Всех шестерых приговорили к недельному аресту в тюрьме, причем эта неделя пришлась на Пасху. Впрочем, по словам одного из них, С.П. Елисеева, в выборе именно этой недели не было никакого злого умысла и «утонченной мести» со стороны властей, как это восприняли многие. «Мы сами просили прокурорский надзор устроить нам высидку именно в эти праздничные дни, чтобы наше вынужденное бездействие не повредило делам наших клиентов, – заявил потом Елисеев. – Должен сказать, что отношение к нам прокурорского надзора и тюремной администрации было самое внимательное, самое предупредительное».
Подчеркивая свое уважение к закону и к принципам правового государства, за которое они ратовали, адвокаты сами явились в тюрьму, на извозчиках, сделав перед этим визит в окружной суд к помощнику прокурора, ведавшему местами заключения. По словам адвоката Елисеева, им разрешили отсидеть в «Крестах»: «…там чище, да и, как мы думали, отдохнуть неделю от работы в одиночном заключении удобно». К «интеллигентным арестантам» отношение было подчеркнуто корректное: их не досматривали, а в привезенных с собой чемоданах не рылись.
Адвокатов рассадили по отдельным камерам, расположенным по соседству в одном коридоре. Гулять выпускали всех вместе по два раза в день по часу – около полудня и в три часа, причем адвокатам разрешали разговаривать между собой.
«Кормят в „Крестах“ вполне сносно, – рассказывал потом адвокат Елисеев. – Казенный паек обходится администрации в 12 копеек. Если арестованный хочет получать более сытный обед, то прибавляет из своих средств 6 копеек. Если же имеется возможность платить по 35 копеек за обед, то кормить будут и сытно, и вкусно».
По словам адвокатов, трудней всего в тюрьме было привыкнуть к узкой и невероятно жесткой кровати с тоненьким «блином» вместо матраца. Простыней служила «подозрительного вида тряпка», а одеялом – кусок солдатского сукна. Но еще сложнее было привыкнуть к непременной принадлежности камеры – «параше».
Арестанты «Крестов» вставали в половине шестого утра. Ровно в шесть утра в камеру приходили уголовные – вынести парашу. К завтраку давали кипятку для чая, потом выводили на прогулку. В полдень снова давали чай. В час дня наступал обед, а в три часа – вторая прогулка. Электричество по вечерам выключали в начале одиннадцатого.
Впрочем, безмятежного «отдыха» в тюрьме у адвокатов не получилось: они попали в «Кресты» в самый разгар бунта политических заключенных против администрации, который закончился смертью одного из узников. В дни волнений арестованным адвокатам пришлось лишиться прогулок. «В общем, каждый из нас отлично мог бы отдохнуть эти семь дней, – отмечал адвокат Елисеев, – не случись всех этих ужасов со стрельбой, убийством и голодовкой»…
А в мае 1908 года петербургские «Кресты» приняли бывших депутатов первой Государственной думы, осужденных за знаменитое «выборгское дело». По приговору суда всех бывших депутатов, осужденных по делу о «воззвании», заключали в тюрьмы по месту их жительства. В Петербурге в день приведения приговора в исполнение находилось 29 депутатов-«выборжцев». Как писала пресса, «сами отдались» в распоряжение прокурора 17 человек, в том числе один из основателей партии кадетов – юрист Николай Андреевич Гредескул и адвокат Максим Моисеевич Винавер.
По отзывам «интеллигентных» обитателей «Крестов», самое тяжелое воспоминание о здешнем быте – это зловонная «параша»
По соглашению с прокурорским надзором, осужденные пришли к полудню в камеру прокурора окружного суда на Литейный проспект. Спустя час им объявили, что они могут отправляться в тюрьму, после чего в сопровождении большой толпы провожавших они вышли на Литейный проспект. Внизу фотографы увековечили начало шествия бывших депутатов в тюрьму. «Переезжаем на дачу», – острили будущие арестанты. Частью на извозчиках, частью пешком они прибыли к воротам тюрьмы, принеся с собой по несколько чемоданов и пакетов с вещами и книгами.
