– Дороти утверждает, что я легкий, жизнерадостный человек холерического склада, – заметил он.
– С некоторым налетом флегматичности. Если бы твой характер был бы столь мягок, ты не смог бы работать юристом.
– А ты, Мэтью, вечный меланхолик. Тебя отличает привычка видеть все в черном цвете.
– Я не был таким пессимистом до тех пор, пока полтора года назад меня не свалила лихорадка. – Я посмотрел на друга серьезным взглядом. – Если бы не Гай, она свела бы меня в могилу. Не переживай, Роджер, он поможет тебе.
Наконец в комнату вошел Гай, и я с облегчением повернулся к нему. Гаю уже стукнуло шестьдесят, и его волосы – черные, когда мы с ним познакомились, – побелели. На их фоне еще сильнее выделялась темно-коричневая кожа его лица. Я заметил, что он начал полнеть, что свойственно почти всем пожилым людям.
Когда мы познакомились шесть лет назад, Гай был монастырским лекарем. Тогда монастыри давали приют многим чужеземцам, среди которых оказался и Гай Малтон. Его родиной был испанский город Гренада, а предки – мусульманами. Он сменил рясу бенедиктинца на аптекарский халат, а теперь носил уже черное, с высоким воротником платье врача.
Когда Гай вошел, он показался мне озабоченным, словно его грызла какая-то печаль. Но когда он поднял глаза на нас, широкая улыбка осветила лицо моего друга.
– Здравствуй, Мэтью, – сказал он со своим экзотическим акцентом. – А вы, верно, мастер Эллиард?
Темные глаза внимательно ощупывали Роджера.
– Да, – ответил Роджер, нервно шаркнув ногой.
– Пойдемте в мой смотровой кабинет, поглядим, что там у вас за беда.
– Я принес мочу, как вы и просили, и отдал ее мальчику.
– Хорошо. – Гай улыбнулся. – Хотя в отличие от некоторых моих коллег я не основываюсь в своих диагнозах исключительно на анализе мочи. Для начала я осмотрю вас. Ты подождешь нас здесь, Мэтью?
– Конечно.
Оставшись в одиночестве, я опустился на стул у окна. Вечерело, бутылки и склянки отбрасывали длинные тени на пол. Я снова стал думать об Адаме Кайте. Тревога не покидала меня. А что, если Гай, который продолжал втайне от всех хранить верность прежним религиозным догматам, тоже признает Адама одержимым? Я поймал себя на том, что на протяжении двух последних дней часто вспоминаю темноволосую женщину-смотрителя. Почему она никогда не сможет покинуть Бедлам? Может быть, ее пребывание в больнице является неким принудительным заключением?
Открылась дверь, и в комнату вошел Пирс со свечой в руке и большой книгой под мышкой. Книгу он поставил на высокую полку, рядом с несколькими другими, а свечу установил в длинный подсвечник и зажег ее. К аромату трав добавился запах горячего воска.
Затем подмастерье повернулся ко мне и спросил с отменной учтивостью:
– Вы не будете возражать, если я продолжу мою работу, сэр?
– Сделайте милость.
Молодой человек сел за стол, взял пучок трав и принялся толочь их в ступке. Предварительно он засучил рукава своей робы, и я видел, как на его руках перекатываются сильные мускулы.
– Давно ли ты работаешь на доктора Малтона? – спросил я.
– Всего лишь год.
Он повернулся ко мне и улыбнулся, продемонстрировав ослепительно-белые зубы.
– Твой прежний хозяин умер?
– Да, сэр. Он жил на соседней улице. После его внезапной смерти доктор Малтон взял меня к себе. Для меня это стало большой удачей. Он человек редких знаний и к тому же очень добрый.
– Это точно, – согласился я.
Пирс снова занялся работой. Как же сильно он отличался от других подмастерьев, шумных бездельников, вечно ввязывающихся в разного рода неприятности! Самообладание, уверенность, сквозившие в каждом его движении и слове, подходили скорее мужчине, чем мальчику.
Гай и Роджер вернулись только через час. Уже изрядно стемнело, и Пирсу приходилось низко наклоняться над столом, чтобы видеть свою работу. Гай положил руку ему на плечо:
– Хватит на сегодня, дружок. Иди и поужинай. Но сначала принеси нам пива.
– Да, сэр.
Пирс поклонился и вышел. Я взглянул на Роджера и с удовольствием увидел на его лице чувство глубочайшего облегчения.
– У меня нет падучей! – ликуя, сообщил он.
Гай тонко улыбнулся:
– Самые странные вещи могут иметь простейшее объяснение. Я всегда предпочитаю начинать с поисков самого простого объяснения, которое, как учил нас Уильям Оккам[12 - Уильям Оккам (ок. 1284 – ок. 1350) – английский философ-схоласт, известный сегодня главным образом благодаря предложенному им принципу экономии мышления («бритва Оккама»), суть которого состоит в том, что всякое подлинное объяснение (а стало быть, любая теологическая или философская система) должно быть предельно простым.], чаще всего и является истинным. Поэтому я начал с осмотра ног мастера Эллиарда.
