А теперь дверь открывается.
Служитель, который в нее вошел, в одной руке держит связку медных ключей. Другую, ладонью вверх, он протягивает женщине. На ладони маленький металлический диск с выпуклым изображением пчелы.
Принять пчелу означает сделать следующий шаг к тому, чтобы стать служительницей. Для нее это последний шанс отказаться.
Она берет пчелу с ладони служителя. Он кланяется и жестом приглашает ее следовать за ним.
Молодая женщина, которой предстоит стать служительницей, вертит в пальцах согретый ее теплом металлический диск, меж тем как они идут по узким, освещенным свечами туннелям, с двух сторон обрамленным книжными полками, с открытыми нишами, в которых тесно разномастным столам и стульям, а по стенам до потолка – стеллажи, набитые книгами, и статуи. Она гладит, проходя мимо, бронзовую лису, так делают многие, и поэтому резной мех между ушами зверька стерся до гладкости.
Пожилой человек, который листает книгу, поднимает на них глаза и, осознав, что за процессия перед ним, прижимает к губам два пальца и приветствует ее, наклонив голову.
Он приветствует ее, не служителя, за которым она идет. Это жест уважения к положению, которого она официально еще не заняла. Она тоже склоняет голову, скрывая улыбку. Они спускаются по золоченой лестнице, идут по извилистым коридорам, где прежде ей бывать не случалось. Она замедляет шаг, чтобы рассмотреть картины, которые висят между книжными полками. На картинах деревья, девушки, духи и тени.
Служитель останавливается перед дверью, украшенной золотистой пчелой. Выбирает на связке ключ, отворяет дверь.
Посвящение начинается.
Это тайная церемония. Подробности известны только тем, кто прошел посвящение, и тем, кто его проводит. Проводится оно всегда одинаково, с незапамятных пор.
Как только дверь отворяется и они переступают порог, служитель отбирает у нее имя. Каким бы именем эта женщина ни звалась прежде, больше к ней никто так не обратится, имя осталось в прошлом. Когда-нибудь ей, возможно, дадут новое, но в этот момент она безымянна.
Комната маленькая, круглая, с высоким потолком, уменьшенная копия кельи, в которой она прошла испытание. По одну сторону поставлен простой деревянный стул, напротив каменный столб в половину человеческого роста, а на нем чаша, в которой пылает огонь.
Других источников света нет.
Пожилой служитель жестом просит женщину занять стул. Она садится. Лицом к огню, она смотрит, как пляшут язычки пламени, пока ей куском черного шелка не завязывают глаза.
Церемонию она проходит вслепую.
Диск с пчелой забирают у нее из рук. Следует пауза, потом клацают металлические инструменты, потом точечное ощущение пальца, нажимающего ей на грудину. Потом нажим отступает – и взрывается острая, жгучая боль.
(Позже она поймет, что металлический диск раскалили и выжгли ей на груди крылатое клеймо пчелки.)
Это так неожиданно, что она теряет присутствие духа. Она настраивала себя на то, что знала о церемонии, но тут ее застали врасплох. Она вспоминает, что никогда не видела без одежды груди другого служителя.
Если за мгновение до того она чувствовала себя ко всему готовой, то теперь она в замешательстве и потрясена.
Но она не говорит: “Прекратите”. Она не говорит: “Нет”.
Она сделала выбор, приняла решение, пусть и не зная, что это решение за собой повлечет.
Она не видит, чьи пальцы раздвигают ей губы и вливают каплю меда ей на язык.
Это для того, чтобы у нее осталось ощущение сладости от случившегося.
Но на деле во рту остается совсем не только вкус меда: сладость подмешана в кровь, жгучий металл, горелое мясо.
Если б служители могли потом это описать, они разъяснили бы, что последний вкус, который они ощутили на посвящении, состоял из меда и гари.
То есть не вполне сладость, отнюдь.
Они переживают это всякий раз, когда им случается гасить восковую свечу.
Это напоминание об их самоотверженности.
Но рассказать об этом они не могут.
Они отреклись от своих языков. Добровольно. Отказались от способности говорить, чтобы лучше служить чужим голосам.
Из глубокого уважения к тем, кто был раньше, и тем, кто придет потом, приняли бессловесный обет не рассказывать больше своих историй.
Испытывая приправленную медом боль, молодая женщина, которая сидит на стуле, думает, что сейчас закричит, но не делает этого. В ослеплении ей кажется, что огонь вот-вот охватит всю комнату, и, хотя глаза ее завязаны, она видит пламя и в пламени – призраков.
Пчелка на ее груди трепещет крылышками.
Как только ее язык изъят, сожжен и обращен в пепел, как только церемония завершена и она приступает к служению официально, как только голос ее замолкает, просыпаются ее уши.
