Из текста восстановленной записки было ясно, не только то, что Сериков шантажировал неизвестное лицо, но и то, что это лицо смогло вычислить шантажиста. Поскольку деньги отставной околоточный просил за сокрытие от начальства неких проделок шантажируемого, становилось очевидным, что шантажируемый – скорее всего чиновник. Кунцевич склонялся к тому, что он принадлежал к числу полицейских, ибо Серикову легче всего было найти грешника именно в среде себе подобных. При чём полицейский этот должен был быть не рядовым сотрудником – поспособствовать увольнению околоточного городовому не под силу, да и за какие такие грехи городовой может тысячу отвалить? «Пристав, не меньше, – рассуждал Мечислав Николаевич. – А может быть спросить о причинах увольнения Серикова у градоначальника, сразу станет понятно, кто этому увольнению способствовал. А может это один из полицмейстеров?! А может, он самому Клейгельсу дорогу перешёл! – коллежский секретарь ужаснулся собственным мыслям. – Да нет, слишком мелка сошка. Но я, пожалуй, поостерегусь, спрашивать пока никого не буду, сам постараюсь узнать. Итак, покойник отправил шантажируемому как минимум две записки, причём в первой личность свою не раскрывал. Однако шантажируемый установил её довольно быстро, о чём свидетельствует упоминание о его прыти и прозорливости. Как он это мог сделать? Очевидно, что жертва шантажа по каким-то изложенным в первом письме приметам, сделала вывод о том, что денег у неё просит брат-полицейский. Как же найти этого брата? Первое, что приходит на ум – сличить почерк в записке с почерками, которыми заполнено множество ежедневно составляемых полицейскими бумаг. А где можно поискать образцы почерка полицейского? Первым делом, конечно в участке. Но очевидно, что Сериков своего пристава не шантажировал – не совсем же он дурак. Тогда, где ещё? Выходит – в Градоначальстве». Туда-то на следующий день после колдовства над бумагами околоточного Кунцевич и отправился.
Канцелярия помещалась в доме градоначальства, на Гороховой, в двух шагах от квартиры Мечислава Николаевича, поэтому коллежский секретарь пришёл туда к самому началу присутствия. После непродолжительных бесед с несколькими чиновниками, сыщик понял, что образцы почерков проще всего изучать по прошениям об увольнении в отпуск – эти бумаги хранились в отдельных, за каждый год папках, в Общем делопроизводстве.
Старший помощник делопроизводителя титулярный советник Лаевский выслушав вопрос Кунцевича, покачал головой:
– Нет-с, не было такого, чтобы кто-нибудь посторонний эти бумаги ворошил. Кому они кроме нас нужны? Сказать честно, они и нам без всякой надобности, место только попусту занимают.
Писец Осипчук, в чьём непосредственном ведении находилась переписка по отпускам, целиком и полностью разделил мнение начальства, и похихикал неостроумной шутке его благородия. Однако бегающие глазки и не находящие себе места руки писца давали сыщику все основания усомниться в его искренности.
Придя на Офицерскую, Кунцевич доложил о результатах своих изысканий начальству. Выслушав подчинённого, Филиппов велел коллежскому секретарю облачиться в мундир и сопровождать его к его превосходительству господину градоначальнику.
Узнав обстоятельства дела, генерал-лейтенант Клейгельс велел позвать к себе Лаевского и Осипчука. Когда делопроизводитель и писец явились, градоначальник, не повышая голоса сказал:
– Господа, извольте сейчас же правдиво рассказать господину начальнику сыскной полиции всё, что он у вас спросит. В противном случае, я своей властью вышлю вас из столицы. В двадцать четыре часа, господа! Вы конечно можете жаловаться, но я со своей стороны сделаю всё возможное, чтобы ваши жалобы остались без последствий. А возможности мои вам известны. Более никого не задерживаю.