– Он заставил меня стоять босым, измерил мои ноги, а потом уложил на кушетку и принялся сгибать и разгибать их. Должен признаться, я был удивлен. Я ехал сюда, рассчитывая узнать диагноз, основанный на анализе мочи…
– Однако это нам не понадобилось, – с видом триумфатора улыбнулся Гай. – Я обнаружил, что правая стопа мастера Эллиарда заметно заворачивается в сторону левой, а причина этого состоит в том, что левая нога слегка длиннее правой. Этот дефект формировался годами, а спасением от него является специальный башмак с деревянной вставкой, который исправит походку. Я велю юному Пирсу изготовить такой для вас. У него очень умелые руки.
– Не могу выразить вам всей глубины моей благодарности, сэр, – с искренней теплотой проговорил Роджер.
В дверь постучали. Вернулся Пирс с тремя оловянными кружками на подносе, который он поставил на стол.
– Давайте выпьем за счастливое избавление мастера Эллиарда от падучей.
Гай взял стул и подвинул второй Роджеру.
– Роджер подумывает о том, чтобы собрать по подписке деньги на организацию больницы, – сообщил я Гаю.
Гай грустно покачал головой:
– Больницы крайне нужны этому городу. Это был бы добрый и глубоко христианский поступок. Возможно, и я смогу чем-то помочь, посоветовать?
– Это было бы очень благородно с вашей стороны, сэр.
– Роджер до сих пор разделяет идеалы Эразма, – сказал я.
Доктор кивнул:
– Я тоже когда-то изучал труды Эразма. Они пользовались большой популярностью, когда я впервые приехал в Англию. Мне казалось, что в его рассуждениях о чрезмерном богатстве церкви и о ее излишней приверженности внешним церемониям что-то есть, но большинство моих собратьев, монахов, так не считали, утверждая, что его пером водила легкомысленность.
Лицо Гая потемнело.
– Возможно, они были более прозорливы, чем я, и уже тогда предвидели, что разговоры о реформах рано или поздно приведут к разрушению монастырей и всему, что последовало за этим. И ради чего? – с горечью спросил он. – Ради того, чтобы восторжествовали жадность и страх.
Речи Гая в защиту монахов заставили Роджера почувствовать неловкость. Я перевел взгляд с одного на другого. Гай в душе по-прежнему оставался католиком, Роджер раньше был радикальным сторонником реформ, но потом стал умеренным, а я находился даже не между ними, а вообще в стороне, особняком. Довольно одинокое местечко.
– У меня есть еще одно дело, в связи с которым я хотел попросить у тебя совета, Гай, – решил я сменить тему. – Это случай, связанный с психическим расстройством на религиозной почве или, по крайней мере, похожий на него.
Я рассказал ему историю Адама Кайта.
– И вот, Тайный совет взял да и упрятал его в Бедлам: с глаз долой – из сердца вон, – заключил я свой рассказ. – Родители парня хотят, чтобы я вытащил их сына оттуда, но мне думается, что это не самая лучшая мысль.
– Мне известно о случаях навязчивой влюбленности, – задумчиво протянул Роджер, – но навязчивая религиозность… О таком я не слышал.
– Я слышал, – сказал Гай.
Мы оба повернулись и уставились в его темное непроницаемое лицо.
– Это новое психическое заболевание, которое Мартин Лютер добавил в копилку человеческих несчастий.
– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался я.
– Всегда существуют люди, которые ненавидят себя и изводят, испытывая чувство вины за реальные или вымышленные проступки. Я неоднократно встречался с подобными случаями в бытность свою монастырским врачевателем. Мы всегда говорили таким людям, что Господь прощает каждого, кто раскаялся в своих грехах, ибо Он никого не обходит своей милостью.
Гай поднял голову, и в его голосе зазвучал гнев, что случалось с ним крайне редко.
– Но теперь нам говорят, что Бог будто бы по какому-то собственному капризу решил одних спасать, а других предавать вечному проклятию. Но если вы не можете рассчитывать на Божественную милость, вы обречены. Это один из основных постулатов Лютера. Я знаю, я читал его. Лютер может чувствовать себя ничтожной тварью, спасенной милостью Божьей, но задумался ли он над тем, чем может обернуться его философия для других, которые не обладают его внутренней силой и надменностью?
– Если бы это было правдой, разве не сошла бы с ума половина человечества? – спросил Роджер.
Гай неожиданно ответил на этот вопрос другим вопросом:
– А вот вы верите в то, что на вас лежит милость Божья?
– Я надеюсь на это. Я стараюсь жить по совести и верить в то, что могу быть спасен.
– Да, большинство, как вы и я, предпочитают жить надеждой на спасение, оставляя все остальное на усмотрение Бога. Но сейчас появились такие, которые абсолютно уверены в том, что они уже спасены. Эти люди могут быть опасны, поскольку считают себя особыми, не такими, как все остальные. Однако у любой монеты есть две стороны, поэтому существуют и другие – те, кто страстно желает уверенности и в то же время полагает себя недостойным. Такое состояние может обернуться тем, что происходит сейчас с вашим бедным юношей. Я слышал, это называют манией спасения души, хотя вряд ли этот термин способен передать те муки, что испытывают люди, страдающие этим заболеванием.