Здесь их уже ждали. Вахтер, позвякивая ключами, громко возглашал: «Пожалуйте, господа! Вещи каждый должон сам нести!» Депутаты с улыбкой смотрели на груду чемоданов, сложенную у стен тюрьмы. Кряхтя, поднимали тяжелые вещи, кланялись в последний раз и проходили в узкую тюремную калитку. Осужденных развели по одиночным камерам.
В день «посадки» кроме 17 «выборжцев» полиция арестовала по распоряжению прокурора еще двух человек, причастных к делу о «выборгском воззвании», – присяжного поверенного Л.М. Брамсона и депутата Кубелиуса. Обоих арестованных сразу же препроводили в «Кресты». Таким образом, по делу о «воззвании» в Петербурге попали в тюрьму 19 человек, причем все они сидели в одиночных камерах.
На свободе в Петербурге остались еще 10 депутатов-«выборжцев», по отношению к которым действие приговора было приостановлено. Так, И.И. Петрункевич получил «отсрочку» на десять недель из-за болезни ноги. Дело о депутате Л.И. Петражицком выделили в особое делопроизводство, а В.Д. Набоков кроме дела о «выборгском воззвании» привлекался еще и по делу о «Вестнике партии народной свободы». Еще четырех бывших депутатов не посадили в «Кресты», поскольку они проходили по делам, следствие по которым не завершилось.
Спустя две недели после «посадки» 17 «выборжцев» «Петербургская газета» поместила подробный отчет о том, чем занимаются бывшие депутаты Госдумы в стенах печально знаменитых «Крестов». Тюремные надзиратели не могли нахвалиться своими новыми «постояльцами». «Смирные, – говорили они про бывших депутатов, – очень смирные!»
Конечно, к бывшим депутатам применялся не такой строгий режим, как к обычным арестантам. Все «выборжцы» носили в тюрьме собственную одежду, кроме бывшего священника Огнева, пожелавшего облачиться в арестантское одеяние. Бывшие депутаты запаслись книгами и бумагой, еще заранее договорившись между собой написать по статье для будущего сборника «Выборгские досуги». По тюремным правилам, бумага была тщательно просчитана, пронумерована и прошнурована. Чистую бумагу надзиратели могли выдавать, только убедившись в том, что взятая арестантами с собой бумага полностью исписана, находится в целости и не употреблена на написание писем.
Послабление по отношению к арестантам-депутатам относилось также и к питанию. Все они за отдельную плату пользовались улучшенной пищей. Обеды в тюрьме стоили 10 рублей 50 копеек в месяц, ужины – 3 рубля 90 копеек, булки – гривенник в день, кроме того, можно было заказать себе чай, сахар, табак, овощи, фрукты и сласти.
Ни газет, ни журналов в тюрьме получать было нельзя, однако с особого разрешения некоторые «выборжцы» получили возможность получать стенографические отчеты проходивших заседаний Государственной думы, уже третьей по счету. Владимир Дмитриевич Набоков (отец будущего писателя) забрал с собой в камеру огромное количество юридических книг. Надзиратели отзывались о нем с большим почтением: «Должно быть, богатый… книг привез видимо-невидимо, да все в дорогих переплетах… Сидит за столиком, да все книгами пошвыривает, пока не найдет ту, что ему нужно».
Тяжелее всех переносил одиночество адвокат Кедрин – будущий активный участник Белого движения в годы Гражданской войны, министр юстиции в антибольшевистском Северо-Западном правительстве. Не удовлетворяясь чтением и написанием «Досугов», Кедрин потребовал, чтобы ему предоставили какую-нибудь физическую работу. Начальство тюрьмы пошло навстречу и разрешило ему клеить картузы для табака второго сорта по заказу одной из столичных табачных фабрик.
Бунт политических
Весной 1907 года, уже на исходе революционных событий первой русской революции, Петербург продолжало лихорадить. В апреле очагом волнений оказались «Кресты» – те корпуса, где содержались политические заключенные. Из-за решетчатых окон раздавались громкие возгласы «ура» и «амнистия». Выборгская набережная и Симбирская улица (ныне улица Комсомола) буквально гудели от крика арестантов.
Из окон летели осколки разбитых стекол, показывались платки и флажки ярких цветов. С каждой минутой гул из тюрьмы усиливался и переходил в несмолкаемое «ура». В одном из корпусов арестанты выбивали окна и ломали двери.
По городу быстро распространились слухи о беспорядках в тюрьме. Публику на окрестных улицах охватывало жгучее любопытство. Люди группировались у ворот домов и жадно обменивались информацией и впечатлениями. Впрочем, информации было мало: по слухам, волнения начались после того, как среди заключенных поползли слухи о предстоящей будто бы амнистии, а крики «ура» и прочие «демонстративные проявления» вызваны были известием об отмене военно-полевых судов и смертной казни. К тюрьме спешила вызванная рота солдат и местная полиция…
Беспорядки в «Крестах», начавшиеся 15 апреля 1907 года, продолжались четверо суток. По официальным сведениям, они охватили 1-й и 2-й корпуса, где содержались политические заключенные, а причиной их стал случайный выстрел караульного солдата, прозвучавший на тюремном дворе. Став на часы, он случайно нажал курок винтовки. Выстрел гулким эхом отдался в камерах ближайших корпусов. Среди политических пошли слухи, что этим выстрелом убили кого-то из их товарищей.
На следующий день политзаключенные потребовали от администрации тюрьмы предъявить доказательства, что никто не убит. «Мы выберем депутацию из трех заключенных, обойдем все камеры и проверим, что все на месте», – заявили арестанты. В этом требовании им отказали. Не удовлетворили также и другие требования политзеков – выбирать старост и разрешить общие прогулки арестантам. Правда, разрешили раскрыть окна.
В ответ на действия властей арестанты подняли бунт: они били стекла, высовывались из окон и переговаривались между собой. Надзиратели вновь закупоривали окна, и на следующий день бунт продолжился: заключенные требовали открыть окна! Беспорядки достигли своего апогея. Заключенные бросали табуретками в окна и двери, размахивали в разбитых окнах самодельными флажками, кричали «ура».
Для усмирения арестантов начальник тюрьмы вызвал две роты Московского полка. Солдат поставили против окон 1-го и 2-го корпусов с предупреждением, что если беспорядки продолжатся, то в заключенных будут стрелять, причем даже если кто-то просто подойдет к окну. Однако угрозы «царских сатрапов» не устрашили борцов с режимом, и бунт не прекращался. Едва заключенные показывались из окон, часовые брали ружья на изготовку. Как оказалось, они не шутили: когда один из арестантов чуть больше, чем другие, задержался у окна, часовой, памятуя приказ, выстрелил.
Арестант погиб на месте. Им оказался мещанин города Юрьева Роберт Фердинандович Вейденбаум, осужденный петербургским окружным судом за разбой (иными словами – революционер-террорист). Как потом сообщало «осведомительное бюро», Вейденбаума застрелили за то, что он переговаривался в окна и обзывал часового «кровопийцей» и другими «бранными словами».
Вторым жертвой стал показавшийся у окна политзаключенный Василий Варавка, дворянского происхождения, его ранило пулей часового, но не смертельно. Варавку поместили в тюремную больницу, врач обещал скорое выздоровление.
25 апреля газеты сообщали, что военное положение, объявленное в «Крестах», к настоящему времени снято «вследствие принятых мер и наступившего успокоения в массе заключенных». За период беспорядков из тюрьмы удалили около тридцати зачинщиков волнений – «особенно беспокойных». Некоторых особенно буйствовавших арестантов отправили в карцер, откуда их, правда, уже скоро выпустили – накануне первого дня Пасхи.
День генерала Стесселя
Весной 1908 года внимание петербуржцев было приковано к генералу Стесселю, бывшему коменданту крепости Порт-Артур, томившемуся в казематах Петропавловской крепости.
Властям очень хотелось найти виновников проигранной не так давно войны с Японией, едва не приведшей к гибели империи из-за внутреннего взрыва в стране. Одним из них и стал Стессель, которого обвиняли в сдаче Порт-Артура. В 1906 году его отдали под суд, а 7 февраля 1908 года приговорили к расстрелу, замененному на десятилетнее заключение в крепости.
Наказанный генерал вызывал теперь в обществе уже не гнев, а сочувствие и сострадание. «В Петропавловской крепости есть свои дни, когда заключенным разрешено принимать посетителей, – сообщал репортер «Биржевых ведомостей». – Четверг – день генерала Стесселя. Но попасть к нему нелегко. Надо, чтобы арестованный изъявил желание принять посетителя, записал его за несколько дней до приема в особый рапорт, подаваемый тюремному начальству».
Именно так репортер «Биржевки» смог добиться встречи с узником-генералом. Стессель не жаловался на здоровье, говорил, что доволен помещением, а казенная пища, хотя и не изысканна, но вкусна и свежа. «В общем, сидеть можно, если жить растительной жизнью, – резюмировал генерал. – Больше всего угнетает лишение мундира, с которым я сжился за сорок лет службы. Даже стрелковую фуражку запрещено носить и предложено заменить шляпой».
По личной милости царя Стесселю, в виде исключения, дозволили ежедневные свидания с женой. Свидания длились до трех часов, причем и жену, и сына Стесселю разрешили принимать не в общей приемной, а у себя в камере, выходившей окнами на Неву – прямо на Зимний дворец. Кстати, за окном Стесселю позволили приспособить дошечку, чтобы кормить птиц, стаями кружившихся у окон казематов.
Однако большую часть тюремного времени Стессель посвятил написанию мемуаров, в которых описывал свою жизнь с детских лет. Кстати, книги, газеты и письма Стессель получал беспрепятственно. Только для корреспонденции, отправляемой им самим из заточения, действовала цензура крепостного коменданта…
Заключение опального генерала длилось недолго. В апреле 1909 года Николай II помиловал Стесселя, его освободили, и он продолжил военную службу.
В застенках Литовского замка
Литовский замок возле Театральной площади на протяжении более ста лет носил мрачную репутацию. Это была «Градская тюрьма», в которой сначала содержались уголовные, а потом и политические преступники. Не случайно в дни Февральской революции замок стал одним из символов ненавистного самодержавия, и его сожгли как тяжелое наследие царского режима…
В начале ХХ века многие представители городских властей уже понимали, что не пристало тюрьме находиться рядом с прославленным Мариинским театром и Консерваторией. Мнение это долго вызревало в недрах Городской думы, пока в 1902 году она своим постановлением не предложила тюремному ведомству взамен Литовского замка отвести участок городской земли на одной из окраин «в размере действительной надобности для новой тюрьмы» и отпустить из городских средств на постройку новой тюрьмы 367 тысяч рублей. Построить ее предполагалось за два строительных сезона. Однако предложение думы встретили в штыки: министр юстиции признал его «не подлежащим удовлетворению».
Несмотря на столь жесткую позицию, вопрос о передаче городу зданий Литовского замка продолжал время от времени будоражить умы «хозяев города». Тюремное ведомство не могло уже оставаться в стороне, но решило, по всей видимости, лишний раз поторговаться. Поэтому в 1910 году, спустя восемь лет после первой «схватки» вокруг замка, представители Тюремного ведомства заявили Городскому управлению, что их ведомство в принципе может согласиться передать замок в распоряжение города, но только при условии, если городские власти предоставят сумму в 600 тысяч рублей. По мнению «тюремщиков», именно такая сумма требовалась для строительства новой тюрьмы и отвода их ведомству около десяти десятин земли вне городской черты.
Однако Городская управа посчитала условия, предлагавшиеся Тюремным ведомством, совершенно неприемлемыми и предложила вернуться к предложению Городской думы, высказанному в 1902 году. А поскольку дело заходило в тупик, Городская дума постановила передать вопрос о Литовском замке на заключение юридической комиссии.
Но за последующие семь лет вопрос о передаче городу здания «градской тюрьмы» решить не смогли. Так и оставалось это серо-казенное здание, с двумя ангелами с крестом на фронтоне, пугалом для «интеллигентного населения» столицы.
В 1907 году целую неделю, с 1 по 7 мая, продолжались беспорядки в тюремном Литовском замке. Бунт заключенных оказался настолько серьезным, что для «умиротворения» властям пришлось прибегнуть к военной силе. Все происходило на глазах горожан, поэтому скрыть тюремный бунт было невозможно, и столичные газеты давали целые репортажи с места событий.
С утра 1 мая, как отмечал обозреватель «Петербургского листка», «все арестованные в Литовском замке проявили крайне приподнятое настроение». Тюрьма огласилась звуками революционных песен, криками и стуком. Тюремные надзиратели тщетно пытались восстановить порядок. Тогда начальство тюрьмы наложило наказание: несколько «особо опасных» бунтовщиков-зачинщиков бросили в темный карцер. Однако эта мера не привела к успокоению, а только вызвала бурное негодование остальных заключенных, которые стали «систематически производить шум и демонстративно выражать негодование».
Брожение постепенно разрасталось и 6 мая достигло своего апогея. В Литовском замке стоял беспрерывный стук и шум ломаемых дверей, табуреток, скамеек и оконных рам. Во двор замка и в Тюремный переулок (ныне переулок Матвеева между набережной Мойки и улицей Декабристов) сыпались стекла, выбитые арестованными. Как потом подсчитала тюремная администрация, убытки составили двести стекол. Именно столько стекол высадили из рам во время «первомайского бунта».
Чтобы прекратить беспорядки, администрация тюрьмы вызвала роту солдат, которая заняла Тюремный переулок и запретила проход по нему пешеходов, а также движение извозчиков. Часть роты ввели в здание самой тюрьмы. В качестве наказания за участие в беспорядках сорок заключенных посадили в «светлый карцер». К 7 мая порядок в Литовском замке восстановили, роту солдат отозвали обратно в казарму, а «рогатки» в Тюремном переулке сняли…
Впрочем, в стенах мрачного и зловещего тюремного Литовского замка иногда происходили и радостные события. К примеру, 21 февраля 1909 года в женском отделении тюрьмы впервые за все время ее существования появился на свет младенец. В тот день в одной из женских камер для уголовных едва не разрешилась от бремени молодая девушка Алексеева, осужденная за уголовное преступление. Ее тотчас же перевели в тюремную больницу, где она вскоре родила дочь.
В стенах мрачного и зловещего тюремного Литовского замка иногда происходили и радостные события…
Случилось так, что это экстраординарное происшествие совпало по времени с инспекционным обходом тюрьмы наблюдательной комиссии во главе с помощником прокурора Устиновичем. Закончив осмотр камер, он отправился в тюремную администрацию, где сообщил членам наблюдательной комиссии об «увеличении числа обитателей тюрьмы одним невинным существом».
Среди членов комиссии оказалась директор «Дамского тюремного комитета» Елизавета Алексеевна Нарышкина. (Комитет работал под «высочайшим покровительством» государя Николая II, а его попечительницей была принцесса Ольденбургская.) Потрясенная рождением ребенка в тюрьме, госпожа Нарышкина предложила собрать для новорожденной небольшую сумму денег, что и было немедленно сделано. Когда об этом сообщили роженице, она обратилась с просьбой к комиссии окрестить ребенка и назвать девочку Елизаветой, в честь Елизаветы Нарышкиной.
Просьбу матери исполнили. Церемонию крещения с участием членов наблюдательной комиссии провел тюремный священник. Крестным отцом стал камергер Назимов, а крестной матерью – княгиня Дондукова-Корсакова. С согласия Алексеевой, остававшейся в стенах Литовского замка, крестные родители передали новорожденную на вскормление специально нанятой кормилице и обязались взять на себя всю дальнейшую заботу о ее воспитании.
В петербургской печати девочку сразу же стали именовать «дочерью Литовского замка», по аналогии с «дочерью Николаевской железной дороги». Так назвали девочку-подкидыша, найденную в 1901 году на Николаевском вокзале и удочеренную помощником начальника дороги Иосифом Турцевичем. Николай II дал свое «высочайшее» соизволение на присвоении девочке фамилии «Николаевская» и почетного титула «дочери дороги». Спустя год, в 1903 году, царь разрешил ей пользоваться правами личного дворянства. Что же касается «дочери Литовского замка», то ее судьба остается неизвестной.
Во время февральской революции 1917 года узники Литовского замка были освобождены восставшими, а сам замок сожжен как символ ненавистного режима. Александр Блок, говоря о сожжении Литовского замка и здания Окружного суда, отмечал: «вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела». А может быть, его подожгли свои же тюремщики, заметая следы. Обгоревшие руины замка простояли до середины 1930-х годов, а затем на мощных фундаментах бывшего замка, старинных массивных сводах XVIII века, построили жилые дома…
«Дома растут как грибы»
«Петербург покрывается громадными многоэтажными домами, – констатировал в августе 1913 года на страницах «Петербургской газеты» талантливый журналист и известный в ту пору литератор Николай Брешко-Брешковский. – В этой скороспелости ярко отразился дух времени. В наши дни все направлено к тому, чтобы везде и всюду побить рекорд быстроты. И едва ли не прежде всего – в строительстве. Дома модерн растут как грибы, и процесс их созидания – какая-то непрерывная горячка».
Строительные катастрофы
В пору строительной лихорадки начала прошлого века цена на городскую землю в Петербурге увеличивалась не по годам и месяцам, а буквально по дням, особенно в тех районах, которых касалось благоустройство. К примеру, постройка Троицкого моста вызвала резкое увеличение цен на землю на Петербургской стороне вообще и на Каменноостровском проспекте в частности. А проведенная здесь линия трамвая еще больше повысила стоимость земли. Оборотистые дельцы уже давно учли в свою пользу эту характерную зависимость, и еще до постройки Троицкого моста и при только намеченных линиях трамваев начинали скупку земель в тех местах, где цена на нее должна была неминуемо повыситься.
Цена квадратной сажени земли на центральных улицах доходила в 1913 году до 300–500 рублей, а на самых престижных участках Невского проспекта и Большой Морской улицы – и того больше. Дома обычно строились на заемные средства и закладывались в банке по этажам. По мере возведения этажей банк принимал их в залог и выдавал новую ссуду.
Вместе с тем огромная часть скупленных земель оставалась нетронутой, поскольку их собственники ждали дальнейшего роста цен. Шла своего рода биржевая игра на землю. Такая практика очень беспокоила городские власти. «Не говоря о том, что эти пустыри безобразят внешний вид улиц, они лишают городское общественное управление значительной суммы доходов, следуемых ему, если бы земля была застроена», – замечал в 1909 году обозреватель «Петербургской газеты».
С подобной проблемой столкнулись в ту же пору и в Москве, и там власти ввели особый «штрафной налог»: с владельца незастроенной городской земли после трех лет владения начинали взыскиваться двойные поземельные сборы. Существовало резонное предложение ввести «штрафной налог» и в Петербурге, чтобы прекратить игру «земельных спекулянтов».
Еще одним печальным следствием петербургской строительной лихорадки стали катастрофы, из года в год потрясавшие наш город. И до сих пор мы продолжаем пожинать плоды строительного бума начала ХХ века. Ведь сегодня Петербург ветшает не только от сырого питерского климата и от равнодушия городских чиновников, подновляющих город к визитам высоких гостей или к очередному юбилею, хотя и в этом – немалая доля истины. Есть и другая причина: Петербург пожинает печальные плоды той самой строительной лихорадки, постигшей его столетие назад, на «заре капитализма».
«В последнее десятилетие дома-гиганты растут как грибы» – эта фраза принадлежит вовсе не упомянутому выше писателю Брешко-Брешковскому. Так написал еще за десять лет до него, в 1903 году, неведомый нам газетный репортер на страницах «Петербургской газеты». Вот что он указывал далее: «Если бы высота домов не находилась в зависимости от ширины улицы, то в Петербурге были бы дома в восемь и девять этажей… Постройка многоэтажных домов разрушительно действует на соседние здания, если только последние уступают им в величине. В стенах этих зданий показываются глубокие трещины».
В поисках правды репортер отправился к заведующему техническим отделением Городской управы архитектору М.Ф. Еремееву. И вот какие неутешительные слова от него услышал: «Из 100 построек 50 непременно повлекут за собой трещины в соседних домах. Немногим удается парализовать вредное влияние строящихся больших зданий на окружающие дома».
«Опасны ли эти трещины?» – поинтересовался газетчик. «На прочности дома они нисколько не отражаются и не угрожают опасностью квартирантам, – уверенно отвечал архитектор. – Скрепляются обыкновенно стены одной железной балкой. Раз такая балка подведена – дом может незыблемо стоять сотни лет».
Подобный ответ, однако, совершенно не успокоил интервьюера. «При всей безопасности трещин жить все-таки в таком доме, где они есть, не особенно приятно, – резюмировал он. – А чтобы подводить балки и заштукатуривать их, каждому домовладельцу необходимо выселить предварительно жильцов. Тут убытки неизбежны, и причем довольно крупные»…
Современники возмущались: строительство новых домов оставляло желать лучшего. Многие домовладельцы следовали обычному желанию: денег вложить поменьше, да еще и провернуть стройку в самые кратчайшие сроки, а прибыли получить побольше. В погоне за дешевизной и, как тогда говорили, «экономичностью», многие строительные подрядчики экономили на всем, что только можно, а потому качество работ неизменно снижалось. Следствием этого стали многочисленные строительные катастрофы, едва ли не каждый год потрясавшие Северную столицу.
Одна из них произошла в октябре 1900 года. Около трех часов дня на углу Дегтярной и 9-й Рождественской улиц раздался оглушительный треск, и вслед за ним над строившимся домом некоего господина Аксенова поднялся громадный столб известковой пыли. Через некоторое время после грохота из строившегося здания начали выбегать насмерть перепуганные рабочие, а перед домом начала собираться толпа. Снаружи он выглядел совершенно целым – как оказалось, рухнула его внутренняя часть. Сначала треснула каменная «перемычка», а затем, один за другим, стали проваливаться потолки всех четырех этажей.
Некоторые из рабочих, не успевшие выскочить, стали жертвами произошедшей катастрофы. Часть из них была отправлена в больницу, иные же к вечеру чувствовали себя уже настолько здоровыми, что отправились в кабаки выпить «по случаю несчастья». Кстати, ближайшая к месту катастрофы портерная, в которой пировали спасшиеся рабочие, принадлежала владельцу того самого провалившегося дома Аксенову.
В тот же день случилась еще одна беда: рухнувшим каменным сводом в доме на Бассейной улице насмерть придавило мальчика, работавшего на постройке. Столичное общество живо обсуждало эти происшествия. «Петербургские „обвалы“ делаются слишком частыми, – писала одна из столичных газет. – Сегодня летят два дома, завтра рухнут три, а послезавтра, если наконец не обратить на это явление должного внимания, дома посыпятся, как детские карточные постройки».
Однако одной из самых громких строительных катастроф начала ХХ века стал обвал дома Залемана на Разъезжей улице, случившийся 10 июля 1909 года. В восемь часов утра обрушился громадный, только что построенный шестиэтажный дом, принадлежавший инженеру путей сообщения Виктору Дмитриевичу Залеману.
Тот рабочий день начинался как обычно: в семь часов утра строители, занимавшиеся внутренней отделкой, приступили к работе. Более трехсот человек разбрелись по этажам. Спустя час они начали замечать подозрительное потрескивание. Левая часть здания стала на глазах заметно оседать, затем покачнулась и со страшным шумом рухнула. Грохот рухнувшего здания был слышен за несколько кварталов. Место катастрофы окутали клубы дыма и песка. Под рухнувшим домом, вмиг превратившимся в груду мусора, нашли свою смерть десятки рабочих.