В течение нескольких минут после того, как сыщики и канцелярские покинули кабинет его превосходительства, Кунцевич узнал, что папки с прошениями об отпуске изучал, взяв на дом, секретарь полицмейстера второго отделения околоточный надзиратель Обеняков[21 - До реформ обер-полицмейстера Фёдора Фёдоровича Трепова, столичная полиция состояла из четырёх инстанций. Возглавлял её обер-полицмейстер, которому подчинялись три полицмейстера. Те, в свою очередь, руководили, каждый в своём отделении, частными приставами, число коих достигало двенадцати, а последним подчинялись квартальные надзиратели, которых было 58 – по числу кварталов.Трепов эту многоступенчатую структуру упразднил: должности частных приставов были вовсе ликвидированы, квартальные надзиратели переименовывались в участковых приставов, вместо 58 кварталов столицу поделили на 38 участков. Теперь участковые приставы подчинялись непосредственно обер-полицмейстеру. Что же касается полицмейстеров то, «они, переставая быть административно-полицейскою инстанцией и непосредственно начальниками наружной Полиции по своим отделениям, входят в состав Управления Обер-Полицмейстера, с присвоением им специальной обязанности наблюдать в указанной каждому из них местности за деятельностью участковой Полиции по наружной части, содействуя разъяснениями и указаниями правильному и точному исполнению общих по Полиции распоряжений Обер-Полицмейстера, доводя до сведения его о всех нарушениях чинами наружной Полиции законных их обязанностей и служебного порядка и обо всех потребностях местного применения его распоряжений. Сверх того, они обязаны: присутствовать в указанной каждому из них части города на пожарах, наблюдать, согласно приказам по Полиции, за порядком в театрах и распоряжаться нарядами Полиции и жандармов, назначаемыми по случаю разных процессий, церемоний, собраний, гуляний и т. п., инспектировать по предписаниям Обер-Полицмейстера Полицейскую стражу и исполнять другие его поручения, а равно заменять его лицо в тех случаях, когда он признает необходимым возложить на них такую обязанность». Иными словами, полицмейстеры из полновластных хозяев определённых частей города превратились в неких ревизоров наружной полиции, которые выявив допущенное чином полиции нарушение, могли только доложить об этом обер-полицмейстеру и не имели права наказать своей властью никого, даже самого распоследнего городового. Их даже лишили собственных канцелярий! Со временем, часть былой власти полицмейстеры де-факто себе вернули, но штатных канцелярий им вплоть до полной ликвидации этого института не полагалось. Приходилось беднягам приглашать на канцелярские должности чинов наружной полиции – городовых в качестве писцов, околоточных – в качестве письмоводителей.].
Всю дорогу от Гороховой до Офицерской Филиппов и Кунцевич молчали. Войдя в кабинет, начальник приказал чиновнику поплотнее закрыть дверь, ослабил узел галстука, налил из стоявшего на столе графина полный стакан воды и с жадностью осушил его до дна.
– Ну-с, и что теперь мы будем делать? – спросил надворный советник коллежского секретаря.
Тот пожал плечами:
– Надобно подумать…
– Думать надобно было раньше! Чёрт меня дёрнул к градоначальнику поехать!
Кунцевич вполне разделял беспокойство начальника.
Обеняков был не сколько письмоводителем полицмейстера, сколько его самым доверенным человеком, правой рукой и хранителем тайн. А о тайнах, которые его превосходительство доверял своему секретарю, лучше было бы не знать вовсе. Евграф Николаевич Гусев, впрочем, как и большинство высоких полицейских чинов, жил отнюдь не на жалование – имел целую кучу других, отнюдь не безгрешных доходов. До сбора дани с содержателей торговых, трактирных, увеселительных и иных заведений, действительный статский советник не опускался – этих господ обирали чины участковых управлений. Да и что с них взять – красненькую – другую в месяц? Такой масштаб его превосходительству был неинтересен. А вот распределение подрядов на обустройство служебных помещений, на поставку обмундирования для нижних чинов, на конский ремонт полицейской стражи – дело совсем другое. Поговаривали, что Евграф Николаевич в прошлом году на одних только портянках для городовых на кровных рысаков заработал. А были ещё и клубы с из запрещёнными карточными играми, и дома терпимости, правила содержания которых были столь запутаны, что выполнить их все было просто невозможно. В общем, сфера незаконной деятельности полицмейстера была столь обширна, находилась на виду столь большого количества людей, что заниматься своими тайными делами без ведома градоначальника полицмейстер просто не мог. Разумеется, что между Клейгельсом и Гусевым отношения были если не дружескими, то весьма тёплыми. И теперь получалось, что сыщики узнали о причастности клеврета одного из ближайших соратников главы города к убийству! Да ещё и к убийству шантажиста, грозившего разоблачить какие-то тёмные дела. Положение у Филиппова и Кунцевича было значительно хуже губернаторского.
