– Значит, ты рад? – спросил Читарь.
– Чему?
– Ты побывал в реальном мире!
– А ты меня на словах не лови, – произнёс Щепа, обидевшись. – Я вам скажу, чему я рад. Я рад, что все мои выводы насчёт вас оказались верные. Вы – два деревенских идиота, и у меня с вами нет ничего общего.
И поддёрнул золотой браслет на левом запястье.
Читарь улыбнулся.
– Ну как же нет, – спросил он, – когда есть? Мы – родня. Куда ты от нас денешься?
– Найду, куда деться! – резко сказал Щепа. – Уж ты не сомневайся. У меня возможностей – в сто раз больше, чем у вас.
– Слушай, – сказал я, – а почему у тебя машина белая? Какой-то странный цвет, легкомысленный.
– Не моя, – ответил Щепа. – Клиентка дала погонять. А сама в Майами уехала. У её мужа восемьсот миллионов долларов, в гараже четырнадцать машин, одной больше, одной меньше, никто не заметит. – Он развязно ухмыльнулся. – Но про это вам ничего знать не надо. Потому что вы мне – не ровня. Вы тут копаетесь в своей грязи, вот и копайтесь. Я к вам приехал по доброте сердца, предупредить о возможных проблемах. До свидания, братушки, рад был вас повидать. А теперь я сваливаю.
– Клиентки ждут? – весело спросил Читарь.
– Да! – нервно ответил Щепа. – И они тоже. Много кто ждёт. А кто ждёт вас?
– Она, – сказал Читарь, кивнув на вход в дом. – Она ждёт. Деревянная женщина с головой из дуба. Святая Параскева. Вот этому твоему красивому джипу – сколько лет? Пять? А голове – тысяча. Твой прекрасный джип десять раз проржавеет насквозь, а деревянная женщина – останется. И ты – понимаешь эту разницу, просто делаешь вид, что не понимаешь. Главное происходит здесь, у нас, в Чёрных Столбах, – а что происходит у тебя, на Кутузовском проспекте? Обмен понтов на деньги?
Щепа отобрал у Читаря ключи.
– Ты мне про понты не говори, – ответил он, – ты ничего про это не знаешь. И, кстати, насчёт денег – вы мне оба должны.
– Отдадим, – сказал я. – Заготовка куплена, дело сделано. Я тебе теперь буду с каждой зарплаты отдавать, частями.
– Не надо, – сказал мне Читарь. – Не волнуйся, братик, завтра я переведу ему всю сумму.
Щепа пошёл к своей машине, спортивно подкидывая и ловя ключи в ладонь.
– Прощайте, – сказал он, – а ты, Антип, подумай насчёт моих слов про Москву.
Сел в машину, задом, медленно, выкатился из ворот; я ждал, что посигналит на прощание, – но нет.
Читарь, впрочем, помахал ему рукой и широко перекрестил воздух.
– Ворота закрывать не надо, – сказал он мне, – я тоже сейчас поеду. У меня работы много. Ты, главное, не расстраивайся, что он тебе грубил. Он всё равно наш, павловский, он от нас никуда не денется. Плохой или хороший, а свой. Мы связаны в тайном мире.
– Мне всё равно, – ответил я. – Лишь бы от него вреда не было.
