спросила Мегвин, он кивнул, но его губы оставались плотно сжатыми. – Очень хорошо. Разница между твоим отцом и тобой, брат, не только тридцать с лишним лет. За эти годы он научился понимать, когда следует говорить, а когда держать свои мысли при себе. Вот почему, благодаря отцу, ты когда-нибудь станешь королем Гвитинном, а не просто герцогом Эрнистира.
Гвитинн долго смотрел на сестру.
– Я знаю, – сказал он, – ты бы хотела, чтобы я был таким, как Эолейр, кланялся и унижался перед собаками из Эркинланда. Я знаю, ты считаешь Эолейра солнцем и луной, и тебе безразлично, что он думает о тебе, между прочим, королевской дочери, но я другой. Мы эрнистирийцы! Мы не станем ни перед кем пресмыкаться!
Мегвин бросила на него свирепый взгляд, оскорбленная намеками на ее чувства к графу Над-Муллаха, однако Гвитинн был совершенно прав: Эолейр смотрел на нее как на неуклюжую и незамужнюю королевскую дочь. Однако слезы, которых Мегвин так боялась, не пришли. Она посмотрела на красивое лицо брата и увидела разочарование и гордость и искреннюю любовь к земле и своему народу, и перед ней снова возник младший брат, тот самый, кого она когда-то носила на плечах и сама не раз дразнила и доводила до слез.
– Почему мы ссоримся, Гвитинн? – устало спросила она. – Откуда взялась тень, упавшая на наш дом?
Брат смущенно опустил взгляд на свои сапоги, а потом протянул ей руку.
– Друзья и союзники, – сказал он. – Давай пойдем к отцу и поговорим с ним до того, как заявится вонючий граф Утаниата, чтобы искренне попрощаться с нашим королем.
Окна большого тронного зала Таига были распахнуты, и пылинки, поднимавшиеся с пола, застеленного тростником, сверкали в лучах заглянувшего в зал солнца. Толстые деревянные доски из дуба, который рос в Сиркойле, были так тщательно подогнаны друг к другу, что сквозь них не проникал даже тонкий лучик света. Наверху балки потолка украшали тысячи резных фигур богов Эрнистира, героев и чудовищ, которые казались живыми в отраженном свете солнечных лучей, падавших на их гладко отполированные деревянные черты.
В дальнем конце зала солнце вливалось в окна с обеих сторон. Король Ллут-аб-Ллитинн сидел в огромном дубовом кресле под вырезанной из дерева головой оленя, которую венчали настоящие рога. Костяной ложкой король ел кашу с медом, а королева Инавен, его молодая жена, аккуратно вышивала подол одного из одеяний Ллута.
Когда часовые дважды ударили копьями о щиты, возвещая приход Гвитинна – о появлении графа Эолейра сообщили бы всего одним ударом, король удостаивался трех, Мегвин не заслуживала даже одного, – король поднял голову, улыбнулся, поставил тарелку на ручку кресла и вытер седые усы рукавом. Инавен заметила этот жест и бросила беспомощный взгляд на Мегвин, взывая к женской солидарности, что неизменно раздражало королевскую дочь. Мегвин так и не привыкла к матери Гвитинна, Фиатне, которая заняла место ее собственной (мать Мегвин Пенемвайя умерла, когда девочке исполнилось четыре года), но Фиатна хотя бы являлась ровесницей Ллута, а не девчонкой, как Инавен! И все же молодая золотоволосая женщина была доброй, пусть и немного несообразительной. И она не виновата, что стала третьей женой короля.
– Гвитинн! – Ллут наполовину приподнялся, стряхивая крошки с желтого одеяния, перехваченного поясом. – Кажется, нам повезло и мы можем насладиться солнцем? – Король махнул рукой в сторону окна, довольный, как ребенок, только что научившийся показывать фокус. – Нам оно сейчас совсем не помешает, верно? Быть может, улучшит настроение наших гостей из Эркинланда. – Он состроил быструю гримасу, черты его умного лица неуловимо изменились, а брови поползли вверх над толстым, крючковатым носом, сломанном в детстве. – Что скажешь?