Филиппов налил себе ещё один стакан, но пить передумал, поставил его на стол и закурил сигару, при этом стоявшей на столе «гильотиной» не воспользовался, откусив кончик сигары зубами и выплюнув его прямо на пол.
– Да-с, недолго я сыскной покомандовал! Да и в столице недолго пожил. Интересно, куда меня отправят? Хотелось бы обратно в Польшу, да это вряд ли.
– Погодите, Владимир Гаврилович, – Кунцевич нарушил субординацию и назвал начальника по имени отчеству, – погодите отчаиваться. Сдаётся мне, что полицмейстер к убийству Серикова всё-таки не причастен.
– Отчего это вы так решили? – в голосе надворного советника звучала слабая нотка надежды.
– Ну, посудите сами! Сериков требовал от шантажируемого деньги, грозясь разоблачить его перед начальством. Да предъяви околоточный такие ультиматумы Гусеву, он бы и дня в столице не остался – следующим же утром уже по этапу в Сибирь топал. За что его туда отправить их превосходительства вмиг сообразили бы, был бы, как говорится, человек. А оттуда, из Сибири-то кричи-не кричи, ни до кого не докричишься. И искали бы они шантажиста вполне официально, может быть даже с нашей с вами помощью. Нет, здесь действовал кто-то масштабом поменьше. Наш брат, полицейский, у которого грехов много, а власти совладать с околоточным, пусть и с бывшим, не хватает. Пристав какой-нибудь, ну или помощник.
– Это что же этот ваш пристав должен был учудить, чтобы Серикова так бояться? Людоедство он у себя на участке прикрывал что ли? Да и потом, как пристав может околоточного другого участка уволить?
– Я думаю, что и здесь без Обенякова не обошлось. Этому вполне по силам такое провернуть. А вот почему наш Икс боялся Серикова, вот это вопрос! Все у нас грешат, но все и меру знают. И об их грехах начальству известно лучше любого серикова. Тут действительно что-то экстраординарное. Может быть сходим да прямо у Обенякова и спросим?
– Так он вам и скажет! Пошлёт он нас к известной матери, и как только мы туда отправимся, вмиг о нашем визите своему патрону доложит, а тот градоначальнику.
– Тогда давайте сами.
– Что сами?
– Сами градоначальнику доложим! Пусть он и решает, что делать. Только надо письменное донесение составить, зарегистрировать его по журналу исходящих и через разносную книгу его превосходительству отнести.
Филиппов внимательно посмотрел на Кунцевича. Потом хмыкнул:
– А не боитесь, что после таких фокусов мы с вами сами изучать климат Амурской области отправимся?
– Не отправимся. Мы же в рапорте никого ни в чём обвинять не станем. Напишем только то, что выяснили в ходе дознания, письменные объяснения Осипчука приложим, рапорта Игнатьева, Гаврилова и Алексеева, да вообще копию всего дознания приобщим! Пусть его превосходительство думает-гадает, кто ещё кроме нас об Обенякове знает? Всю сыскную-то в Сибирь не отправишь!
Филиппов покачал головой:
– Нет, он мне этого никогда не простит.