И тут она начинает слышать истории.
Сладостные печали
Обман зрения
Мальчик – сын гадалки, предсказательницы судьбы. Он уже в том возрасте, когда роятся сомнения, стоит ли этим гордиться и даже стоит ли об этом рассказывать, но вот так оно есть.
Он идет из школы домой, в квартирку, расположенную над лавкой, которая полным-полна хрустальными гадальными шарами, картами таро, благовониями, статуэтками божеств со звериными головами, пучками сушеного шалфея и пакетиками с шалфеем в порошке. (Запахом шалфея пропитано все вокруг, от постельного белья до шнурков ботинок.)
Сегодня, как всегда, мальчик срезает путь, свернув в закоулок, который охватывает магазинчик петлей, узкий, тесный проход между высокими кирпичными стенами, сплошь и рядом разрисованными граффити, потом побеленными, потом вновь разрисованными.
Сегодня взамен расхожих, буква за букву цепляющихся изречений и банальностей в пузырях на свежей известке красуется только одно художественное творение.
Дверь.
Мальчик останавливается. Поправляет очки, чтобы сфокусировать взгляд, удостовериться, что он и впрямь видит то, на что не всегда его надежное зрение ему намекает.
Дымка по краям рассеивается, и да, это дверь. Побольше, позатейливей и поэффектней, чем привиделась ему с первого взгляда.
Он в замешательстве, как это понимать.
Несообразность требует осмысления.
Расположена дверь в глубине переулка, где тень, туда не достает солнце, но краски все же сияют, и использованы даже пигменты, которые отдают металлом. Работа тоньше, чем у большинства тех граффити, какие мальчику попадались. Выполнена она в стиле, который, он знает, как-то классно называется по-французски, что-то там про обман зрения, но вот прямо сейчас вспомнить, как ему невмочь.
Дверь изрезана – нет, изрисована – четко вычерченным геометрическим узором, который сползает и на боковины, создавая зрительный эффект глубины там, где есть только плоскость. В центре, на той высоте, где полагается быть глазку, стилизованная под общий рисунок резьбы, изображена пчелка. Под пчелкой – ключ. Под ключом – меч. Золотистая, объемная на вид дверная ручка поблескивает, несмотря на то что отражать свет она не может, его тут нет. Под ручкой – замочная скважина, до того черная, что выглядит зиянием, ждущим ключа, а не просто мазком краской.
Дверь удивительная, и красивая, и какая-то еще, мальчику не хватает слов назвать какая, он даже не знает, существуют ли такие слова, хоть бы и причудливые французские.
Где-то на улице лает невидимая собака, но лай звучит приглушенно, так издалека, что словно бы из другой жизни. Облако наползает на солнце. Переулок становится еще длинней, темней, глубже, меж тем как дверь – ярче.
Мальчик неуверенно тянет руку, чтобы прикоснуться к двери.
Та часть его сознания, которая не разуверилась еще в волшебстве, ожидает, что дверь окажется теплой вопреки разлившемуся в воздухе холодку. Ожидает, что изображение существенно изменило суть кирпича. Заставляет чаще стучать сердце, даже когда рука медлит, потому что другая часть сознания считает, что первая проявляет доверчивое ребячество, и готовит себя к разочарованию.
Пальцы касаются двери чуть пониже меча и остаются на глянцевитой краске, покрывающей прохладный кирпич, шероховатость которого все-таки чувствуется под краской.
Это всего лишь стена. Просто стена, а на ней – картинка.
И все-таки.
И все-таки жжет его беспокойное ощущение, что тут кроется нечто большее, чем то, что видят глаза.
Он прижимает к расписанному кирпичу всю ладошку. Поддельное дерево двери выкрашено коричневой краской всего на тон или два светлее его кожи, как будто цвет подобрали специально, ему под стать.
То, что там за дверью, находится где-то еще. Там не комната за кирпичной стеной. Там что-то большее. Он это знает. Он чувствует это всей кожей.
Такой момент его мать назвала бы знаковым. Момент, который меняет собой те моменты, что наступают потом.
Одно лишь ясно осознает сын предсказательницы судьбы: дверь представляет собой нечто важное в том смысле, который он никак не в силах объяснить даже себе самому.
Мальчик в начале истории не может знать, что история уже началась.
Проводя пальцем по рисованным контурам ключа, он дивится тому, до чего объемным тот выглядит, наряду с мечом, пчелкой и дверной ручкой. В этот знаковый момент поверни мальчик ручку, открой он дверь – все бы переменилось.
Но он этого не сделал.
Нет, он засунул обе руки в карманы.
