Галантный французский язык звучал в устах плешивого араба слишком возвышенно, отчего сам араб казался ручным и неопасным.
Две пары плетёных мокасин отложены для племянников – пусть гуляют по Касабланке как люди. Маме Хасан выбрал тёплую шаль, а другой сестре – самые дорогие духи, штабелями стоящие под столом.
На всех вещах – бирки и цены, так что стоимость высчитать просто: сложить все цены и разделить на три. Вопрос вызвал только дедушкин приёмничек, бывший без цены, но Лясик великодушно согласился на тридцатку. Вышло где-то под триста гульденов.
С обезьяньими ужимками и прибаутками Хасан расплатился, подарил Лясику кусочек гашиша (барским жестом передаренный Коке), запихнул вещи в пакеты и ушёл, гружённый, как мул.
– Лиса Хасан. Василий Колбасилий. Рабы – не мы. Арабы – рабы. Мама мыла раму. Рама мыла маму. Рамаяна! – бормотал Лясик, с отвращением допивая стоялую воду из грязного стакана, а Кока с возбуждением внюхивался в кусочек желтовато-бежевого вещества, похожего на пластилин. Запах крепок и терпок, бьёт в нос струёй.
– А у него ещё есть? – осторожно спросил он.
– Что? Курево? У Хасана? А как же! Он этим существует.
– Знал бы раньше – не накупил бы трухи, – сокрушённо показал Кока свою неудачную покупку.
Лясик холодно пробежался взглядом по брусочку:
– М-да-с… Дерьмо-с, невооружённым взглядом видно-с… Нет, у Хасана всегда – первый сорт. Дедушка саморучно для всей семьи заготавливает. Надо будет – звони, Хасан безотказен. Перевернул всё, чёрт аллахский… На?, возьми! – Подобрев ни с того ни с сего, Лясик протянул Коке стогульденовую фальшивую купюру. – И из шмоток выбери что-нибудь себе. Тебе ничего не нужно? – начал он показывать Коке рубашки и майки, но Кока, спрятав купюру, отмахивался:
– Нет, спасибо, зачем мне… Благодарю! Это раньше я пижонил, а сейчас – плевать. А у тебя ещё фальшаки остались? Дай пару штук, попытаю счастья.
Лясик скептически сощурился, ногой открыл ящик тумбочки:
– Бери! Но они на этот раз не того… не особенно удались…
Кока пощупал шуршащие стогульденовые купюры, которые даже на ощупь были нехороши – слишком тонки. Он спрятал несколько штук в карман, мало, впрочем, надеясь их разменять.
Лясик бросил ему на ходу:
– Бери чего хочешь! – ушёл в кухню за чаем, а Кока, вспомнив, как лишайная кошка Кесси тёрлась о его штанины, решил выбрать себе джинсы и начал рыться в вещах, которые до того уже основательно перерыл Хасан.
3. Курьер из ада
Так прошло полчаса. Кока вяло ворошил джинсы – искал свой размер. Брал, примеривал, прикладывая к поясу.
Вдруг негромко стукнула входная дверь.
– Это чего такого, тюр[9 - От T?r – дверь (нем.).] открыт? Обана! Шмон был, нет? – удивлённо затоптался на пороге здоровенный мужик, оглядывая раскардаш. – Салам!
– Салам, салам, дорогой, алейкум вассалам! – Лясик кинулся усаживать мужика в кресло: Баран пришёл, бог пришёл!
Бог здоров и мощен, как бык. С головы до ног упакован в спортивный “Адидас” с генеральскими лампасами. Голова квадратна, коротко стрижен, лицо безмятежно, на пальцах – безобразные серебряные перстни с черепами.
А из передней слышится какое-то кряхтение. На коврике топчется деревенского вида баба в платке по брови, в резиновых ботах. Глаза раскосы. Потёртая пуховая блузка болотного цвета мужского размера. Мятая клетчатая юбка. На полу чемодан замурзанного вида.
– Кто это? – шёпотом спросил Лясик, вытягивая шею на скрип половиц.
– Чего? – не расслышал Баран, роясь в карманах пижамы.
Баба молча прошла до стола, тяжело села, обвела всех невидящим взглядом и уставилась в одну точку. Грубые черты скуластого лица напоминали о хлопке, дынях, палящем солнце и жёлто-золотистом плове.