Мы ещё поговорили про московских ментов; и мне, и Читарю было очевидно, что ниточки ведут к ним от наших, павловских, от следователя Вострина, – и я заверил Читаря, что менты никогда меня не найдут, потому что я нахожусь к ним слишком близко. И вообще, менты сейчас – не главное, надо про них забыть и полностью сосредоточиться на деле; мы потратили больше десяти лет, чтобы добыть материал для деревянного тела, мы с большим риском добыли деревянную голову; осталось соединить одно с другим, и нам ничто не должно мешать. С таким старым и твёрдым материалом я ещё не работал, мне интересно, мне не терпится начать, я сейчас тебя провожу и сразу пойду прикидывать, как это всё будет…
Читарь слушал меня, одобрительно кивал, потом нахмурился и обьявил, что пойдёт в подвал и там уединится с головой Параскевы и заготовкой для её тела, и какое-то время будет н е м о т с т в о в а т ь. И я ответил, что мой дом – его дом, пусть делает, что пожелает, и он ушёл, а я остался во дворе, глядел на глубокие колеи, прорытые в земле сильными колёсами московского джипа, на разъятые ворота, на склонившийся со всех сторон, томящийся сыростью апрельский лес, слушал его гул, потрескивание ветвей, распрямляющихся после зимнего сна, и кукушку, считающую мои года, – она считала так долго, что мне надоело и я про неё забыл, стал размышлять о насущных проблемах, о планах на завтрашний день, и о том, что сегодня я, наконец, абсолютно счастлив, я получил всё, что мне нужно, и сейчас пойду делать то, чего до меня никто никогда не делал, и после меня не сделает.
Часть вторая
1
Теперь мне следовало явиться на фабрику и оформить отпуск по всем правилам.
Я мог бы уладить дело по телефону: просто набрать Пахана и поставить перед фактом. Но и Пахан, и я, – мы считали себя людьми старых правил, то есть, во-первых, любили абсолютный, до донышка, порядок во всём, а во-вторых, соблюдали негласный этикет: подчинённый, ежели чего-то желает от начальства, должен лично предстать пред очи, шапку снять и поклон изобразить. Мне это ничего не стоит, и дух мой не сильно умаляет, – а начальству приятно.
А когда начальству приятно – так и подчинённому хорошо.
Я оделся в выходную одежду, вымыл голову дегтярным шампунем. Затолкал в сумку три литровых бутыли самогона. Чтоб не звенели друг о дружку, каждую завернул в тряпку.
Самогон производила соседка, 70-летняя подвижная старуха Лабызина; я был её постоянный, надёжнейший клиент. На главные праздники – на Новый год, на Пасху, на 23 Февраля и 8 Марта – я брал по пять-семь бутылок; раздаривал.
В новые времена люди стали щепетильны в искусстве вручения и принятия подарков: занесёшь дорогой коньяк – кивнут, занесёшь виски – тоже кивнут, но менее прохладно; подумаешь, коньяк, подумаешь, виски, – неинтересно, формально. Зато если засверкает ёмкость деревенского самогона – настоящего, крепкого, как мужицкий кулак, – улыбаются все, благодарят сердечно.
Если ты рыбак с Дальнего Востока – от тебя в подарок ждут икры, если ты француз – ждут вина, если португалец – портвейна, а если обретаешься в глухой русской деревне – приноси самогон, не ошибёшься.
Приехал на фабрику с утра. Первым делом пошёл к банкомату.
В своё время Пахан добился, чтобы на фабрике поставили банкомат нашего местного областного ЦентрВостокБанка. Стальной ящик отсвечивал оранжевыми углами на первом этаже главного корпуса у входа в столовую.
Я знал, что через этот банк протекает весьма полноводный ручей наличных – деньги самого Пахана, его друзей, его поставщиков и покровителей. Все расчёты фабрика также проводила через ЦентрВостокБанк, все работники имели счета в этом банке.
Я сунул сначала одну карту, потом вторую, потом третью. Пин-код на всех картах у меня один: 1722.
Везде проверил остатки – и везде опечалился: денег оказалось в обрез. Я грустно смотрел на утлые циферки: думал, будет больше.
Мимо меня прошёл Твердоклинов, хлопнул по плечу.
– Куда пропал?
Мы пожали друг другу руки.
– В отпуск ухожу, – сказал я и без лишних пояснений открыл сумку: из недр сверкнули три бутылочных горла.
Твердоклинов посмотрел; на лице его не дрогнул ни единый мускул.
– Это дело, – сурово сказал он. – А Пахан знает?
– Узнает, – сказал я.
В этот момент банкомат загремел и выдал мне пачку сторублёвок; чтобы не смущать меня, Твердоклинов отошёл в сторону, а я пересчитал и сунул в карман.