– Нет, я так не думаю, отец, – ответил Гвитинн, приближаясь к королю, откинувшемуся на спинку огромного кресла. – И я надеюсь, что в качестве ответа, который ты им сегодня дашь, если мне позволительно высказать мое мнение, ты с позором выгонишь их вон. – Он взял стул и уселся у ног короля рядом с помостом, заставив арфиста поспешно отступить назад. – Один из солдат Гутвульфа вчера вечером устроил ссору со старым Краобаном. Мне с трудом удалось его уговорить не всаживать стрелу в спину ублюдка.
На мгновение на лице Ллута появилось беспокойство, но оно почти сразу исчезло за улыбающейся маской, которую Мегвин так хорошо знала.
«О, отец, – подумала она, даже тебе трудно управлять оркестром, когда эти существа носятся по всему Таигу».
Мегвин вышла вперед и уселась на край помоста, рядом со стулом Гвитинна.
– Ладно. – Король печально улыбнулся. – Не вызывает сомнений, что король Элиас мог бы выбирать посланников более тщательно. Но сегодня, в тот час, когда они покинут нас, мир снизойдет на Эрнисдарк. – Ллут щелкнул пальцами, к нему подбежал мальчик-слуга и забрал тарелку с кашей.
Инавен недовольно посмотрела ему вслед.
– Ну вот, – с укором сказала она, – ты опять не доел кашу? Что мне делать с твоим отцом? – спросила она, с ласковой улыбкой обращаясь к Мегвин, словно дочь короля была еще одним солдатом в ее бесконечной битве с Ллутом и его трапезами.
Мегвин до сих пор не могла решить, как ей вести себя с матерью, которая была на год моложе.
– Эйгонвай умерла, отец, – поспешно сказала Мегвин. – Наша лучшая свиноматка и десятая в этом месяце. А часть свиней заметно похудели.
Король нахмурился.
– Проклятая погода, – сказал он. – Если бы Элиас мог удержать весеннее солнце в небе, я бы заплатил ему любые налоги. – Он наклонился, собираясь погладить Мегвин по руке, но не сумел до нее дотянуться. – Нам ничего не остается, как класть побольше тростника в свинарники, чтобы хоть как-то бороться с холодом. А в остальном мы в божественных руках Бриниоха и Мирчи.
Раздался новый стук копья по щиту, и появился герольд, нервно сцепивший руки.
– Ваше величество, – сказал он, – граф Утаниата просит об аудиенции.
Ллут улыбнулся.
– Наши гости решили попрощаться перед тем, как оседлать коней. Конечно! Пожалуйста, немедленно пригласи графа Гутвульфа.
Однако их гость в сопровождении нескольких спутников в доспехах, но без мечей уже прошел мимо древнего слуги.
Гутвульф медленно опустился на одно колено в пяти шагах от помоста.
– Ваше величество… о, и принц. Какая удача. – В его голосе не прозвучало даже намека на насмешку, но в зеленых глазах горел неугасимый огонь. – И принцесса Мегвин. – Он улыбнулся. – Роза Эрнисдарка.
Мегвин постаралась сохранить хладнокровие.
– Сэр, существовала только одна Роза Эрнисдарка, – сказала Мегвин, – она была матерью вашего короля Элиаса, и меня удивляет, что вы об этом забыли.
Гутвульф с серьезным видом кивнул.
– Конечно, леди, я лишь хотел сделать вам комплимент, но должен внести поправку в ваши слова о том, что Элиас мой король. Разве он и не ваш король, ведь именно Элиас занимает Верховный престол?
Гвитинн принялся ерзать на своем стуле, повернулся к отцу, чтобы посмотреть на его реакцию, и его ножны заскребли по деревянной платформе.
– Конечно, конечно, – Ллут медленно взмахнул рукой, словно находился под водой на большой глубине. – Мы уже обсуждали все это, и я не вижу необходимости вдаваться в ненужные подробности. Я признаю долг моего дома перед королем Джоном. И мы всегда его выполняли, как в мирные времена, так и в годы войны.
– Да. – Граф Утаниата встал и отряхнул колени штанов. – Но как относительно долга вашего дома перед королем Элиасом? Он продемонстрировал невероятную снисходительность…
Инавен встала, и одеяние, которое она шила, соскользнуло на пол.
