– Иди ты! – отшатнулся Лясик. – Врёшь!
– Вот как у него! – указал Кока на кольцо Барана с черепом. – Видно, мода сейчас у молодёжи…
Лясик посмотрел на руки Барана:
– Да, но не у курьеров же?.. И он был совсем не молод. Впрочем, что за курьер? Булгаковщина какая-то! Или даже гоголевщина! Достоевщина! Ревизор из Петербурга, пожалте бриться!
На что Кока, выглядывая в окно, заметил:
– А из подъезда этот грёбаный курьер так и не вышел, между прочим…
Лясик осёкся:
– Как?.. Что же, улетел? Сквозь щели просочился? Глупости!.. Ты просто не заметил. Не в подвале же он сидит, со своими лычками-петличками?
Тут Баран, переспросив, кто такая “кокадра”, просипел, что он из-за этого шершавого обезьяна в фуражке вышел из кайфа, надо бы подмолотиться. Кто ж откажется?.. Лясику пришла мысль сей божественный фимиам не занюхать, а покурить. Кока был не против, но Баран насмешливо возразил, что лучше уж тогда вообще выпить, как пьёт один его знакомец-таец – с чаем и булочкой.
Меж тем за окнами стало темнеть. Застенчивое солнце, стесняясь своего робкого света, решило уступить небосвод привычным ворчливым тучам, с утра что-то недовольно буркавшим в невидимых закоулках.
Кока, с трудом доползши до туалета, долго стоял с расстёгнутыми штанами, но всё тело ниже пояса было словно сковано, отнято, обрублено. Всё вокруг съёживалось, меркло, мерцало, мешалось. По пути к дивану, закрывая помимо воли глаза, Кока видел мелкую серебристую сеть, накинутую на бархатную мглу. Ячейки шевелились, как сперматозоиды под микроскопом.
Лясик и Баран вперились в телевизоры, где в бесконечно жёлтой пустыне рогатый, с хитоновым панцирем скарабей загребущими лапами катил свой вечный навозный шар на восток. Лясик, красный, потный, расчёсывая икры ног, стал гугниво уверять Барана, что он, Лясик, был в Нубийской пустыне в тот самый день, когда вбивали первые сваи в углы будущей пирамиды Джосера.
– Да-да! Было, помню, ветрено. Из глубин несло песком и розовым светом, и наголо бритые, как ты, жрецы молились на этот свет, а потом помогали тянуть верёвки от сваи к свае, чтобы очертить громадный треугольник… А вот не кажется ли тебе, дорогой Баран, странным тот факт, что пирамида начинается треугольником, а заканчивается точкой в пространстве?.. Страбон писал…
Барану это не казалось странным, он этих срабонов в гробу видал. “А скажи лучше, нет ли у тебя чего пожрать? А то голодняк прихватил”.
Но Лясик возвращался мыслями в пустыню:
– Жрецы молятся. Строители тянут верёвки, метят линии. Скоро чёрные точки рабов начнут свой крутёж по жёлтому песку, но пока пустыня чиста, только дюны и змеи… Впрочем, змея не виновата, что уродилась змеёй… Это надо же было задумать такое – строить в пустыне такие махины?! Их же надо планировать, рассчитывать? Колоть и вытёсывать камни, волочить глыбы по воде, потом по сухим пескам, а потом – по воздуху, наверно? Вот, я помню этот бугорок, он лежит там уже пять тысяч лет! Мне известно его колючее прикосновение! – Подскочив к телевизору, стал Лясик тыкать в экран, где ветер гнал колючки по песчаному океану. – Но всё это потом. А сейчас у постройщиков перерыв, завтрак – лепёшки с сыром и мёдом, вяленое мясо, верблюжье молоко. Молоко накрыто тряпкой…
Притихший было с открытым ртом Баран опять начал спрашивать, нет ли чего зажевать, а то он с утреца ничего не хавал:
– Пора бы эссен[24 - От Essen – еда (нем.).] хрямкнуть! Меня от ханки на голодуха тянет! – И, получив от Лясика разрешение, отправился на кухню, принялся там чем-то греметь.
Лясик встряхнулся, потёр лицо, шею, подвигал плечами, будто очнулся от сна, указал на экраны, где подросток в тоге, с венком на голове что-то беззвучно, но гневно приказывал слугам:
– Знаешь, кто этот субъект? Римский император Гелиогабал! Шиз и паранойя! Гелиогабал всех забодал! Этот семит-гомик протянул недолго: в четырнадцать лет стал императором, в восемнадцать был растерзан толпой и кинут в Риме в Большую Клоаку. Но за четыре года многое, ох, многое успел!