Деньги были все новенькие, остро пахнущие, купюры слипались и шли одна за другой по номерам; у меня было твёрдое ощущение, что родной областной ЦентрВостокБанк сам печатает эти благоухающие ассигнации.
– После смены проставляюсь, – пообещал я Твердоклинову.
Он показал большой палец и ушёл. Со спины он выглядел угловатым, плохо скоординированным, шёл косолапо, подворачивая ноги ступнями внутрь.
2
Аквариум” Пахана был закрыт. От нечего делать я спустился обратно на первый этаж и пошёл в столовую, взял стакан чёрного чая. В десять часов столовая только разогревалась и начинала пахнуть.
В ушах гудело. Основным моим делом было з а г л у б л е- н и е, сосредоточение на ожидающей меня большой и важной работе.
Ещё раз повторю: мог бы уйти, самогон оставить у секретарши Пахана, а самому ему отправить сообщение: беру отгулы, две недели. И он бы не обиделся.
Но нет – ждал, сидел за шатким столом, помешивал ложечкой в стакане.
От стола пахло пластмассой. Три поварихи зычно перекликались, взгромождая кастрюли на огромную плиту.
Столовая нашей фабрики, в общем, была убыточна, но тут обедал сам Пахан, его заместители, начальник охраны и вся бухгалтерия. В бухгалтерии тоже работали девушки не простые, а из приличных семей, в том числе двоюродная сестра мэра и дочь главы городского филиала ЦентрВостокБанка. В столовой регулярно праздновали дни рождения, юбилеи, поминки по усопшим работникам и членам их семей; если на фабрику приезжали гости, иностранные спецы либо свои чиновники, – здесь накрывали нестыдного качества фуршет.
В провинциальных городах принято, чтобы местные хозяева жизни содержали рестораны: надо же куда-то приглашать гостей. Вот наш Пахан и завёл себе такую забаву, с лицензиями на алкоголь и табак.
Никто не знал, сколько человек кормит столовая.
Никто не знал, сколько человек вмещает фабрика: кроме официально зачисленных в штат были ещё работающие по договорам и по совместительству.
Я знал всех токарей и столяров, всех операторов станков, кладовщиков, бухгалтерию, отдел кадров, службу охраны, – но возле фабричного банкомата регулярно видел незнакомых, хорошо одетых: они сидели в углу столовой, пили кофе, “решали вопросы”, бегали в “аквариум” и обратно, добывали из волшебного оранжевого ящика крупные суммы; многие десятки деятелей разного масштаба и калибра были вовлечены в деятельность фабрики “Большевик”, напрямую либо косвенно.
Все курящие покупали сигареты в столовой. Здесь можно было взять в долг пачку или две. Можно было и поесть в долг. Пахан организовал всё так, чтобы деньги рабочих обращались исключительно внутри периметра. Пойдя ещё дальше, Пахан учредил в городе общежитие, с очень божескими ценами. От общежития к фабрике курсировал бесплатный автобус. Молодые бессемейные пролетарии могли годами не покидать удобной орбиты: и работали, и спали, и ели, не выходя за пределы вселенной, сконструированной Паханом, и даже имели возможность приобрести одежду и обувь с большой скидкой в магазине супруги Пахана. Я и сам покупал там ботинки и штаны.
3
Спустя время снова пошёл наверх – на сей раз удачно. Пахан вернулся в “аквариум” – из-за двери, неплотно прикрытой, доносился его решительный баритон. В маленькой приёмной активно шуршала бумагами секретарша – с ярчайшим макияжем, в брючном костюме приятного оливкового цвета, малость расплывшаяся; звали её Снежана, она приходилась племянницей мэру нашего города и заодно ходила в подругах у жены Пахана; нужный человек; умом не блистала, зато была молода, красива, осторожна и дисциплинированна. Я поздоровался. Секретарша Снежана отличала меня от прочих работяг, благосклонно кивнула и даже улыбнулась, а я – встал у двери, дожидаясь момента постучать и войти.
Пахан говорил по телефону, спорил с кем-то, голосом вроде бы спокойным, но наполненным, слегка скрежещущим; так умеют говорить только бизнесмены.
– Не гони, у меня всё дерево – идеально сухое! Если твой брус винтом пошёл – значит, это не мой брус, ты его где-то ещё взял, не у меня. Ещё раз говорю, мой брус никогда не ведёт. Потому что я этим живу. Давай, пиши претензию, не вопрос. Нет, не буду менять, нет. С каких делов? Мне не жалко, я поменяю, но тогда это будет значить, что я признал свою неправоту. Что я тебе фуфло продал. А я фуфло не продаю. Я тебе скажу, как было. Твои строители приехали, забрали у меня со склада сухой лиственничный брус, сообразили, что товар дорогой, и забодали его налево. А вместо него положили обычный сосновый, да ещё сырой. Надеялись, что никто не заметит. В городе ещё три лесопилки, кроме моей. Где-то они этот бизнес провернули: дорогую лиственницу сгрузили, а беспонтовую сырую сосну положили. Я думаю, было так. Разбирайся со строителями. Давай, звони, я на связи… Конечно… Ага… Обнимаю… Жене привет…
Он замолк; я выждал немного, постучал и открыл дверь.
Пахан выглядел уставшим. Двадцать лет назад, когда я нанялся на фабрику, её директор и владелец двигался резко, говорил веско, много шутил и благоухал дорогими одеколонами, ездил на сверкающем, всегда отполированном автомобиле; теперь он сдавал на глазах, худел, улыбался мало, часто болел похмельем, – старел. И в ворота фабрики заезжал на потёртом старом универсале. Но всё же дух его до сих пор оставался сильным, злым, твёрдым.
Когда я вошёл, Пахан вытаскивал из ящика стола сигареты, – но, увидев меня, закуривать не стал, пачку убрал. В помещениях курить было строго запрещено, Пахан сам демонстративно придерживался запрета; конечно, в собственном кабинете курил, но не на глазах подчинённых.
Он посмотрел с раздражением.
– Почему не в цеху?
– В отпуск ухожу, – сказал я. – С сегодняшнего дня.
Пахан нахмурился.
– А предупредить нельзя было?
– Если бы мог – предупредил.
– Случилось чего?
– Да, – ответил я. – Родственница нашлась. Издалека приехала. Сеструха троюродная, по отцу. Нездорова. Надо поднимать, на ноги ставить… Две недели мне нужно.
– Две недели, – сказал Пахан. – А работать кто будет?
– Твердоклинов справится, – сказал я. – И вообще… Я три года без отпуска, ты забыл?
– Помню, – ответил Пахан. – Я всё про всех помню. Заявление написал?
Я положил на стол заявление: лист бумаги, заранее подготовленный. Пахан ковбойским жестом выхватил из внутреннего кармана авторучку и наложил размашистую резолюцию, на чиновничьем языке это называлось “подмахнул”: не возражаю, подпись и дата.
– Что ещё?
– Вот. – Я поставил на стол бутыль. – Имей в виду: тут градусов шестьдесят.
Пахан взялся сильными пальцами за пластиковую пробку, выдернул, понюхал, улыбнулся и расцвёл.
– Тут все семьдесят!
– На здоровье, – вежливо сказал я, не двигаясь с места.
– Ну? – спросил Пахан. – Договаривай уже.
– Отпускные хочу, – сказал я.
Пахан нахмурился.
– Начинается, – печально сказал он. – Сколько?
Это был, как пишут в художественных романах, “момент истины”: назовёшь слишком большую сумму – откажут; назовёшь маленькую – останешься внакладе.
– Тридцать тысяч.
Пахан скривился, как будто услышал непристойность.
– Невозможно, – сказал он с большим сожалением. – Ты бы заранее предупредил.
– Я не для себя. Я ж сказал, родственницу на ноги поднять…
Он выдвинул ящик стола, вынул пачку пятитысячных, отделил две бумажки.