– Прошу меня извинить, – задыхаясь, сказала она, поднимая ткань, – я должна заняться делами, связанными с управлением домом.
Король махнул рукой, показывая, что она может уйти, и королева быстро, но аккуратно прошла мимо стоявших перед помостом людей и с изяществом оленя выскользнула в полуоткрытую дверь, ведущую в коридор.
Ллут тихо вздохнул; Мегвин взглянула на отца и неожиданно увидела на его лице морщины – сказывался возраст.
«Он устал, а Инавен напугана, – подумала Мегвин. – И какова моя реакция? Гнев? Я не уверена – вероятно, у меня больше не осталось сил».
Пока король смотрел на посланца Элиаса, в зале, казалось, потемнело. На мгновение Мегвин испугалась, что тучи снова закрыли солнце и зима возвращается, но потом поняла, что это лишь ее мрачные предчувствия, внезапное прозрение – она вдруг осознала, что на кону сейчас стоит душевный покой ее отца.
– Гутвульф, – начал король, и, казалось, будто его голос склоняется под огромной тяжестью, – не пытайтесь спровоцировать меня сегодня… и не думайте, что способны напугать. Король не показал ни малейшей терпимости к проблемам Эрнистира. Мы пережили тяжелую засуху, идут дожди, которые поначалу мы посчитали благословением, но они стали настоящим проклятием. Каким наказанием может угрожать мне Элиас, когда мои люди напуганы, а скот голодает? Я не в силах заплатить больше.
Несколько мгновений граф Утаниата стоял молча, потом на его лице, очень медленно, появилось суровое выражение, но Мегвин уловила еще и скрытое ликование.
– Никакого более строгого наказания? – спросил граф, наслаждаясь каждым словом, словно они были бальзамом для его языка. – И никакого дополнительного налога? – Он сплюнул сгусток лимонного сока на пол перед креслом короля.
Несколько воинов Ллута вскрикнули от ужаса, арфист, тихо игравший в углу, с грохотом уронил свой инструмент.
– Пес! – Гвитинн вскочил на ноги, перевернув стул.
Через мгновение его клинок вылетел из ножен и оказался у горла Гутвульфа. Граф лишь смотрел на сталь, слегка отвернув подбородок в сторону.
– Гвитинн! – рявкнул Ллут. – Убери клинок в ножны, проклятье, убери!
Губы Гутвульфа презрительно изогнулись.
– Пусть продолжает. Давай, щенок, убей меня, безоружного Руку Верховного короля! – У двери послышался шум, люди Гутвульфа, пришедшие в себя, сделали несколько шагов вперед. Рука графа взметнулась вверх. – Нет! Даже если щенок рассечет мне горло от уха до уха, никто не нанесет ответного удара! Вы вернетесь в Эркинланд. Королю Элиасу будет очень… интересно узнать, что здесь произошло. – Его люди в смущении застыли на месте, точно пугала в доспехах.
– Оставь его, Гвитинн, – сказал Ллут, и голос короля наполнил холодный гнев.
Принц, лицо которого покраснело, долго смотрел на эркинландера, потом опустил клинок. Гутвульф провел пальцем по крошечной царапине на шее и спокойно посмотрел на собственную кровь. Мегвин поняла, что все это время она сидела, затаив дыхание; и теперь, когда увидела алое пятнышко на пальце Гутвульфа, к ней вернулась способность дышать.
– Ты сам все расскажешь королю, Утаниат. – Лишь легкая дрожь слышалась в ровном голосе короля. – И, надеюсь, ты не забудешь упомянуть о смертельном оскорблении, нанесенном тобой Дому Эрна, оскорблении, которое привело бы тебя к немедленной смерти, не будь ты посланцем Элиаса и Рукой короля. Уходи.
Гутвульф повернулся и зашагал к своим людям, застывшим у входа в зал. У двери он остановился и повернулся к королю.
– Помни, что ты не смог заплатить дополнительный налог, – сказал он, – если однажды услышишь, как ревет пламя в балках Таига, а твои дети рыдают.
И тяжелой поступью он вышел из тронного зала.