Часть его сознания решает, что он слишком взрослый, чтобы всерьез верить в то, что реальная жизнь похожа на ту, в книжках. Другая же часть решает, что если он не попробует, то не будет разочарован и сможет потом мечтать о том, что дверь могла бы открыться, пусть и понарошку.
Он стоит с руками в карманах, в последний раз оглядывает дверь, а потом уходит.
На следующий день любопытство заставляет его вернуться, и он видит, что дверь закрасили. Кирпичная стена побелена так, что даже места того не различить, где была дверь.
Так и вышло, что сын ворожеи, предсказательницы судьбы, не нашел своего пути к Беззвездному морю.
Пока что.
Январь 2015
На полке университетской библиотеки стоит книга.
Ничего необычного в этом нет, но стоит эта книга совсем не там, где ей полагается.
По ошибке она попала в раздел беллетристики, хотя содержание ее по большей части верно, а в остальном – верно вполне.
Книга дареная, прежний владелец завещал свое книжное собрание университету. Собрание передали библиотеке, где книги классифицировали по десятичной системе Дьюи и под обложку каждой приклеили стикер со штрихкодом – для того чтобы, просканировав его на кафедре книговыдачи, выдать книгу тем, кому она требуется.
Вот эту именно книгу сканировали всего только раз, когда каталогизировали. На переплете автор не значится, и внутри упоминания, кто ее написал, не нашли, поэтому в каталог ее ввели под обозначением “Неизвестный”, и начинала она среди авторов на букву “Н”, но потом, по мере того как перемещались вокруг соседние книги, в алфавите она заблудилась. Иногда ее снимают с полки, разглядывают, а потом возвращают на полку. Переплет ее покороблен, и как-то некий профессор даже просмотрел несколько начальных страниц, полистал и отставил с намерением к ней вернуться, но не вернулся, забыл.
Ни один человек не прочел эту книгу от корки до корки, всю целиком – ни разу с тех пор, как она попала в библиотеку.
У некоторых (включая забывчивого профессора) мелькала мысль, что этой книге место не здесь. Что, пожалуй, она заслуживает находиться в особом хранилище, в которое, чтобы туда попасть, студентам надо запрашивать письменное разрешение, и библиотекари зорко следят за ними все время, пока они разглядывают редкие книги, и никому не позволено оттуда ничего выносить. На этих книгах штрихкодов нет. Многие из них брать в руки можно только в перчатках.
Но эта книга остается в основном фонде. В обездвиженном, гипотетическом книгообращении.
Переплетена она в когда-то насыщенно винного цвета ткань, которая, состарясь, выцвела и потускнела. По крышке переплета была надпись тиснением, но позолота осыпалась, буквы стерлись, и оставшиеся от них вмятинки похожи на иероглифы чуждого языка. Верхний уголок непоправимо заломлен вследствие того, что с 1984 по 1993 год, когда книгохранилище было переполнено, книга лежала в коробке, придавленная толстенным томом.
Сегодня январский день из тех, когда каникулы кончились, а занятия еще не начались, учащиеся съезжаются в распростерший объятия кампус, и уже проводятся лекции, студенческие конференции и репетиции театральных спектаклей. Постканикулярный разогрев перед наступлением жизни по расписанию.
Закери Эзра Роулинс приехал в кампус, чтобы досыта начитаться. На этот счет он чувствует себя слегка виноватым, поскольку бесценные зимние часы следовало бы посвятить видеоиграм (сыграть, переиграть, провести аналитику), что входит в подготовку к диссертации. Но он столько времени торчит перед экраном, что испытывает непреодолимое желание дать глазам отдохнуть на бумаге. Он оправдывает себя тем, что все на пользу, что многие проблемы пересекаются, а уж видеоигры так точно тематически пересекаются с чем угодно.
Читать роман, полагает он, в сущности, то же самое, что играть в игру, только в книге все решения за тебя уже приняты, причем приняты автором, который в этой игре мастак. (Жаль, конечно, что книжки типа “выбери-себе-приключение-сам” вышли из моды.)
Также он прочитал (или перечитал) великое множество детских книг, потому что истории, рассказанные в них, на его взгляд, больше похожи на истории, и теплится у него подозрение, что этой привязанностью проявляет себя предстоящий ему кризис четверти жизни. (Чуть ли не всерьез он ожидает, что в день двадцатипятилетия, до которого осталось всего два месяца, этот кризис зримо появится у него перед глазами как циферблат.)