– А… Это танта[10 - От Tante – тётя (нем.).] Нюра, тетюня моя. Онкеля[11 - От Onkel – дядя (нем.).] Адама жена. Из Мюнхика товар пригнала… Тож, бля, на ширку подсевши… – Баран шепелявил, путал звуки, вставлял немецкие слова, но понять было можно, благо говорил он мало, руками договаривая то, что был не в силах выразить без связки “бля”. Посчитав объяснение исчерпанным, он наконец выковырял из кармана целлофановый пакетик с желтоватым порошком. – Ну, давай баяны, счас мюзик играть будем! Ширлавки где у вас тута?
Кока потупился, а Лясик сказал:
– Баран, родной, нету шприцов.
– Как это, ёптель? Я, тудым-сюдым, из один конец на другой на такси пру, а у них баянов нету! Чего ты пуржишь? – начал нагреваться Баран.
Пыл спора охладила танта Нюра – она полезла в свои необъятные груди и вытащила из лифчика тряпицу, где обнаружился допотопный стеклянный шприц с железным поршнем и здоровенная игла.
Лясик со скорбью, мельком взглянул:
– Охо!.. Этим шприцем ещё, наверно, Троцкий с Бухариным двигались…
– Не хочете ширяться – не надо, – сказал Баран. – Ширлавки не купили – что теперь, тыры-пыры, делать? Тогда захюнить.
– Что? – не понял Кока, с тоской рассматривая свои плохо видимые вены.
– Занюхать, – пояснил Лясик, более сообразительный на Баранину речь, а Баран подтвердил стриженым черепом:
– Ну… Через назе[12 - От Nase – нос (нем.).]…
Танта Нюра ждала, уставившись в телевизоры, где три разнокалиберных человечка кроличьими зубами откусывали куски от шоколада Milka, прядая от удовольствия спаниельными ушами. Потом приподнялась и ткнула кулаком в спину Барана.
Тот отозвался, ковыряясь с пакетиком:
– Да, ёптель, счас. В ломке танта Нюра. Сёдни уже два раз шваркнулась – всё ей мало. Счас на банхоф[13 - От Bahnhof – вокзал (нем.).] уже ехали – останови, грит, сделать надо… На дорожку, пошосок… Ну и вота… Несите ложку, свечку, вассер[14 - От Wasser – вода (нем.).] кипячён, баян мыть… Вот, ёбаный кебан, и зажубрины на игла! – стал грязным пальцем с узким ногтем проверять иглы. – Танта Нюра, ты этим что, тудой-сюдой, ламмов[15 - От Lamm – барашек (нем.).] ширяешь?
Баба не отвечала, сидя по-мужски, расставив ноги, плотно утвердив на полу боты и вперившись в экраны, где целовались в полете весёлые мошки, отведавшие разных соков фирмы Frutta.
– Отвернись, братва, танте Нюре стыдно, – сказал Баран.
Они отвернулись. Послышались звяки, шипение жидкости. Кока приоткрыл один глаз: Баран помогал танте Нюре – та невозмутимо задрала юбку и с размаха всадила иглу себе в бедро, прямо через синие мужские трусы.
Баран, заметив Кокин взгляд, пояснил:
– Она так привыкшая, под кож. Приход не жалует. У ней от приход блютдрук[16 - От Blutdruck – кровяное давление (нем.).] наверх скачет. И через нос тоже не всасывает – у неё гайбарит, что ль, иль гейморрид, хрен его раскуси…
Танта Нюра оправила юбку и достала из отвислого кармана кофты мятую сигарету, закурила. Не обращая внимания на просьбы Барана “оштавить сприц”, тяжело поднялась, протопала в переднюю, подхватила чемоданчик и хлопнула дверью.
– Куда её понесло?
– Такси её ждёт, на банхоф ехать, цуг[17 - От Zug – поезд (нем.).] у ей скоро. Привезла товар – и обратно, а то онкель Адам серчает. Она казашка, подельница первый шорт! – Баран задрал большой палец вверх.
Лясик из вежливости откликнулся:
– Да, сразу видно, душевный человек…
А Баран рассказал: когда в селе случился пожар, танта Нюра по одному всех ягнят и поросят на руках вынесла, а цыплятами-утятами, спасая, набивала карманы.
Кока выглянул в окно – действительно, у подъезда стоит такси. Вот танта Нюра залезла в машину, уехала. Краем глаза Кока заметил чёрную кошку напротив под деревом – она смотрела вверх и, казалось, мечтала покатать по небу пушистые клубочки облаков.
– Ну танта! Такую поискать! – ошалело мотнул головой Лясик.
Баран с треском почесал затылок.
– Да, боевой. Ну, что будем делать? Через назе нюхать? – И Баран, сыпанув три бугорка на стол, по-бычьи наклонив голову к столу, одним глубоким вдохом смёл свой бугорок. Лясик сумел одолеть свою полосу в два присеста. А Коке понадобилось три подхода, чтобы вогнать в себя нечто, от чего ожил мозг, а тело завихрилось, полное волшебными игольчатыми кристаллами.