Он помолчал.
– Однако главный вопрос, я полагаю, заключается в другом: почему мальчик вдруг стал одержим чувством собственной греховности?
– Может, он и вправду натворил каких-нибудь великих грехов? – предположил я и с облегчением увидел, как Гай отрицательно помотал головой.
– Нет. Обычно в таких случаях речь идет о маленьких, незначительных проступках. Великими их делает то, как работают головы этих людей.
– Ты поможешь мне выяснить, что это, Гай? Некоторые в Бедламе считают Адама одержимым дьяволом. Боюсь, они могут причинить ему вред.
– Я съезжу туда и взгляну на него, Мэтью, – пообещал Гай. – Разумеется, я поеду как врач, а не как бывший монах, иначе он и впрямь перепугается, подумав, что оказался в лапах дьявола.
Внезапно вид у моего друга сделался усталым и постаревшим.
– Спасибо. Юный Пирс поистине неутомимый работник, – зачем-то заметил я.
– Да, он хороший ученик, – ответил Гай и тихо добавил: – Возможно, даже лучше, чем я заслуживаю.
– О чем это ты? – озадаченно спросил я.
Он пропустил мой вопрос мимо ушей.
– Пирс вдобавок ко всему еще и очень умен. Он все схватывает на лету. – Гай неожиданно улыбнулся, отчего его лицо неузнаваемо изменилось. – Позвольте, я покажу вам кое-что. То, что я обсуждал с Пирсом, то, что является новым словом в искусстве врачевания, и то, чего не приемлют многие мои коллеги по цеху.
Гай встал, подошел к полке, снял с нее ту самую книгу, которую незадолго до этого поставил туда подмастерье, и с превеликой осторожностью положил фолиант на стол. Мы с Роджером встали по бокам от него.
– «De Humani Corporis Fabrica», – негромко прочитал Гай. – Трактат «О строении человеческого тела». Только что вышел из печати. Мне привез его мой друг, немецкий торговец. Это анатомический атлас, написанный Андреасом Везалием, фламандским врачом, работающим в Италии. Там давно разрешено посмертное вскрытие человеческих тел, в то время как здесь оно до последнего времени находилось под запретом.
– Старая церковь не одобряла этой практики.
– И была не права. Везалий стал первым за многие века, а то и вообще за всю историю медицины ученым, который в столь беспрецедентных масштабах занялся препарированием человеческих тел. И знаете, что он обнаружил? Что древние – Гиппократ и Гален – эскулапы, на авторитет которых прежде было нельзя покуситься без риска вылететь из корпорации врачей, ошибались!
Гай повернулся к нам. Его темные глаза блестели.
– Везалий доказал, что древние заблуждались во многих своих описаниях внутренних органов человеческого тела. А все потому, что им не было разрешено анатомировать трупы и их описания основывались на исследовании не человеческих органов, а органов животных.
Гай засмеялся.
– Эта книга наделает много шума. Научное общество попытается всячески дискредитировать, а то и вовсе запретить ее.
– Но откуда нам знать, что Везалий был прав, а древние эскулапы ошибались?
– Это легче легкого, стоит лишь сравнить описания и рисунки из этой книги с тем, что мы видим, препарируя человеческое тело. Сейчас для публичного вскрытия доступны тела четырех повешенных преступников.
При этих словах я внутренне съежился, поскольку всегда отличался некоторой брезгливостью, но Гай продолжал:
– И в правильности того, о чем я сейчас говорил, мне удалось убедиться лично.
– Каким образом? – осведомился Роджер.
– Лондонский коронер имеет право потребовать вскрытия трупа с целью выяснения причин смерти. Большинство врачей считают подобную работу ниже собственного достоинства, тем более что и платят за нее гроши. Но я предложил свои услуги, и это позволило мне убедиться в правоте Везалия. Он ни в чем не ошибся.
Гай медленно, почти благоговейно раскрыл книгу. Написанная на латыни, она включала множество иллюстраций великолепного качества, но в чем-то смешных и жестоких. По мере того как доктор листал страницы, я видел изображение скелета, сидящего на столе в позе мыслителя, тело с начисто снятой кожей и выставленными на всеобщее обозрение внутренностями. В уголке рисунка с ворохом человеческих кишок сидел херувимчик, который испражнялся и при этом мило улыбался читателю.
Гай открыл книгу на странице с рисунком вскрытого человеческого сердца, лежащего на столе.
– Вот, – сказал он, – видите? У сердца четыре желудочка. Четыре, а не три, как нас всегда учили!
Я кивнул, хотя видел перед собой только ужасающую мешанину каких-то клапанов и тканей. Переведя взгляд на Роджера, я заметил, что тот заметно побледнел.
– Все это очень интересно, Гай, – поспешил я закончить неприятный разговор, – но, боюсь, несколько выходит за рамки нашего понимания. Кроме того, нам пора возвращаться в Линкольнс-Инн.
– Ну что ж, очень хорошо.
Обычно очень тонко чувствующий других людей, Гай сейчас, похоже, не ощутил, как покоробила нас его книга. Он улыбнулся:
