– Все в порядке, – выдыхаю я, чувствуя, что легкие еще не вполне оправились от произошедшего. – Я не… Он в лесу, но он может вернуться в любой момент, так что нам нужно торопиться.
Я перемещаюсь вперед, кладу руку ему на спину, чтобы он понял, что я здесь, потому что ему так и не удалось перевернуться и разглядеть меня. Руки у него крепко связаны за спиной толстой пластиковой стяжкой, и я понятия не имею, как ее можно снять. Я опасаюсь дергать ее слишком сильно, потому что кожа вокруг нее исцарапана и кровоточит, свидетельствуя о том, как отчаянно парень пытался освободиться. Его лодыжки связаны стяжкой покрупнее.
Кожа между лопаток начинает зудеть; за спиной может оказаться кто угодно. Я должна убежать, извинившись, что не смогу помочь. Мама по-прежнему где-то пропадает, и она по меньшей мере в такой же опасности, как и я, если не в большей.
Но я не убегаю, вместо этого я начинаю осматривать землю в поисках каких-нибудь острых камней, которыми можно будет разрезать стяжки.
Зуд между лопаток превращается в резкую боль, словно в спину вцепляются когти.
– У тебя нет ничего острого? Может, перочинный нож?
Не дожидаясь ответа – впрочем, он все равно не смог бы его мне дать, потому что у него во рту кляп, – я обшариваю его задние карманы. Я нахожу его бумажник и сложенное фото, которое падает на землю рядом со мной. Больше ничего.
Я не могу оставить его тут. Но и остаться не могу.
Мой взгляд мечется по сторонам в поисках решения. Я подбираю его кошелек, и тут мой взгляд падает на фото. Я разворачиваю его и застываю, как громом пораженная.
Это наша с мамой фотография, которую я разместила на сайте знакомств. Но это не распечатка, а настоящее фото. То, которое висело в рамке у нас дома, над лестницей. Я точно это знаю, потому что рамка была слишком мала, и я воспользовалась единственными ножницами, которые нашла в доме – мамиными зубчатыми ножницами для рукоделия, чтобы обрезать снимок. Я провожу пальцами по волнистому краю, и мне кажется, будто меня снова ударили в грудь.
По-прежнему стоя на четвереньках, я отодвигаюсь в сторону, чтобы оказаться в поле зрения связанного человека. Один глаз у него заплыл, но другой широко раскрывается, когда он видит мое лицо. Заметив, что он узнал меня, я отскакиваю назад.
Он пытается что-то сказать, но кляп очень тугой. И это неважно, потому что меня поглощает одна мысль: «Он знает меня».
Он был у меня дома.
Безуспешно пытаясь пододвинуться ко мне, он снова и снова издает одни и те же приглушенные кляпом звуки.
Зубы стискиваются словно сами собой. Я никогда не ощущала такого яростного желания кого-то ударить. Я раньше никогда не понимала, что имеют в виду, когда говорят, что «кровь кипит от ярости», но сейчас это выражение подходит идеально. Меня обжигает снаружи и изнутри, и я готова выцарапать его дергающийся глаз.
– Где моя мама и почему вы гонитесь за нами? – Мои губы едва двигаются, когда я бросаю ему эти вопросы. – Откуда ты меня знаешь?
Прижатые к телу кулаки сжимаются все сильнее. Но, конечно, он не может ответить мне, потому что у него во рту кляп. Он едва двигается, потому что его запястья и лодыжки туго стянуты.
Я бросаю взгляд в сторону леса. Понятия не имею, сколько прошло времени – может быть, несколько секунд, а может быть, и несколько минут. Но я понимаю, что этот парень – единственная нить, которая у меня есть, и, пока он связан, он не сможет мне навредить.
– Давай, – командую я, подползая к нему и обхватывая его рукой за спину. Я заставляю его сесть, затем встать на колени. Все это время он пытается кричать сквозь кляп.
– Сейчас я не собираюсь тратить время на твой кляп.
Это не просто лента, которую я могла бы сорвать, – это туго завязанный кусок ткани, который придется срезать.
– Теперь шевелись! – я говорю с той же интонацией, как мама, когда убеждала меня выйти из дома. Это срабатывает. Качнувшись назад на пятках, он выпрямляется. Он выше и тяжелее, чем я, но он пойдет со мной, даже если мне придется его тащить.
И у меня нет времени все подробно обдумывать. Нам нужно убраться из поля зрения, где-то спрятаться, пока тот, кто ищет меня, не решит сдаться и убраться прочь. И тогда я получу свои ответы.
Рядом. Мне нужно спрятаться где-то рядом. Я осматриваюсь, и в мое поле зрения сразу же попадает разгромленный номер мотеля. Я вижу длинное бледно-розовое покрывало, свисающее почти до пола. Я убеждаю себя, что тот, кто выломал дверь, вряд ли станет обыскивать комнату снова после того, как гнался за мной через лес. Это слабое утешение, но на поиск других вариантов уже нет времени. Прошипев еще одно приказание в адрес парня, которому я помогаю держаться на ногах, я захлопываю багажник и дверь машины, а затем тащу это хромающее и дергающееся от боли тело внутрь.
Как только мы оказываемся в номере, я заставляю его встать на колени и толкаю так, что он валится на бок. Почти уверена, что он кроет меня ругательствами, но мне все равно. Скоро это будет уже неважно.
Он слишком тяжел, чтобы я могла его поднять, но он, похоже, наконец понимает, чего я от него хочу, и перекатывается на живот, а затем заползает под кровать. Несколько дней назад я стала бы переживать, что будет с его плечами, если руки связаны у него за спиной. Теперь я лишь упираюсь ногой в стену, чтобы запихнуть его подальше.
Он оказывается под кроватью – настолько, насколько этого можно было добиться нашими совместными усилиями, затем я быстро забираюсь под кровать с другой стороны. Свисающее покрывало закрывает обзор, и к нам пробивается лишь узкая полоска света.
А потом мы ждем. И я молюсь.
Выжидание
Я вспотела после полной ужаса пробежки сквозь лес, множество раз оцарапалась о ветки, от которых не получилось увернуться, а ссадины, полученные во время пробежки и когда я выбиралась из окна, кровоточат. Глаза будто вот-вот выскочат из орбит, и я не уверена, что вообще когда-нибудь смогу успокоиться. Грудь болит, голова раскалывается, и теперь я в считаных сантиметрах от человека, который виноват во всей этой боли – а скорее всего, и много в чем еще.
Под покрывало пробивается немного света, и я вижу неясные очертания его лица. Он по-прежнему пытается что-то выговорить сквозь кляп, и у него выходит что-то вроде шепота.
Я хочу, чтобы он заткнулся. Нам нужно молчать, нужно затаиться. Мы прячемся под кроватью, как дети, и монстр вот-вот появится. В каждом звуке, доносящемся снаружи, мне мерещится его приближение, и непрерывное бормотание, раздающееся рядом со мной, может привести преследователя прямо к нам. Я не могу рисковать, не могу даже шепотом приказать ему быть потише. Просунув руку под животом, я достаю до его плеча, а затем закрываю ему рот рукой. Потом я прижимаю ладонь изо всех сил, насколько это возможно в том маленьком пространстве, которое у нас есть. Покачав головой, я надавливаю еще сильнее. Я догадываюсь, что мои глаза выглядят совершенно безумно, и я позволяю ему их увидеть.
Когда он наконец замолкает, я выжидаю еще полминуты, чтобы убедиться, что он понял, чего я от него хочу, а затем снова прижимаю руку к себе.
Воцарившаяся тишина обрушивается на меня, от нее сводит мышцы и скручивает живот. У меня нет ничего, никакого оружия, чтобы себя защитить, ничего, чем я могла бы нанести удар. У меня даже нет пути отступления, на случай, если понадобится сбежать. Я на дальней стороне кровати – дальше от двери. Если меня заметят, бежать будет некуда. Я не успею снова выбраться через окно в ванной комнате – и я даже не уверена, что смогу пролезть в него еще раз.
Боль в бедре снова дает о себе знать, и я провожу пальцами по расцарапанной коже. Правая штанина джинсов разорвана по всему бедру. Человек рядом со мной дергается, а затем тусклая полоска света, проникающая под кровать, разделяется надвое. Появляется новая тень.
Я не слышу приближающихся шагов. Я не чувствую ничего, кроме собственного ничтожества. Слышал ли меня мой преследователь? Паника опутывает мою грудь, стискивая ее так сильно, что я чувствую вкус рвоты во рту – кислый и резкий, в задней части горла. Как это возможно, что ужас нарастает снова и снова, достигая каждый раз нового пика?
Рядом с кроватью появляются ноги, обутые в сапоги. Те же, что выбили дверь, те же, что гнались за мной через лес меньше часа назад. Человек, который прячется рядом со мной, не может видеть того, что вижу я. Его голова поворачивается в мою сторону, его взгляд мечется, как у дикого зверя. Я протягиваю руку через разделяющее нас пространство, так что наши ладони соприкасаются. Его взгляд тут же перестает метаться, и он смотрит мне в глаза.
Не знаю, почему я это сделала. Чтобы он не нарушил тишину? Чтобы нас не поймали из-за него? Чтобы сдержаться самой? Но я понимаю, что это помогло успокоиться нам обоим.
Сапоги проходят мимо кровати. Их обладатель роется в моем рюкзаке, затем подходит к пакетам, которые оставила мама. Он переворачивает их, один за другим – на пол высыпаются протеиновые батончики и бутылки с водой. Он пинает их, а затем опускается на колени, осматривая то, что осталось от набора первой помощи, рассматривает неиспользованные упаковки бинтов и пластыря. Берет в руки флакончик с обезболивающими, проверяет его содержимое, а затем снова бросает его на пол и встает. Бутылочка закатывается под кровать и останавливается у моей лодыжки. От этого у меня сердце уходит в пятки.
Незнакомец безмолвно сжимает мою ладонь. Я отвожу взгляд от сапог, чтобы посмотреть на того, кто лежит рядом со мной. Снаружи почти стемнело, так что единственный источник света – фонари на парковке, но этого хватает, чтобы разглядеть его и чтобы почувствовать, как успокаивает присутствие другого человека.
Я снова убираю руку, кладу ее на бедро и моргаю, чтобы сфокусировать взгляд на сапогах, которые теперь удаляются. Они заходят в ванную, затем возвращаются через несколько секунд. На самом деле он уже ничего не ищет. Он не думает, что я здесь. А с чего бы ему это подозревать? Я по-прежнему в лесу или где-то дальше, я двигалась быстрее, чем он ожидал, а не возвращалась сюда. Здесь остались лишь следы его неудачи.
Сердце бьется неровно – кровь не так горяча, как от ярости, и не такая холодная, какой становится от ужаса. Он не нашел меня и теперь уже не найдет. Он уходит.
Когда снаружи хлопает дверь машины, мы оба вздрагиваем. Несколько секунд спустя заводится двигатель.
Он ушел.
Я в безопасности.
Он ушел.
Я в безопасности.
Парень рядом со мной снова ерзает на месте, пытаясь выбраться из-под кровати, но это крайне сложно. Выбравшись наружу со своей стороны, я подхожу к нему. Теперь уже нет нужды так отчаянно торопиться, так что я помогаю ему выбраться с большей осторожностью. Когда он садится прямо, прислонившись к кровати, я подхожу к тому, что осталось от двери мотеля, и прикрываю ее. Выглядит не очень, но, по крайней мере, это будет бросаться в глаза не так сильно, как отсутствующая дверь.
Я оглядываюсь через плечо на… кого? Пленника? Беглеца? Человека, который, может быть, находится в такой же опасности, как и я, – или нет? Адреналин струился по моим сосудам с тех пор, как впервые хлопнула дверь машины, но теперь я просто измотана, что в сочетании с натянутыми нервами означает, что я не способна действовать так жестко и решительно, как тогда, на стоянке.
А мне это необходимо.
Потому что я собираюсь освободить его от кляпа. И он что-то знает. Возможно, о маме, и уж точно – о человеке, которому пришлось уйти с пустыми руками. Мне просто нужно задать правильные вопросы.
Допрос
Я осторожно приближаюсь к нему; его глаза следят за каждым моим шагом. Когда я опускаюсь на колени перед ним и задерживаю взгляд на его кляпе, я замечаю, как отчаянно он пытался от него избавиться. Уголки рта у него по-прежнему кровоточат – в отличие от засохших ссадин на лице. Помедлив, я поднимаю руки.
Сколько времени уже прошло? Солнце уже село, значит, тридцать минут? Час? У него было время обдумать, что он мне скажет. Достаточно времени, чтобы сказать мне только то, что захочет.
Я откашливаюсь. Я не умею проводить допрос. У меня нет никакого способа проверить, не врет ли он, а он явно будет стремиться соврать, чтобы заставить меня отпустить его.
Я просовываю руку ему за голову, стараясь не замечать, что кожа касается чего-то мягкого и липкого, и принимаюсь разбираться с узлами.
– Мы оба знаем, что тот человек в сапогах вернется, когда не найдет меня, и он может быть не один. Если я решу, что ты мне врешь хоть в чем-то, я просто оставлю тебя здесь дожидаться его. – Чувствует ли он, как у меня дрожат руки? – Я не собираюсь освобождать тебя. Так что даже не проси. Ответь на мои вопросы, и я обещаю, что позвоню в мотель после того, как уйду, и расскажу им, где тебя найти. – Я дожидаюсь, пока он кивнет, хотя это лишь вежливый ответ на бессмысленное утверждение. Виновен он в чем-то или нет, он ответил бы то же самое. Мне придется убрать кляп.
Когда я снимаю его, у меня самой перехватывает дыхание. Это кусок мешковины, и он присох к уголкам его рта. Когда я отрываю его, там начинает собираться свежая кровь. Но это еще не самое плохое. У него во рту еще больше ткани, целый комок, засунутый ему в горло. Когда я вытаскиваю его, это выглядит как какой-то садистский фокус.
Он втягивает воздух, давится, снова втягивает воздух и лишь затем делает глубокий вдох и начинает говорить. Точнее, пытается. Он кашляет и глотает слюну. Я подбираю одну из бутылок с водой, рассыпанных по ковру. Когда я наклоняю ее к его рту, по его подбородку и шее течет порозовевшая вода, пропитывая воротник его серой футболки и темно-синего худи. Сделав несколько глотков, он отстраняется и снова принимается откашливаться, сплевывая на пол кровь и что-то еще… часть зуба? Я пытаюсь сдержать тошноту. Я никогда не видела такой жести, и поэтому меня мутит.
Но все же я заставляю себя отодвинуть эмпатию в сторону. Мама пропала, и меня ищут. Вполне вероятно, ищут люди этого парня.
Он наклоняет голову, чтобы отпить еще воды, и я подаю ему бутылку. Он выпивает половину, прежде чем сделать перерыв.
– Спасибо, – говорит он, голос у него хриплый, и в нем слышится боль, – Кэйтелин.
Рука, в которой я держу бутылку, дергается, когда я слышу свое имя. Хотелось ли мне, чтобы он соврал, сказав, что не знает меня и не замешан в этом кошмаре? Возможно, хотелось.
– Кто ты?
– Можно еще воды?
– Нет.
Он напрягает связанные руки, пытаясь высвободиться. Ничего не выходит, но он достаточно умен, чтобы не просить меня помочь.
– Меня зовут Малькольм Пайк. Я учусь на втором курсе Пенсильванского университета, специализируюсь по информатике. По крайней мере, специализировался.
Машина, в багажник которой его запихнули, принадлежала ему.
– Откуда ты меня знаешь, Малькольм Пайк?
Он смотрит мне прямо в глаза.
– Мне заплатили, чтобы найти тебя. То есть твою маму.
Я встаю, чтобы смотреть на него сверху вниз, чтобы создать впечатление, будто я контролирую ситуацию и мне вовсе не хочется снова спрятаться под кроватью.
– Кто тебе заплатил?
– Эмили Эббот.
– Я не знаю, кто это.
– Твоя мама знает.
– Где моя мама?
– Если бы я знал ответ, меня бы здесь не было.
Мне кажется, будто я задыхаюсь; не показывая этого, я приседаю на корточки перед ним. Вблизи его лицо выглядит еще хуже.
– Я тебе не верю.
– Добро пожаловать в клуб. А ты думала, почему мое лицо так выглядит?
Похоже, он дал кому-то неправильные ответы. Многократно.
– Кто ты?
– Я же сказал. Маль…
– Нет. Кто ты на самом деле? Почему ты оказался в багажнике? Почему ты искал меня? И кто сказал тебе, где меня найти? – Я наклоняюсь поближе. – Кто ты и кто был тот человек?
Он запрокидывает голову, прислонив ее к кровати.
– Это долгая история.
Я встаю, подбираю два куска разорванной дверной цепочки, а затем бросаю их ему на колени.
– Расскажи ее быстро.
Дело не только в том, что наше время уже давно вышло, но и в том, что у меня почти не осталось сил изображать уверенность. Я вряд ли смогу выдержать это долго.
Он смотрит на разорванную цепочку, как будто на ее месте могло оказаться его собственное тело, и, судя по тому, как выглядит его лицо, это примерно так и есть. Он так же насмерть перепуган, как и я. Но это не важно, пока он не расскажет все, что мне нужно знать.
– Тот человек – охотник за головами, который решил, что даст мне сделать всю самую сложную работу, дождется, пока я найду твою маму, а затем сядет мне на хвост, чтобы я привел его к ней, и заберет награду.
Холодный пот скапливается на коже.
– Продолжай.
– Может, сначала уберемся отсюда? Я расскажу тебе все… – Мы оба поворачиваемся к двери мотеля. Сквозь щель в двери рядом с замком виден проблеск света. Он мелькает еще раз, и я понимаю, что снаружи кто-то прохаживается туда-сюда.