Мегвин, у которой отчаянно дрожали руки, наклонилась, чтобы поднять куски разбившейся арфы, и намотала порвавшуюся струну на запястье. Потом она подняла голову и посмотрела на отца и брата; и то, что она увидела, заставило ее вновь обратиться к обломку дерева и струне, натянутой вокруг побелевшей кожи.
?
Тиамак тихонько выругался на языке враннов и с безутешным видом посмотрел на пустую клетку из тростника. Третья ловушка, а краба так и не удалось поймать. Рыбья голова, которую он использовал в качестве приманки, естественно, бесследно исчезла. Он мрачно смотрел в темную воду, и у него внезапно возникло неприятное ощущение, что крабы все время оказываются на шаг впереди, – возможно, они даже ждут, когда он бросит в воду клетку с новой головой с выпученными глазами. Он представил целое племя крабов, которые с радостным восторгом выковыривают наживку из клетки при помощи палки или другого инструмента, дарованного им милосердным ракообразным божеством.
«Почитают ли его крабы, заботливого ангела с мягким панцирем, – размышлял он, – или смотрят на него с циничным равнодушием банды бездельников, оценивающих пьяницу, прежде чем избавить его от кошелька?»
Он был практически уверен, что имеет место последний вариант. Тиамак заново положил наживку и, тихонько вздохнув, бросил клетку в воду, постепенно разматывая веревку, к которой она была привязана.
Солнце только что соскользнуло за горизонт, украсив длинное небо над болотами оранжевыми и алыми полосами. Когда Тиамак направлял плоскодонку через протоки враннов – они отличались от земли лишь более низкой растительностью, – у него возникло горькое чувство, что неудачи сегодняшнего дня лишь начало долгого прилива несчастий. Утром он разбил свою лучшую чашу, он потратил два дня, переписывая родословную горшечника Роахога, чтобы за нее заплатить; днем сломал кончик пера и разлил сделанные из ягод чернила на свой манускрипт, испортив практически целую страницу. А теперь, если крабы решат устроить что-то вроде празднества в узком пространстве его последней ловушки, есть вечером ему будет нечего. Его уже тошнило от отвара из корней и рисового печенья.
Когда он тихо подошел к последней ловушке, сетчатому шару из водорослей, он вознес безмолвную молитву Тому Кто Всегда Ступает по Песку, чтобы маленькие путешественники по дну прямо оказались в приготовленной для них клетке. Из-за необычного образования, включавшего год, прожитый в Пердруине – неслыханное дело для вранна, – Тиамак больше не верил в Того Кто Ступает по Песку, но все еще относился к нему с любовью, как к дряхлому дедушке, который давно покинул его дом, но когда-то приносил в подарок орехи и резные игрушки. К тому же молитва никак не могла повредить, пусть ты и не веришь в того, кому молишься. Она помогала сосредоточиться и, в самом худшем случае, производила впечатление на других.
Ловушка поднималась медленно, и на мгновение сердце в худой смуглой груди Тиамака забилось быстрее, словно пыталось заглушить голодное урчание желудка. Но ощущение сопротивления быстро исчезло, скорее всего, ловушка зацепилась за какой-то корень, а потом освободилась, клетка внезапно выскочила наверх и закачалась на поверхности воды. Что-то шевелилось внутри, Тиамак вытащил клетку и поднял так, что она оказалась между ним и полыхавшим на небе закатом. На него смотрели два крошечных глаза на стебельках – крабик, который исчез бы на его ладони, если бы он сжал пальцы.
Тиамак фыркнул. Он легко мог представить, что произошло под водой: буйные старшие братья-крабы заставили самого маленького забраться в ловушку, малыш, оказавшийся в клетке, плакал, пока братья веселились и размахивали клешнями. Затем появилась гигантская тень Тиамака, клетка внезапно поползла вверх, братья-крабы смущенно смотрели друг на друга, пытаясь понять, как они объяснят отсутствие малыша матери.
«И все же, – подумал Тиамак, – учитывая пустой желудок, если это все, что ты добудешь сегодня… конечно, краб маленький, но он будет отлично смотреться в супе». Он снова, прищурившись, заглянул в клетку и вытряс пленника на ладонь. Зачем обманывать себя? Сегодня он напоролся на песчаную отмель, вот и все.