Все трое вдруг восстали из мёртвых, расправили плечи, словно впервые оглянулись в новом мире, отмытом и отодвинутом от всего, что было раньше. Лясик обнимал и благодарил Барана за божественный подарок. Кока целовал Лясика за дружбу и джинсы и тут же стал их примерять, качаясь и не попадая ногой в штанину. Изнутри накатывали ощущения горячей солнечной гармонии со всем, что есть в мире. И всё стало важным, нужным, интересным, посильным, лёгким, удобным, приятным, нежным, податливым.
“Какой Лясик золотой человек!.. И Баран – прекрасная душа!.. А танта, танта!.. Крокодилиха!..” – восхищался Кока. Ему вдруг стало позарез необходимо узнать мнение Барана о вишнёвых джинсах – скажи-ка, брат, не слишком режет взгляд сей вишнёвый сад?
Они жарко обсудили джинсы – да, режет, цвет блядский, и стали сообща искать другие, переворачивая коробки и спотыкаясь о разбросанные по комнате вещи. Вот, и эти чёрные слаксы хороши!.. И тёмно-синие!..
– И серые нистяк!.. С заклёпками – засибись!..
Из Коки пёрло наружу нечто, похожее на внутренние распорки радости и удовольствия. Ему стало жарко, он снял куртку и рубашку, остался нагишом.
А Лясик переговаривался через открытое окно с женой однорукого Билли – та печально сидела на балконе с подбитой скулой. Вяло поблагодарила за стуки по батарее, немного охлаждавшие домашнего кровопийцу, – правда, ненадолго, но что делать, больной человек, сейчас убежал куда-то. Лясик заверил её, что всегда готов помочь, и присоединился к Коке и Барану, занятым теперь выбором майки, подходящей к джинсам, которые ещё предстоит окончательно выбрать…
Несмотря на распахнутые окна, не хватало воздуха и пространства. Открыли двери на балкон, вышли гурьбой, вежливо уступая друг другу дорогу и яростно почёсываясь. Обрадовались синему небу, тёплому воздуху, шелесту деревьев. Баран чуть не прослезился, увидев внизу цветы в садике (“во, тюльпы на клымбе!”). Всё, что попадало в поле зрения, вызывало умиление и добрые эмоции: и сидящий в кресле-качалке голландец в панамке, и голубки на дереве, и их чудесный посвист, и собачка у стены, которая тоже, наверно, наслаждается бесподобной песнью птиц. С восторгом хвалили балконный фикус, трогали толстые упругие глянцевые листья, удивляясь мудрости солнца, без которого ни фикусу вырасти, ни семечку взойти…
Все трое беспрерывно прикуривали одну сигарету от другой или докуривали друг за другом бычки. Напрочь высохли рты. Лясик побежал за жвачками, заодно и чайник поставить, а Кока, встряхнувшись, стал с великим соучастием слушать полубредовый рассказ Барана о том, как какая-то бешеная белка покусала болонку одной бабёнки, отчего болонка впала в дурняк, без движений лежала на полу, а хозяйка в отчаянии попросила Барана что-нибудь с бедняжкой сделать.
– А что с ей делать? Кинул в багасник, а по дорога взял, да и выбросил в мюль[18 - От M?ll – мусор (нем.).] на хрен. Бабёха узнала, сум подняла: зверь дикая, кричит, я думала, ты её до веретинара повезёшь, а ты!.. Идь и похоронь!.. Ага, из мюля падаль доставать – та ещё мяука!..
И Кока сочувствовал попеременно и больной белочке, и страдалице-болонке, и неутешной хозяйке, и бедному Барану и сам, в свою очередь, захлёбываясь от нетерпения, рассказал, что у них на улице в Тбилиси жила громадная крыса, которая охотилась на кошек: каждый день находили их растерзанные тушки, и говорят, она даже загрызла младенца в люльке. И вообще, крысы очень умны и вполне поддаются дрессировке, их можно запросто использовать для ловли мышей…
Лясик, готовя чай, с любовью расставлял на столе сервизные чашки, укладывал полотняные салфетки от BVLGАRI (из одноимённого бутика), наполнял вазочку джемом.
– Братья и сёстры! Прошу! Что хотите послушать?