– Кто? Почему? Что? – не понял Кока.
И Лясик рассказал, что сей развратный и шизанутый малолетка только и делал, что казнил, разорял, отнимал у богачей виллы и драгоценности, приносил человеческие жертвы, наводнял Рим и Сенат выходцами из своей родной Сирии, издевался над патрициями и горожанами, заставляя поклоняться каким-то святым камням или часами наблюдать, как он на арене танцует и поёт в сопровождении хора нагих певиц.
– А однажды собрал друзей и врагов на пир, угостил на славу – ну, знаешь, фаршированные страусы, язычки фламинго в пряном соусе, отбивные из верблюжьих горбов и тому подобное. Потом поиграл для гостей на арфе, после чего приказал засы?пать весь пир с потолка лепестками роз. И засы?пал их полностью, по макушки! Гости, вначале кричавшие от восторга, стали задыхаться от пряного запаха и погибли от удушья, а он устроил массовые гадания по их внутренностям!.. Это сколько же роз надо ощипать, доставить на крышу, ссыпать с потолка?.. Вот были люди! Не то что мы, черви слепые! В мизерном дерьме роемся! Лизоблюды и словоблуды!
– Звери тоже выбирают себе вожаков, – заметил Кока.
– Ну звери-то ладно, ума не имеют, на инстинктах живут, но люди?.. Да что там вожаков!.. Бога выдумали!.. И молятся ему! И просят его! И падают ниц! И бьют поклоны, исповедуются и причащаются! И храмы возводят! Это ли не примитивизм мышления? – И Лясик, не дождавшись ответа, принялся перебирать диски. – Музыку, что ли, поставить? Вот, Santana, в самый раз… Abraxas… Black magic woman…
Но вместо ожидаемой “Чёрной женщины” вдруг на полную мощь грянула похоронная “Аве Мария”!
– Чёрт, что такое?! – Лясик не сразу нашёл кнопку выключателя, и мелодия зловещей загробно-гробовой музыки успела проникнуть к ним в уши, уложиться в сердцах.
Он вытащил диск:
– Хм… Шуберт… Погребальной музыки нам не хватало! Кто же этого Шуберта в сантановскую коробку сунул? Дети, что ли? Они вроде к дискам не подходят. Шуберт – чебуршной, а Шопен – шелестящий! Вот Pink Floyd, он всегда хорош.
– Что за Суберт? – спросил с набитым ртом Баран, входя в комнату, отчего чавки и чваки заполнили паузы, оставляемые благородными звуками гитар.
Лясик подмигнул:
– Наворачивает, молодняк! И куда ему лезет? Мне сейчас кусок в глотку даже палкой, как тому паштетному гусю, не протолкнёшь! А он хлеб с картохой рубит!
– И с буттером[25 - От Butter – сливочное масло (нем.).], – поддакнул Баран: в правой руке – полбагета (помазан маслом, сверху – холодная картошка фри), в левой – хлебный нож с остатками масла.
Лясик и Кока молча наблюдали, как детина управляется с увесистым бутербродом. Покончив с хлебом, Баран облизнул пальцы и нож.
– Чего-то калт[26 - От kalt – холодно (нем.).] стало, нет? – Полез в сервант и достал три вместительные рюмки. – Тяпнем-ка герыч чуток под молчок! Оживимся, тыры-пыры! Таиландец знакомый пьёт – а мы что, хужее?
Лясик безвольно шевельнул рукой. Коке было трудно отвечать – что-то тяжёлое, вязкое, грубое обволакивало его. Веки наливались кипятком. Приливы и отливы плескались в черепе.
– Может, отдохнём, подождём? Попозже? – вяло возразил Лясик.
– А чего, ёптель, хужее не будет! Давай по маленькой! – Баран сыпанул в рюмки порошок и залил водой.
Лясик тупо и недовольно рассматривал рюмки.
– Дружок, почему сие зелье такое жёлтое, как писи тёти Хаси?..
– Хрен знает, – равнодушно ответил Баран, – наверно, дусманы и мохажеды опиух через цитрон[27 - От Zitrone – лимон (нем.).]-кислота пропустили. Лекарство – первый шорт. Онкель Адам у афганец-поганец прямо первый рука берёт. Ну, чтобы не последний!.. – чокнулся Баран с рюмками на столе и залпом опрокинул свою.
Лясик с опасливым интересом наблюдал за ним. Кока тоже не решался браться за витую хрустальную ножку рюмки, где угрожающе покачивалась желтоватая жидкость.
– Да чего вы дрейфите? Кайне ангст![28 - От keine Angst (букв.: нет страха) – не надо иметь страха (нем.).] Я мало сыпанул, чуток…
Пробормотав: “Чем вода мутней – тем рыбка крупней… Ну, если чуток… Червячка притопить…” – Лясик глубоко вздохнул и быстро выпил свою рюмку.
Коке ничего не оставалось, как попытаться разом проглотить раствор. “Желудок запрётся на замок”, – ещё подумал он, морщась от страшной горечи, которая радовала Барана.
– Что, горько? Это да. Раз горько – это гут, про?цент высокий… Онкель Адам не промах, плохой товар не притаранит. Вот, по штюк брот[29 - От St?ck Brot – кусок хлеба (нем.).] заешьте, чтоб герыч в брюхе хорошо открылся…
И сунул им по куску багета, они покорно сжевали.
– Какой-то обездвиживающий препарат, – пробормотал Лясик, опуская голову на грудь. – Весьма конфликтуально… Концептуально… Одним махом семерых побивахом… Гелиогабал таблетки глодал… Малыши, хотите беляши?..
Посидев немного с закрытыми глазами, Лясик встрепенулся, завозился, стал активно чесаться и искать сигареты. Заметив в телевизорах трёх разнокалиберных гидов, которые водят туристов по собору, возбуждённо заявил:
– Терпеть не могу экскурсий! Все мечутся, как ошпаренные кошки, а чего золотые жопки ангелов фоткать? Христос, кстати, никаких храмов себе строить не просил, а тех, кто золото жрёт и серебром запивает, бичевал…
Кока застыл на стуле, превратившись в глыбу текучего вещества, которое куда-то сползает, утаскивая постепенно ноги, туловище, грудь; голова втягивается в обруч звуков – взлаивание гитары, рокот баса и качельный ритм барабанов: туда-сюда, прилив-отлив, восход-заход, приход-уход…
И опять кто-то вопит:
– Эй! Аллюра! Что с ним? Вас ист дас?[30 - От was ist das – что это такое (нем.).]
Кока пришёл в себя от вопля Барана и увидел, что Лясик сидит на диване, закинув голову.
– Музыку слушает, не видишь? Не ломай ему кайф!
– Да какой, тудым-сюдым, мюзик, он вайс[31 - От weiss – белый (нем.).] весь! – Сделав звук тише, Баран стал бить Лясика по щекам. – Эй, братан! Проснися! Очинися! Вассер[32 - От Wasser – вода (нем.).] давай! Умер на хрен, бля буду! – Он стал изо всех сил дуть в лицо Лясика, но оно серело на глазах.
Видя, как безвольно катается по валику дивана чёрная копна волос, Кока поспешил за водой, не очень понимая, в чём дело. “Умер?.. Что за глупость?.. Торчит, как всегда!..”
Баран хлестал Лясика по щекам. Безрезультатно: голова моталась туда-сюда, лицо стало сиреневатого цвета. Кока плеснул водой в лицо, но Лясик не реагировал. Баран начал искать у него на шее пульс, как это делают в кино врачи и полиция, но найти ничего не мог.
– Зеркало надо! – вспомнил Кока.
– Да на хер оно! Его встряхануть надо. А ну! – И Баран, приподняв Лясика, начал его трясти.
Но нет – покорное бездвижное тело! Словно спит с перепоя, никак не проснётся.
– Что вы тут ма?хали[33 - От machen – делать (нем.).], пока я хавал? – взъярился Баран на Коку, массируя Лясику мочки ушей.
– Музыку слушали. Я там сидел, он – тут.
Стали опять трясти, но тщетно: Лясик недоступен, как мертвецки пьяный.
– Надо скорую вызывать! – сказал Кока минут через десять, когда стало ясно, что ничего сделать нельзя. – Ты же по-голландски кумекаешь?
– Да, можу малость. Но какой лапса им весать? Здесь со скорой вместе менты приканают стопро, а тут… – Баран обвёл рукой комнату, где был полный раскардаш. – И брики всюду!
– Какие брики?
– Ну, эти, цены. Да, бирки. Видно, что всё покрадено…
– А что делать? Не бросать же его так? Звони в скорую! – приказал Кока, а сам начал соображать: гашиш у него в кармане, фальшивые деньги, ворованные вещи, они с Бараном в диком кайфе, языком ворочать сил нет, сушняк долбит, старые проколы на руках, мозоли на венах… И труп в придачу!
Баран не знал номера скорой:
– То ли 333, то ли 999… Хрен знает – я их зову когда?
– Попробуй 112, по всей Европе идёт…
Баран негнущимся пальцем тыкал в аппарат, а Кока в страхе смотрел на Лясика – тот, казалось, безмятежно спит. Кожа отсвечивает лиловым. “Ну, всё, умер!” – понял вдруг Кока, не в силах совладать с тёмной бездной, куда поминутно проваливался сам и был выводим оттуда только криками Барана на смеси неизвестных наречий – тот пытался объяснить по телефону суть дела. На том конце провода его, очевидно, поняли. Баран довольно внятно продиктовал адрес.
Встал вопрос: что говорить ментам? Куда деть кайф? Ведь будут всё шмонать!
Баран предложил: лучше, если он, Баран, вообще уйдёт, у него проколы на руках, а Коке что? – пришёл в гости из Франции…
“Ага, в гости пришёл, из Парижа! И проколов не меньше, чем у тебя! И мозолей полно!”
И Кока возразил, что куда лучше будет, если он, Кока, собрав все факты, уйдёт, а Баран останется ждать скорую. Всё равно Кока голландский не понимает – зачем ему тут мельтешить? Тем более что Баран – свой, а Кока – чужой, иностранец. Ещё обвинят, что он отраву привёз:
– У тебя же голландская виза? Прописка? Паспорт голландский? Говорить умеешь по-ихнему? Ну вот! А я что? Без языка, чужак, откуда ни возьмись. Я на флажке у Интерпола! Меня ищут!
– Да иди ты, тыры-пыры, Интрепол! – заныл Баран. – Не уходь, я боюся! – И обернулся на недвижного Лясика, который сидел со зловещим лицом смертельно уставшего человека.
– Чего ты боишься? – возражал по инерции Кока.
– За шкирдык возьмут, вот чего…
Но вдруг пелена спала: Коке стало стыдно уходить (хотя он и считал это самым разумным – какая разница, кто встретит скорую). Только надо спрятать факты. Зарыть под фикусом!
Кока скомандовал:
– Версия такая: мы только что пришли в гости, видим – дверь открыта, а хозяин – вот он. Мы сами ничего не знаем, только вошли – и сразу позвонили!.. Вот, поставим на стол эту дырявую бутылку с фольгой, типа он что-то курил, ему стало плохо…
И Кока, напялив тишотку и куртку, взял у Барана пакетик с героином, вытащил остатки своего гашиша, стал по-собачьи рыть сухую землю в кадке под фикусом. Его била дрожь, секундами он не понимал, что? с ним, где он, что делает. Тело чесалось, рот пересох до невозможности звука. Его шатало и тошнило. Вырыв углубление, он запихнул туда факты и завалил землёй, утрамбовав поплотнее.
В комнате Баран намеревался снять с Лясика Rolex:
– Ур[34 - От Uhr – часы (нем.).] снять! А то пропадут в этой мяука!
– Оставь! Никто их не тронет! Это не Казахстан. Оставь!
– Это… Того… Мне чего?.. У меня часов – выше крыши, вот, – задрал Баран рукав пижамы, показывая свои часы размером с блюдечко, а Кока нащупал в кармане пахучий катышок от Хасана. Надо бы его тоже спрятать…
Озираясь, он краем глаза вдруг заметил, что Лясик будто шевельнулся. Потрогал его за руку. Рука тепла, но сам Лясик всё так же презрительно-молчалив, слеп, нем и глух. Коке стало жутко. Он отдёрнул руку.
И в этот момент в дверь властно зазвонили и застучали.
Баран протопал открывать.
В комнате возникли два полицейских: один светлый, голландского образца, с конским хвостом из-под фуражки, другой – чернявый и курчавый, арабского покроя (как обычно, парой, чтобы больше понимать).
Не обращая внимания на кавардак, Барана и Коку, ничего не спрашивая, они подбежали к Лясику, жестами приказали отодвинуть журнальный столик, а сами сволокли Лясика на пол. Содрав с него халат, сняв часы, чернявый стал делать искусственное дыхание, а светлый что-то прочирикал по-голландски. Что – ни Баран, ни Кока не поняли.
– Раша? О!.. – неодобрительно покачал головой светлый коп и жестами спросил, что Лясик делал: пил водку, кололся, глотал, курил? – попеременно глядя на Коку и Барана (тот на все вопросы неопределённо кивал головой). Потом нагнулся над Лясиком, рассмотрел вены – явных проколов не было, а старые пятна и мозоли не заинтересовали копа. Он разогнулся и стал что-то гневно говорить.
Баран, набычившись, тихо объяснил Коке:
– Хочут знать, что за кайф был, чтобы это… ну… как его, тудым-сюдым… шиворотка сделать…
