Рядом со мной внезапно возник Роджер и горячо пожал мою руку. Он был невысок и гибок, с худым, но красивым лицом, не знающими покоя голубыми глазами и черной шевелюрой, уже начинавшей редеть. Его, как всегда, переполняла энергия. Даже несмотря на то, что Дороти досталась ему, я любил этого человека всей душой.
– Я слышал, вы получили письмо от Сэмюеля? – спросил я.
– Ага, написал, чертенок! Наконец-то!
– Меня ждут дела на кухне, – проговорила Дороти. – Скоро увидимся, Мэтью. Поговори пока с Роджером, у него есть интересная идея.
Я проводил ее легким поклоном, снова повернулся к Роджеру и тихо спросил:
– Ну что, как твои дела?
Он тоже понизил голос:
– Со мной такого больше не было, но я был бы рад повидаться с твоим другом доктором.
– Я заметил, как ты резко отвел глаза в сторону, когда во время спектакля Блуд скрючился на сцене.
– Да, это пугает меня, Мэтью.
Вид у него вдруг стал беспомощным и беззащитным, как у ребенка.
На протяжении последних недель Роджер несколько раз без всяких видимых причин терял сознание и падал в обморок. Он боялся, что у него начинается падучая – ужасная болезнь, которая заставляет здорового с виду человека ни с того ни с сего валиться на землю, корчиться и рычать аки зверь. Болезнь неизлечимая, которую одни считают разновидностью временного умопомешательства, другие – свидетельством одержимости дьяволом. То, что приступ мог начаться в любой момент, заставляло людей сторониться больных этим недугом, и уж по крайней мере, ни о какой карьере юриста для них и речи быть не могло.
Я ободряюще сжал его руку:
– Гай докопается до причин, обещаю тебе.
Роджер открыл передо мной душу за ужином на прошлой неделе, и я пообещал ему устроить встречу с моим другом доктором не позже чем через четыре дня.
Роджер хитро улыбнулся:
– Будем надеяться, я услышу от него то, что хочу услышать. Дороти я сказал, что у меня рези в желудке. Думаю, так будет лучше. Ведь женщины готовы паниковать из-за любого пустяка!
– Мы тоже, Роджер, – улыбнулся я. – И иногда без всяких поводов. Причины твоих обмороков могут быть любыми, и не забывай, обморок – не припадок. Настоящих припадков у тебя, к счастью, не было.
– Да, я знаю.
– Дороти сказала мне, что у тебя родилась какая-то новая идея. – Я решил сменить гнетущую тему.
– Верно. – Он криво ухмыльнулся. – Я как раз излагал ее другу Лодеру, но его она, похоже, не заинтересовала.
Роджер обвел взглядом своих гостей и тихо добавил:
– Дело в том, что все мы здесь не бедные.
Он взял меня под руку и отвел чуть дальше в сторону.
– Я читал последнюю книгу Родерика Мора «Плач христиан по Лондону».
– Тебе следует быть осторожнее. Некоторые называют ее крамольной.
– Их пугает правда. – Голос Роджера звучал тихо, но настойчиво. – Господи, книга Мора – это обвинительный акт в адрес нашего города. В ней показано, как все богатства монастырей перешли к королю и его царедворцам. Закрывались монастырские школы и больницы, хворые оказывались предоставленными самим себе. Если раньше они могли рассчитывать на помощь монахов, то теперь лишились и этого. Легионы несчастных, лежащих на улицах, больных и полумертвых от голода – это позор всем нам. Вчера в Чипсайде я видел мальчика, сидевшего на мостовой возле какой-то двери. Его голые ноги были обморожены и поражены гангреной. Я дал ему шестипенсовик, но ему была нужна больница, Мэтью.
– Но как ты уже сказал, они в своем большинстве закрыты.
– И именно по этой причине я собираюсь добиваться открытия больницы, которая будет существовать на средства судебных корпораций. Сначала соберем деньги по подписке, потом пойдут добровольные взносы адвокатов.
– Ты говорил об этом с казначеем?
– Еще нет. – Роджер вновь улыбнулся. – Сначала я хотел опробовать убедительность моих аргументов на этих людях. – Он кивнул на пышнотелого Лодера. – Амброуз, к примеру, говорит, что нищие представляют опасность для прохожих своими ужасными гнойными язвами и зловонными миазмами. Он готов пожертвовать некоторое количество денег на то, чтобы очистить от них улицы. Другие жалуются на надоедливых попрошаек, которые шагу не дают ступить. Этим я пообещал спокойную жизнь без нищих. Для тех, кто не склонен к благотворительности, найдутся свои аргументы. – Роджер перестал улыбаться и устремил на меня серьезный взгляд голубых глаз. – Ты мне поможешь?
Я задумался.
– Даже если эта твоя затея увенчается успехом, что сможет одна больница на фоне беспросветной нищеты, царящей вокруг?
– Помочь хотя бы нескольким несчастным.
– Я помогу тебе всем, что будет в моих силах.
Если кому и была по плечу подобная задача, то только Роджеру. Его безудержная энергия и быстрый ум дорогого стоили.
– Я первым сделаю взнос по подписке и, если хочешь, помогу тебе провести ее среди других.
Роджер стиснул мои пальцы:
– Я знал, что ты поможешь. Скоро я организую комитет…
– Еще один комитет?
Это вернулась Дороти, раскрасневшаяся после кухонного жара. Она бросила на мужа шутливо-вопросительный взгляд. Роджер обнял ее за талию.
– Это связано с больницей, милая.
– Людей будет нелегко убедить. Их кошельки и так отощали после всех королевских налогов.
– И отощают еще больше, – добавил я. – Говорят, у нового парламента потребуют новых денег, чтобы король мог пойти войной на Францию.
– Пустая трата денег, – с горечью произнес Роджер. – А сколько пользы они могли бы принести! Но с другой стороны, для него это самый подходящий момент, чтобы провернуть подобное мероприятие. Сейчас, когда король скоттов умер и на троне находится девочка-младенец, Шотландия не сможет вмешаться в войну на стороне Франции.
Я кивнул в знак согласия:
– Король отправил шотландских лордов, плененных при Солуэй-Мосс, домой, но прежде они, как рассказывают, поклялись поженить принца Эдварда и наследницу шотландского трона Марию.
– Ты, как всегда, прекрасно информирован, Мэтью, – проговорила Дороти. – Барак до сих пор приносит тебе на хвосте сплетни от своих дружков из числа дворцовой челяди?
– А почему бы и нет?
– Я слыхала, что король присмотрел себе новую жену.
– Эти слухи не затихают с того самого дня, как казнили Кэтрин Говард, – фыркнул Роджер. – Интересно, кто будет новой счастливицей?
– Леди Латимер, – ответила Дороти. – На прошлой неделе умер ее муж, и послезавтра состоятся пышные похороны. Это означает, что король поразвлечется с ней в течение нескольких лет, а дальше – одному богу известно.
Эти слухи до меня не доходили.
– Бедняжка, – проговорил я, перейдя на шепот. – Ей стоит побеспокоиться о своей голове.
– Да, – кивнула Дороти.
Несколько секунд она молчала, а потом подняла руки над головой, хлопнула в ладоши и громко крикнула:
– Друзья мои, ужин готов!
Мы дружно отправились в столовую. Длинный старинный дубовый стол был уставлен серебряными приборами, слуги под неусыпным наблюдением Элиаса расставляли блюда с угощением. Гордостью стола были четыре больших цыпленка. Вообще-то, в Великий пост дозволялось есть только рыбу, но поскольку река в эту лютую зиму сильно промерзла, цены на нее взлетели до небес, и король разрешил подданным есть белое мясо.
Мы расселись. Я оказался между Лодером и Джеймсом Рипроузом, старым барристером с жесткими бакенбардами, обрамлявшими сморщенное, как печеное яблоко, лицо.
Напротив нас сидели Дороти, Роджер и миссис Лодер – такая же пухлая и самодовольная, как ее муж. Она одарила меня улыбкой, продемонстрировав полный набор белоснежных зубов, после чего, к моему вящему изумлению, сунула пальцы в рот и вытащила оба ряда. Я заметил, что зубы крепились к двум деревянным протезам, выточенным с таким расчетом, чтобы надеваться на несколько гнилых пеньков – все, что осталось от ее настоящих зубов.
– Они выглядят просто изумительно, – сказала дама, перехватив мой взгляд. – Их изготовил для меня лекарь-брадобрей из Чипсайда. Разумеется, кушать с ними я не могу.