Кока, изнемогая от благожелательности, чесался всё активнее – взбудораженная кровь проникала во все тупички и капиллярчики, ворошила тело изнутри. Движения, истомно-притягательные, доставляли радость. Кожа зудела, и никакой чёс не мог успокоить этот приятный зуд. Неприятности, что висели над Кокой, улетучились. Будущее стало бесконечно спокойным. Прошлое не имело значения, а настоящее было золотым счастьем, переполняло снисходительной любовью ко всему сущему, несмотря на то, что приходилось часто бегать в туалет: его выворачивало наизнанку, но даже это казалось важным и нужным.
Лясик с Бараном затеяли играть на диване в шахматы. Но глаза игроков временами закатывались, фигуры смахивались на пол. Баран забыл, как ходит конь. Наконец, доска грохнулась на пол. Однако даже поиск фигур был интересен: смотри, куда она закатилась! А королева в углу стоит, стойкая! Пешки-плешки, кони-пони-макагони! И мы молодцы, всё нашли, ничего не потеряли! Ну-ка, пересчитаем! Все тут. Можем и позицию восстановить, я всё помню, всё под контролем, всё под силу, всё путем! А хочешь, в домино порежемся?
Вдруг раздался настойчивый звонок и стук в дверь.
Лясик пальцем приказал молчать, на цыпочках подкрался к двери, выглянул в глазок. Кока тоже подобрался к глазку. На площадке – тип в фуражке. Но не полиция. Это главное. Почтальон, видно. Ничего опасного.
– Hallo? – спросил Лясик через дверь.
– Ben jij mijnheer Schi-ro-kich?.. Wla-di-slaw?[19 - Вы господин Широких? Владислав? (нидерл.)] – спросил по-голландски фуражечник казённым голосом.
– Ja, en wat?[20 - Да, и что? (нидерл.)]
Тип в глазке отдулся после сложной фамилии и, ворочая на весу папкой, щёлкая замочками и доставая бумагу, важно сказал:
– Ik heb een melding voor je[21 - Длявас у меня есть повестка (нидерл.).].
То ли от оптики глазка, то ли от матери-природы, но лицо курьера было странно вытянутым и занимало как будто две трети тела, скрытого под чёрным форменным плащом до пола. На руках – перчатки.
– Waar? Wat? Waarom?[22 - Куда? Что? Зачем? (нидерл.)] – нервно спросил Лясик.
Фуражечник издали показал лист с гербом, так, чтобы можно было разглядеть крупно и жирно напечатанные имя и фамилию Лясика.
– Je moet daar vandaag zijn, je wordt verwacht, – настаивал фуражечник, и, задрав рукав, посмотрел на блеснувшие большие часы. – Dus, wees er om 19:00 uur![23 - Выдолжны быть там непременно сегодня. Вас будут ждать ровно в 19:00 (нидерл.).]
Лясик, переминаясь, расчёсывая грудь, строго ответил в том плане, что он вовсе не Владислав Широких, а его двоюродный брат, Владислава нету дома, уехал в Америку:
– Бросьте вашу бумажку в почтовый ящик – и дело с концом!
С тихими, сквозь зубы, угрозами курьер пнул ногой дверь, потом защёлкнул папку и начал спускаться, неся лист в отставленной руке то ли с брезгливостью, то ли с опаской. Спина сутула, даже как будто горбата. А из-под плаща виднелись лакированные задники допотопных сапог.
Вернувшись в комнату, Лясик стал возмущаться:
– Плохие хреновости! Что за субчиков набирают на почту работать? Хотя какая там почта – у почтальонов совсем другая форма… Не ты ли хвост привёл? – вдруг спросил он у Барана.
– Чего? Я? Хвошт? Ты чего дерзишь, ебанат?! Какие, бля, хвошты?! Как дам по башке – так уедешь на горшке! – угрожающе насупился Баран. Глаза похолодели, верхняя губа стала подрагивать.
Лясик не сдавался:
– Хорош сопло рвать! Может, за тантой Нюрой хвост?
Но Кока напомнил: при чём тут тётя? Посыльный фамилию Лясика назвал, ему повестка на 19:00, правда, неизвестно куда.
Стали думать дальше. Что-нибудь с ворованными карточками просеклось? Или с денежным фальшиком? Или вчерашний скандал в борделе? Но тогда пришла бы просто полиция, а не какие-то персонажи в чёрных плащах типа СС. И вчера, кстати, полиция проверяла документы Лясика и ничего не нашла. И что за форма была фашистская у этого, с позволения сказать, курьера?..
Тут Кока спохватился:
– А ты разглядел, что? у этого свинорылого курьера в петличках и на кокарде было?
– Что-то серебряное блестело, я не понял толком, – обходя кучи одежды, отозвался Лясик.
– В петличках – кости, на кокарде – череп вроде…