В библиотеке считали, что он изучает литературу, пока кто-то не завел разговор, в ходе которого пришлось признаться, что на самом деле он занимается этой новой пока областью, IT-технологиями, цифровыми средствами коммуникации. По своей тайной самоидентификации он заскучал сразу, как только она рассыпалась, он и думать не думал, до чего ему нравится эту личину носить. Надо полагать, он и внешне похож на студента-литературоведа, с этими его очками в квадратной оправе и толстыми свитерами крупной вязки. Никак ему не привыкнуть к зимам Новой Англии, особенно к такой, как сейчас, когда снег сыплет и сыплет без остановки. Он укутывает свое взращенное на юге тело в слои шерсти, заматывается шарфами и согревается горячим какао из термоса, в который иногда еще подмешан бурбон.
До конца января две недели, и Закери почти уже исчерпал свой список намеченных к прочтению классиков детской литературы, по крайней мере тех, что нашлись в этой библиотеке. Поэтому он решил, что переключится на те книги, которые вообще собирался прочесть, и на те, которые возьмет наугад, после пристрелочного просмотра первых страниц.
Это стало его утренним ритуалом, в тишине и покое выбрать на библиотечных стеллажах книги, а потом вернуться в свою комнату и читать день напролет. В атриуме, внутреннем дворике под стеклянной крышей, на коврике у входа он сбивает с сапог снег, бросает в книгоприемник “Над пропастью во ржи” и “Тень ветра”, а сам думает о том, не поздновато ли, полтора года убив на магистерскую диссертацию, засомневаться в выборе специальности. Впрочем, тут он напоминает себе, что IT-технологии его тоже очень даже интересуют и что, проведи он пять с половиной лет, корпя над литературой, она ему, скорее всего, тоже бы поднадоела. Специализация в чтении, вот что было бы ему по душе. Никаких докладов, никаких экзаменов, никаких исследований, читай себе, да и только.
В том разделе книгохранения, где представлена художественная литература – два этажа вниз по лестнице и дальше по коридору, увешанному литографиями в рамах, видами кампуса вскоре после его основания, – никого нет, и это обычное дело. Когда Закери идет между стеллажей, шаги отдаются эхом. Эта часть здания построена раньше и являет собой контраст ярко освещенному атриуму при входе. Тут потолки ниже, книги стоят снизу доверху, и тусклые прямоугольники света исходят от лампочек, которые то и дело перегорают, сколько их ни меняй. Вот разбогатею после учебы, думает Закери, сделаю целевое пожертвование, пусть отремонтируют электропроводку в этой части книгохранения. Света для чтения здесь достаточно благодаря З. Э. Роулинсу, выпуск 2015. Пользуйтесь на здоровье.
Он ищет, где книги на У, потому что в последнее время стал большим почитателем Сары Уотерс, и хотя в каталоге числится несколько ее книг, на полке стоит только “Маленький незнакомец”. Он его и откладывает, а потом приступает к розыску книг, по его личной классификации относящихся к “таинственным”, то есть тем, названия которых ему неизвестны, а об авторах он не слышал. Начинает с того, что высматривает книги без надписи на корешке. Дотянувшись до верхней полки, для чего студенту пониже ростом понадобилась бы стремянка, он вытягивает том в холщовом, винного цвета переплете. Ни слова ни на корешке, ни на переплете, поэтому Закери открывает книгу, чтобы взглянуть на титульный лист.
СЛАДОСТНЫЕ ПЕЧАЛИ
Переворачивает страницу, нет ли сведений, кто автор, но там сразу начинается текст. Смотрит в конец – никаких выходных данных, только штрихкод приклеен на форзац под задней обложкой. Он возвращается к началу, однако ж не находит ни значка авторского права, ни даты издания, ни сведений о тираже.
Видно, что книга старая, а Закери, не слишком сведущий в истории книгопечатания и переплетного дела, понятия не имеет, с какого времени подобные сведения приводят в книгах, может, в очень старых им и не полагается быть. Между тем отсутствие автора внушает ему беспокойство. То ли тут типографский брак, то ли титульный лист выпал и вложен где-то между страниц. Перелистав все, он видит, что страниц кое-где недостает, пропуски тут и там, края истрепаны сплошь да рядом, но титульного листа нет.
Закери прочитывает первую страницу, потом еще и еще одну.
Тут лампочка над его головой, которая освещает раздел от У до Я, померцав, гаснет.
Закери с неохотой закрывает книгу, кладет ее поверх “Маленького незнакомца”, берет обе книги подмышку и выходит на свет, во внутренний двор.
На кафедре книговыдачи библиотекарша из студенток (волосы собраны в пучок, пронзенный шариковой ручкой) с таинственным томом никак не сладит. Сначала он не сканируется, потом на экран выходят сведения совсем о другом издании. – Я думаю, тут штрихкод неверный, – говорит библиотекарша. Стучит по клавиатуре, щурится в монитор. – Ты не знаешь, что это? – спрашивает она другого библиотекаря, средних лет джентльмена в шикарном зеленом свитере.
Тот пролистывает первые страницы, хмурится.