Уже через двадцать минут на месте трагедии работали пожарные, извлекавшие пострадавших из-под завалов. Через два часа после катастрофы сюда прибыл петербургский градоначальник. Он лично принял энергичное участие в расследовании причины обвала дома, расспрашивал строителей и участвовал в совещании экспертов. Место катастрофы посетили также некоторые сенаторы, члены Государственного совета и Городской управы. Приехал и сам владелец злополучного дома, непрерывно твердивший: «Всех родственников убитых вознагражу».
Многие считали виновником случившейся трагедии инженера Залемана. Влиятельный миллионер-строитель, он выстроил в Петербурге более полутора десятка зданий и сам являлся владельцем одиннадцати больших домов. Почти все залемановские стройки отличалось одной особенностью: на них всегда происходили более-менее крупные катастрофы. Возбуждались уголовные и гражданские дела по факту увечий, причиненных строителям, но Залеману вновь и вновь разрешали строить.
В злополучном строившемся на Разъезжей доме с момента его закладки полиция успела составить бесчисленное количество протоколов, обвиняя строителей в нарушении строительного устава. Несколько раз полиция обращала внимание на трещины в стенах. Но строители клялись, что опасности нет и быть не может. А потом грянула катастрофа…
«Нужны решительные меры против инженеров-от-катастроф, – возмущался обозреватель одной из газет. – Инженер Залеман изобрел новый вид каннибальского спорта. Он строит дома, которые обваливаются от простого дуновения ветра. Три дома Залемана уже прославили его имя своими катастрофами. Вчера обрушился четвертый. Г-н Залеман – инженер путей сообщения на тот свет».
Член городской управы Змеев еще за два года до трагедии на Разъезжей представил в Городскую думу доклад о строительных происшествиях, в котором среди «домовладельцев-от-катастроф» уже фигурировало имя Залемана. По словам Змеева, причинами катастроф являлись «погоня домовладельцев за экономией, которая влечет к приглашению неопытных архитекторов и использованию некачественных материалов», а также слабый технико-полицейский надзор. На весь город было всего восемь городских техников, наблюдавших за строительством.
Традиционный русский вопрос «Кто виноват?» постоянно витал на месте случившейся катастрофы. Гражданский инженер Максимов, наблюдавший за возведением дома на Разъезжей, возлагал вину на Залемана, который постоянно вмешивался в процесс строительства.
«Будучи юридически строителем дома, я фактически должен был постоянно чувствовать над собой власть хозяина, – сетовал Максимов. – Залеман все работы сдавал сдельно, по сильно выторгованной цене. Это страшно отражалось на качестве работ». Между тем сам Залеман категорически отрицал свою вину: он заявлял, что для постройки «употреблялись материалы, купленные у первоклассных фирм, и на достоинство их обращалось должное внимание».
В обществе звучали мнения, что произошедшая трагедия – вовсе не случайность, а просто очередной эпизод в долгой строительной деятельности Залемана. «Архитектурные катастрофы возможны, но когда один и тот же домовладелец годами строит дом за домом, и непременно с обвалом, то какая же это случайность? – вопрошал обозреватель «Петербургской газеты». – Это – систематическая строительная спекуляция, соединенная с общественной опасностью. Возможность безнаказанно заниматься такой спекуляцией ясно свидетельствует, что в городских порядках не все в порядке»…
Архитекторы категорически возражали против своей вины в строительных катастрофах, год от года потрясавших Петербург. Как заявил председатель столичного общества архитекторов Эрнест Жибер, вся вина – на злоупотреблениях рабочих и десятников, и обвалы домов прекратятся только тогда, когда закон точно определит ответственность, которую несут в подобных случаях не только архитекторы, но и подрядчики, десятники и рабочие, иначе последние делают что угодно за спинами архитекторов, а потом пытаются переложить всю вину на них.
А еще говорили, что во всем виноваты нерадивые рабочие, что в их среду все больше и больше проникает «дух хулиганства», поведение их становится несносным, дисциплина падает, на стройках часто можно увидеть пьяных, которые совсем даже не прячутся от глаз технического надзора. Говорили, что причина всех бед – русский «авось».