Начальник сыскного отделения сел за стол и принялся барабанить пальцами по крышке. Барабанил он довольно долго, потом решительно сказал:
– Подготовьте рапорт и весь материал, который считаете необходимым к нему приложить. Я лично ознакомлю с ним его превосходительство. Но приватно, без всяких входящих – исходящих. А там, advienne, que pourra[22 - Будь, что будет (фр.) Филиппов цитирует часть известной поговорки – «Делай что должно, и будь, что будет».]. В конце концов, в степи я свою службу начал[23 - На заре своей карьеры Филиппов служил следователем в Оренбургской губернии.], смогу в степи и окончить.
– Слушаюсь! Заодно спросите у его превосходительства, за что он Серикова уволил.
Филиппов вернулся от градоначальника только через четыре часа. Он сразу же проследовал в кабинет Кунцевича и войдя туда, бросил на стол коллежского секретаря папку с дознанием.
– А вы, Мечислав Николаевич, везунчик! Выслушав мой доклад, градоначальник вызвал Обенякова и тот сразу же признался, что взять папки с прошениями об отпусках его попросил кронштадтский полицмейстер Шарафов. На наше счастье, у его превосходительство очень непростые отношения с Макаровым[24 - В описываемое время Кронштадт не был частью города Санкт-Петербурга, а являлся отдельной административно-территориальной единицей. Возглавлял город военный губернатор, в 1903 году им был вице-адмирал Степан Осипович Макаров.], поэтому сведениям этим градоначальник даже обрадовался. Нам поручено в кратчайшие сроки провести негласное дознание по поводу злоупотреблений Шарафова и представить материалы Клейгельсу. Но дознание должно быть абсолютно секретным! Его превосходительство совершенно не хочет, чтобы кто-то знал об его участии в этом деле. Так что перепоручить дознание никому из подчинённых не получится, дознавать будете лично и в одиночку. И ещё. Господин градоначальник сказал мне дословно следующее: «Пусть ваш Кунцевич держит язык за зубами, а то я вспомню про Ведерникова». Вы понимаете, что он имел ввиду?
– Понимаю-с. – Мечислав Николаевич аж пошатнулся.
– А я, признаться честно, нет. Что это за Ведерников?
– Я не уверен, что его превосходительство хотел бы, чтобы вы о нём узнали[25 - Кто такой Ведерников, и почему Кунцевич не хотел о нём рассказывать Филиппову, читатель может узнать из книги И. Погонина «Превышение полномочий».].
Филиппов вновь наградил подчинённого долгим взглядом, но более ничего про Ведерникова узнать не пытался.
– Кстати, спросил я у его превосходительства о причинах увольнения Серикова. Но тот мне ничего про них не рассказал, сказал только, что они к делу никак не относятся. Остаётся поверить ему на слово.
Начать «копать» по Шарафова Мечислав Николаевич решил с беседы с Обеняковым. Этот околоточный личностью был весьма примечательной. Будучи правой рукой полицмейстера и его представителем при переговорах с подрядчиками, он имел свой жирный кусок от этого пирога. Но этим тысячным куском Степан Степанович не довольствовался. Не гнушался он ничем. Брал деньги за содействие в переводе околоточного из низшего разряда в высший, за мзду предупреждал приставов о ревизии их участков, не брезговал рублёвыми подношениями городовых к Рождеству и Пасхе. А когда Обеняков по поручения полицмейстера посещал какое-нибудь участковое управление, то, прощаясь с приставом, всегда просил:
– Не одолжите ли, ваше высокоблагородие полтинничек на извозчика, а то я кошелёк в части забыл. Я отдам, непременно отдам. Только вы, будьте любезны, при нашей следующей встрече напомните.
Естественно, что о долге ему никто никогда не напоминал.