– Убери их, Джоанна, – произнес ее муж. – Никто не желает любоваться твоими зубами во время еды.
Джоанна надула губы, насколько это вообще было возможно без единого зуба во рту, а потом убрала вставную челюсть в маленькую коробочку, которую спрятала в многочисленных складках своего платья. Я с трудом удержался от того, чтобы не поежиться. Мода, заимствованная у французов и получившая распространение в высшем свете Англии – носить полон рот зубов, вырванных у мертвецов, – казалась мне отвратительной.
Роджер вновь заговорил о больнице, которую задумал создать, только теперь свои аргументы он адресовал старому Рипроузу.
– Подумайте о тех больных и беспомощных, которых мы могли бы забрать с улиц и, возможно, вылечить, – убеждал он.
– О, это было бы стоящим делом, – соглашался старик, – но как быть с другими нищими: здоровыми и вполне дееспособными, которые заполонили улицы и не дают прохожим шагу ступить, требуя подаяния, а подчас и угрожая? Что делать с ними? Я старый человек, и мне иногда бывает страшно выйти из дома одному.
– Очень верное замечание, – согласно затараторил брат Лодер, перегнувшись через меня, чтобы его могли слышать другие участники разговора. – Те двое, которые в прошлом ноябре ограбили и убили несчастного брата Гудкоула возле ворот, были монастырскими слугами, лишившимися хозяев. И их нипочем не изловили бы, не начни они бахвалиться в таверне, где пропивали денежки бедного Гудкоула, и не окажись ее хозяин честным человеком. Он-то и вызвал констебля.
– Ага, ага, – часто закивал Рипроуз. – Нет ничего удивительного в том, что оставшиеся бесхозными слуги безнаказанно воруют и убивают, а город может предложить нам в качестве защитников всего несколько констеблей, в большинстве своем таких же стариков, как я.
– Городской совет должен назначить сильных мужчин, которые сумеют выжечь эту заразу каленым железом! – припечатал Лодер.
– Ну к чему такие жестокости, Амброуз? – тихо укорила его жена. – Помнится, в молодости ты доказывал, что безработные бедняки имеют право на получение работы, что город должен платить им за полезный труд, к примеру за мощение улиц. Ты всегда цитировал Эразма Роттердамского и Хуана Вивеса, писавших об обязанностях христианской общины по отношению к обездоленным.
Закончив эту тираду, женщина одарила мужа приторной улыбкой. Возможно, это была ее месть за колкое замечание относительно вставной челюсти.
– Точно-точно, Амброуз, я тоже хорошо это помню, – с готовностью ухватился за нежданную поддержку обрадованный Роджер.
– И я, – подхватила Дороти. – Ты очень сурово отзывался насчет обязанностей короля в отношении бедных.
– Ну, поскольку с той стороны данной проблемой, похоже, никто не интересуется, я не представляю, что мы можем тут сделать. Поселить десять тысяч вшивых попрошаек в лучших гостиницах и кормить их за столом для почетных гостей?
– Нет, – мягко ответил Роджер, – просто использовать наш статус состоятельных людей, чтобы помогать хотя бы немногим несчастным до тех пор, пока не настанут лучшие времена.
– Однако по улицам стало тошно ходить не из-за одних только попрошаек, – мрачно проговорил старый Рипроуз. – Теперь на каждом углу появились эти пустозвоны-начетчики с Библиями в руках. Один вон каждый день с утра до вечера торчит в конце Ньюгейт-стрит и что-то гавкает про грядущий апокалипсис.
За столом послышался одобрительный гул голосов.
За годы, прошедшие после падения Томаса Кромвеля, поддержка королем реформаторов, которые воодушевили его на разрыв с Римом, исчерпала себя. Он никогда в полной мере не разделял лютеранские воззрения, а сейчас в значительной степени дрейфовал в обратную сторону, к старой форме религии – чему-то вроде католицизма без Папы. Причем этот процесс сопровождался все более жестоким подавлением любого инакомыслия. Сомневаться в том, что хлеб и вино во время таинства причастия действительно превращаются в тело и кровь Христовы, было равнозначно ереси, за которую полагалась смертная казнь. Даже концепция чистилища вновь обрела прежнюю респектабельность. Все это вместе являлось анафемой в адрес тех радикалов, для которых единственным источником истины являлась Библия. Преследования лишь заставили многих реформаторов влиться в ряды радикалов, и в Лондоне они были особенно осмелевшими и крикливыми.