Маленький краб булькнул, когда он бросил его обратно в воду. Тиамак даже не стал снова ставить ловушку.
Когда он поднимался вверх по лестнице от поставленной на якорь лодки к маленькому домику, примостившемуся на смоковнице, Тиамак поклялся, что удовлетворится супом и печеньем. Обжорство – это препятствие, напомнил он себе, преграда между душой и царством правды. Сворачивая лестницу, чтобы убрать ее на крыльцо, он подумал о Той Что Породила Человечество, у нее не было даже приятной чаши с супом из корней, и она существовала только благодаря камням, земле и болотной воде, пока они не соединились у нее в животе, и тогда она произвела на свет глиняных мужчин, первых людей.
Подобные мысли превращали суп из корней в настоящую удачу, разве не так? К тому же ему в любом случае предстояло много работы: исправить или переписать испорченную страницу манускрипта – это раз. Среди соплеменников его считали странным, но где-то в мире найдутся люди, которые прочитают его исправленные «Совранские зелья целителей Вранна» и поймут, что в топях живут действительно просвещенные люди. Но – увы! – краб ему бы не помешал, как и кувшин пива-фем.
Пока Тиамак мыл руки в чаше с водой, которую приготовил перед уходом, – для этого ему пришлось присесть на корточки, потому что в доме не было места, чтобы сидеть между идеально выскобленной доской для письма и кувшином с водой, – ему показалось, что на крыше кто-то скребется. Тиамак вытер руки о набедренную повязку и внимательно прислушался. Звук появился снова, сухой хруст, словно кто-то с силой водил по соломе сломанным пером.
Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы, перебирая руками, вылезти из окна на покатую крышу. Схватившись за длинную изогнутую ветку смоковницы, он добрался до того места, где на коньке крыши стояла маленькая коробочка с крышкой из коры, детский домик, сидевший на спине своей матери. Тиамак заглянул в открытую часть коробки.
И он оказался там: серый воробей, быстро клевавший зернышки, разбросанные на полу маленького домика. Тиамак протянул руку, взял воробья, очень осторожно спустился вниз по крыше и забрался обратно в дом через окно.
Он посадил воробья в клетку для крабов, которая именно для таких случаев свисала с потолочной балки, и быстро развел огонь. Когда в очаге из камня вспыхнуло пламя, он вынул птицу из клетки, чувствуя, как щиплет глаза дым, поднимавшийся из очага в сторону дыры в потолке.
Воробей потерял пару перьев из хвоста, и одно крыло слегка торчало в сторону, словно у него возникли неприятности по пути из Эркинланда. Тиамак знал, что он прилетел из Эркинланда, потому что ему удалось вырастить только этого воробья. Другие птицы были болотными голубями, но Моргенес по какой-то причине настаивал на воробьях – странный он все-таки старик.
После того как Тиамак поставил на огонь котелок с водой, он сделал все, что мог, для серебристого крыла, насыпал воробью зерен и поставил перед ним небольшую чашечку из коры, наполненную водой. Ему хотелось подождать, пока птица поест, чтобы отложить удовольствие от чтения новостей на потом, но в такой плохой день это было слишком. Тиамак растолок в муку немного риса, добавил перец и воду, размешал, слепил из теста печенье и положил несколько штук на горячий камень, чтобы они испеклись.
Кусочек пергамента, обернутый вокруг лапки воробья, стал неровным по краям, а написанные на нем символы немного размазались, словно птица не раз промокала насквозь, но Тиамак привык к подобным вещам и вскоре прочитал послание. Дата, стоявшая на нем, его удивила: серому воробью потребовался целый месяц, чтобы долететь до Вранна. Но еще больше его поразил текст письма, совсем не на такие новости он рассчитывал.
У него возник холод в животе, который не мог сравниться даже с очень сильным голодом. Тиамак подошел к окну и посмотрел мимо переплетенных ветвей смоковницы на быстро расцветавшие звезды, потом взглянул на небо на севере, и на мгновение ему показалось, будто он ощущает кинжальные порывы холодного ветра, словно морозный клин ворвался в теплый воздух Вранна. Он довольно долго простоял у окна и пришел в себя, лишь уловив запах своего подгоревшего ужина.