Полицмейстер второго отделения имел резиденцию в той же Казанской части, где помещалось и сыскное отделение. Частный дом состоял из нескольких строений, не соединённых между собой внутренними переходами, поэтому Кунцевичу пришлось облачиться в шубу, выйти на Офицерскую, свернуть в Львиный переулок и зайти в дом 99 со стороны набережной. Обеняков был с ним весьма любезен:
– Да ежели бы я знал, ежели бы я знал! Понимаете, Мечислав Николаевич, – околоточный знал всех классных чинов наружной и сыскной полиции в лицо и по имени отчеству, – пришёл ко мне господин Шарафов и рассказал страшную историю. Так мол, и так, совершается противуправительственное преступление – поступают в его адрес подмётные письма. И сдаётся ему, Шарафову то бишь, что письма эти пишет полицейский чиновник. Вот он меня и попросил две папочки с рапортами на отпуск за прошлый и позапрошлый год ему представить. Я предложил к его превосходительству обратиться, но Шарафов сказал, что для беспокойства господина градоначальника оснований пока не имеется, проверит он всё мол, а уж тогда и доложит. Я ему, дурак старый, и поверил, доставил папки. Вот и всё моё прегрешение.
– А письма подмётные он вам показывал?
– Нет, об этом и речи не заходило.
– А когда папки возвращал, говорил, нашёл ли злодея?
– Сказывал, что не нашёл.
– Понятно. А увольнению Серикова вы никак не способствовали?
– Бог с вами, Мечислав Николаевич, нет, конечно! Да и если бы захотел, как бы я смог? Его участок даже не в моём отделении!
– Что ж, спасибо, честь имею откланяться. Надеюсь, предупреждать вас о полной секретности нашего разговора нет необходимости?
Околоточный замахал руками:
– Его превосходительством лично-с предупреждён!
Добравшись на поезде до Ораниенбаума, Кунцевич не стал пользоваться общественной каретой, а взял извозчика. Восьмиверстовый путь по льду Финского залива был непродолжительным, но малоприятным: во-первых, в лицо коллежского секретаря дул холодный ветер, а во-вторых, мартовский лёд не вызывал никакого доверия. Но, слава Богу, доехали благополучно. Очутившись на твёрдой земле, чиновник перекрестился и направился во второй участок Купеческой части, к единственно лично знакомому ему чину здешней полиции – приставу Великосельскому. Но увидеть его не удалось – оказалось, пристав в прошлом году умер. Мечислав Николаевич, пригорюнился – из-за секретности розысков расспрашивать о полицмейстере других чинов кронштадтской полиции было нельзя. Кунцевич, выходя из участка, хотел толкнуть дверь, но та открылась без его участия, и сыщик увидел на пороге полицейского в шинели с погонами коллежского регистратора. Входящий посторонился, окинул выходящего взглядом и на лице у него заиграла улыбка:
– Мечислав Николаевич, ваше благородие! Какими судьбами?
Коллежский секретарь присмотрелся к полицейскому, и, не узнавая, спросил:
– Простите, с кем имею честь?
– Ну как же, ваше благородие! Я – Бестемьянов, неужели не помните?
Кунцевич вспомнил бывшего сыскного надзирателя:
– А, да, да, конечно. А вы, стало быть, теперь здесь?
– Здесь, младшим помощником, четвёртый год уже. А вы по-прежнему в сыскной служите?
В это время мимо пристава и сыщика, слегка их задев и обдав непередаваемой смесью запахов, в участок прошмыгнул какой-то крестьянин в нагольном тулупе.
– Что же это мы в дверях встали? – улыбнулся помощник пристава, – давайте на улицу выйдем.
Они вышли на Господскую, помощник пристава закурил папиросу:
– Вы далеко сейчас?
– В столицу.
– А к нам зачем приходили?
– Справочку одну нужно было получить.
– Удалось? А то давайте, подмогну.
– Спасибо, сам справился. – Тут в голову сыщику пришла идея, – послушайте, Бестемьянов, где тут у вас можно пообедать? А то у меня с утра росинки маковой во рту не было.
– Здесь неподалёку отличный погребок-с.
Помощник пристава принялся было объяснять, как пройти, но Кунцевич его перебил:
– Может быть составите компанию? Признаться честно, заплутать боюсь. Есть у вас время? Пристав не станет искать?
Бестемьянов засмеялся:
– Не станет, мы его сами третий день найти не можем. Пойдёмте, угощу вас чудесной рыбкой, для меня её там по особому рецепту готовят.