– Знаете ли, что я видел сегодня на улице? – спросил кто-то из гостей. – Возле одной церкви люди раскладывали на снегу ветки, готовясь к завтрашнему празднованию Пальмового воскресенья. Неожиданно налетела целая свора юнцов-подмастерьев и раскидала ветки ногами, крича, что это папистский праздник, а Папа – антихрист.
– Этот религиозный радикализм является для черни дополнительным поводом устраивать вакханалии, – угрюмо заметил Лодер.
– Да, завтра могут возникнуть проблемы, – сказал Роджер.
Я кивнул. В Пальмовое воскресенье в традиционных церквях состоятся литургии, по улицам пройдет процессия, во главе которой будет шагать ослица, везущая младенца. А проповедники-радикалы в своих церквях станут поносить привычные церемонии, объявляя их папистским богохульством.
– Будет еще одна чистка, – с ноткой обреченности в голосе проговорил кто-то. – До меня дошли слухи, что епископ Боннер намерен с новой силой обрушиться на людей Священного Писания.
– Только бы не было больше никаких аутодафе, – негромко проговорила Дороти.
– Город не поддержит этого, – заявил Лодер. – Люди не любят радикалистов, но сожжения им нравятся и того меньше. Боннер не посмеет зайти так далеко.
– Вы полагаете? – осведомился Роджер. – Разве он не такой же фанатик, только находящийся по другую сторону баррикад? Весь город оказался разделен на две части.
– Большинство людей хотят всего лишь спокойной жизни, – проговорил я. – Даже те из нас, кто прежде называл себя радикалистами.
Я хитро улыбнулся, посмотрев на Роджера, и он кивнул, поняв намек.
– Фанатики со всех сторон, – сокрушенно проворчал Рипроуз. – А мы, обычные бедные люди, посередке. Иногда я со страхом думаю, что они принесут всем нам смерть.
Компания разошлась далеко за полночь, и одним из последних ушел я. Выйдя из дома, я почувствовал, что, пока мы сидели за столом, на улице опять подморозило и подтаявший снег превратился в наст, хрустевший под подошвами башмаков.
После разговора, состоявшегося за столом, настроение мое было уже не столь радужным. Все верно, Лондон превратился в несчастный город – город нищих и фанатиков. Если состоится чистка, ситуация станет еще хуже. Кое о чем я умолчал за ужином. Родители мальчика, отправленного в Бедлам, являлись членами радикальной протестантской конгрегации, и проблемы с психическим здоровьем их сына имели религиозное наполнение. Я не хотел бы иметь ничего общего с этим делом, но должность обязывала рассматривать жалобы граждан, а родители мальчика мечтали, чтобы их сына отпустили.
За спиной послышался хруст наста под чьими-то ногами. Я вздрогнул и обернулся. Обнесенная стеной территория Линкольнс-Инн обычно была довольно безопасным местом, но теоретически злоумышленники могли пробраться и сюда. Ночь была темной, луну наполовину скрыли облака, и в этот поздний час лишь несколько окон отбрасывали на снег квадраты света.
– Кто здесь? – окликнул я темноту.
Никто не ответил, но зато до моего слуха донесся быстрый звук удаляющихся шагов. Наморщив лоб, я двинулся в том же направлении. Звук доносился от дальнего конца постройки, в которой жили Эллиарды. Она имела общую стену со зданием Линкольнс-Инн. Заворачивая за угол, я положил ладонь на рукоятку кинжала.
Впереди находилась внешняя стена. Тот, кто оказался между мной и нею, загнал себя в ловушку. Но… там никого не было. Маленький пятачок между постройками и двенадцатифутовой стеной был совершенно пуст. По моему позвоночнику пробежал холодок.
А потом я увидел, что снежная опушка на верхней кромке стены нарушена. В этом месте через стену только что кто-то перелез. Я стоял и молча созерцал эту картину. Чтобы перемахнуть через четырехметровую стену, необходимо обладать нечеловеческой силой и ловкостью. В иной ситуации я сказал бы, что это невозможно, но пустой двор и потревоженный снег на стене говорили красноречивее любых слов.
Размышляя о том, что все это может значить, я двинулся обратно. Нужно будет завтра же сказать сторожу, чтобы он насыпал на верхнюю кромку стены битого стекла.