Осушив косушку (Кунцевич от водки отказался), и без того разговорчивый помощник пристава стал болтать не останавливаясь. Вскоре разговор сам собой повернул в нужное Мечиславу Николаевичу русло:
– Вот вы давеча спросили, не будет ли меня искать пристав. А знаете, кто у нас пристав? – Бестемьянов икнул и позвонил в колокольчик. Дверь отдельного кабинета, в котором обедали полицейские, тут же раскрылась, и на пороге появился половой.
– Василий, будь любезен, ещё полбутылочки! – помощник пристава опять икнул.
– Слушаюсь! – Половой поставил на стол запотевший графин – заранее припас, видимо хорошо знал привычки полицейского. Опрокинув рюмку, Бестемьянов продолжил:
– А приставом у нас, их благородие не имеющий чина господин Кабанов.
– Вот тебе раз! Пристав, и не имеющий чина?
– Он, Мечислав Николаевич, не только чина не имеет, он не имеет ни малейшего представления и о полицейской службе, потому как по полиции ранее никогда не служил.
– А из какого же он ведомства?
– Из купеческого. До прошлого года в батюшкиной лавке за прилавком стоял. Ему от роду-то всего двадцать один годок. У нас не столица, в полицию без ограничений в возрасте берут, вот его и взяли, как только стал совершеннолетним.
– С ума сойти! За какие-такие заслуги?
– Известно за какие, за папкины капиталы. Год назад открылось у нас в участке вакансия пристава. Все думали, на это место старшего помощника, господина Овсянко назначат, но вышло иначе. Мне Овсянко по секрету рассказывал: «Вызвал меня, Шарафов и говорит, хотите место, подарите мне тысячу рублей. Я сначала обалдел слегка, а потом решил дать, вижу – по-другому не получится. Дам, говорю, ваше высокоблагородие, только извольте для порядку векселёк подписать, а я, как место получу, при вас этот вексель уничтожу. Как он тут взъелся, как закричит: Какой, такой вексель, вам, что моего слова недостаточно? Я офицер, потому если сказал, что место будет представлено, то так непременно и случится. Но я на своём стою, ибо слову его цену знаю. В общем, сделка у нас не состоялась». А через две недели на рапорте представляет нам полицмейстер нового пристава – купеческого сына Кабанова.
– Ну и как вам под началом этого Кабанова служится?
– Изумительно, ваше благородие! Служим сами по себе – потому как пристав наш в участке бывает только в день получки жалования, а в остальное время его можно где угодно увидеть, но только не на службе. Спит до обеда, затем кушает с возлияниями в ресторанах, потом в весёлый дом отправляется, и так целыми днями. Месяц назад в Летнем саду гулял вечером пьяный с двумя известными всему городу проститутками, причём облачен был в полную форму, даже при шашке. В это время дьякон Андреевского собора Зрелов мимо шёл, и сделал их благородию замечание, мол, не пристало вам, Андрей Исаич в таком виде на публике появляться. Кабанов – дьякону сразу в рыло, Зрелов бежать, а пристав его за гриву ухватил да клок волос и вырвал. И все это в праздничный день, когда сад был полон публики. На следующий день в газете «Котлин» фельетон на эту тему появился, такой знаете ли, в виде басни, иносказательный. Андрей Исаевич явился в редакцию и надавал репортёру, фельетон писавшему, по шее. Редактор и дьякон обратились к полицмейстеру с жалобой, и тот строго Кабанова наказал – отправил на три дня под домашний арест. А пристав, арест отбывая, полный дом друзей да блядей созвал, ух и праздник они там устроили! Вот такой он, наш пристав. Овсянко за него всю работу делает, а пристав жалование получает и мзду от обывателей.
– Ну и полицмейстер у вас! Давно он в должности?
– Пять лет уже. – Помощник пристава понизил голос и перегнувшись через стол приблизил своё лицо к Кунцевичу. – От него весь город стонет, всё полицейское управление. Кроме тех, конечно, кто сумел с господином Шарафовым общий язык найти.
