Ранен он был совсем недалеко от своей родной деревни, всего в нескольких километрах от нее. А на том месте, где стоял родовой дом семьи Щукиных, осталось только пепелище, обугленные нижние венцы когда-то крепкой бревенчатой крестьянской избы да почерневшая от копоти печь. Попав потом, после госпиталя, служить на участок фронта, где до малой родины было рукой подать, Егор со временем стал просить своего командира взвода отпустить его в деревню, чтобы посмотреть на то, что от нее осталось.
Лейтенант Баранов, его командир, понимая чувства бойца, занявшего достойное место среди разведчиков почти сразу после прибытия в его взвод, дал свое согласие, но с тем непременным условием, что его солдат проявит крайнюю осторожность и не попадется в руки военных патрулей, охраняющих прифронтовую зону. В противном случае Егор считался бы дезертиром со всеми последующими неприятностями, что могли бы свалиться на него, вплоть до расстрела. Но уж очень кололо и ныло нутро парня, жившего одним только желанием: отомстить за поруганную родину, за свою деревню, за родительский дом. Не поставив никого в известность, осознавая, что идет на крайний риск и никак не может подвести командира взвода, с пониманием отнесшегося к его просьбе, Егор ночью скрылся в темноте лесного массива и через полтора часа стоял возле обугленных остатков того, что раньше было местом его жительства. А в самом центре бывшей постройки возвышалась черным памятником высокая печная труба.
Он стоял неподвижно почти до рассвета. Стоял и периодически начинал, но тут же прекращал плакать, лишь только всхлипывая и размазывая по щеке одинокую скорбную слезу. Взгляд его почти не покидал одной точки на месте чугунной печной заслонки, которая всегда со скрипом открывалась, а потом, когда в ее жерло кто-либо из домашних подкидывал дрова, с еще более громким звуком закрывалась, сигнализируя всем, кто его слышал, что скоро будет подан на стол простой, но вкусный крестьянский обед.
Словно сон наяву пролетало перед глазами парня его счастливое и беззаботное детство. Потом юность, где приход из школы домой сразу же переходил в домашнюю работу, состоявшую из ухода за скотиной в хлеву, дел в огороде, в маленьком саду за домом или во дворе, где почти постоянно, и зимой и летом, надо было колоть дрова. А повзрослев, Егор стал членом одной из колхозных бригад, в составе которой с раннего утра и до позднего вечера работал в поле наравне со взрослыми, зарабатывая необходимые в его большой семье трудодни.
Сразу после окончания сельской школы-четырехлетки, что располагалась в единственном в деревне кирпичном здании небольшого размера, простой крестьянский паренек, имея в руках похвальный лист за успехи в науках, был направлен для продолжения обучения в ближайшую школу-семилетку. Располагалась та в селе Троицкое, до которого по дороге от родного дома было почти шесть километров пути, как правило, преодолеваемых местными жителями исключительно пешком, реже на лошадях. Так теперь Егору каждый день приходилось вставать с первыми петухами, чтобы успеть преодолеть в любую погоду довольно серьезный для ребенка путь. А когда занятия заканчивались, деревенский подросток вместе с такими же бедолагами из своего и соседних селений направлялся домой, бредя по пыльной дороге, грязи или снегу, под дождем или ветром.
Так продолжалось до тех пор, пока он не заболел, попав под проливной дождь. Егор промок тогда до нитки, замерз до костей. Когда он пришел домой, мать уложила его на печь, дала выпить горячего молока с медом, укутала в старый, еще дедов, тулуп. А оценивший произошедшее отец уже на следующий день отправился в Троицкое к своему двоюродному брату, чтобы уговорить того принять сына на постой, пока будет продолжаться его учеба в школе. Родственник, отношения с которым сложно было назвать близкими, дал свое согласие, но взамен потребовал оплаты продуктами, всегда требующимися в его многодетной крестьянской семье. И на это тоже пошел отец Егора, решив сделать все возможное, чтобы сын учился.
Примеров рядом было достаточно. В их деревне нашлись люди, приложившие усилия и проявившие усердие в получении образования, пусть и не самого престижного, но вполне достаточного для того, чтобы найти применение приобретенным навыкам где-либо в городах, не на крестьянском поприще, а на руководящей работе, в органах власти и управления. Егор мог вполне оправдать надежды отца, а потому тот давал ему такой шанс и помогал, чем мог, надеясь в будущем увидеть результат.
Настоявшись и наплакавшись возле руин родительского дома, разведчик начал суетиться, видя поднимающееся над горизонтом яркое летнее солнце. Пора было выдвигаться назад, в расположение взвода, и нужно было сделать это как можно быстрее и не попасться на глаза, а тем более в руки патрульным отрядам, контролирующим прифронтовую зону.
Чтобы хоть как-то отблагодарить своего командира за понимание и доброту к нему и за взятый на себя риск, связанный с отсутствием солдата на территории воинской части, которое обнаружилось бы в случае построения и проверки, Егор решил найти что-нибудь нужное и полезное для лейтенанта Баранова. Самым большим недостатком командир подразделения считал отсутствие писчей бумаги. Нужно было на чем-то писать отчеты о действиях взвода, рисовать схемы вражеских укреплений, фиксировать результаты разведки, которые постоянно передавались в штаб полка для оперативного внесения изменений и контроля обстановки, а также писать приказы и многое другое. Бумага почти всегда отсутствовала, и командир взвода был вынужден порою писать донесения в штаб на вырванной из книги странице, где свой текст он располагал прямо поверх напечатанного.
Для поиска бумаги Егор направился к полуразрушенному зданию своей деревенской школы. Именно там, как он и предполагал, под досками рухнувшей при пожаре крыши, ему удалось раскопать несколько частично исписанных учениками тетрадей, края и уголки которых были немного обуглены, а листки стали бурыми от накопившейся влаги. Несколько учебников для начальной школы, тетради учителя, кое-какие книги – он все сложил в заблаговременно взятый с собой пустой вещмешок. В него же Егор уложил полезные в солдатском хозяйстве найденные на пепелищах и подобранные им плотницкие и столярные инструменты. Все это вполне могло пригодиться в жизни разведчиков для обустройства землянок, блиндажей и ремонта чего-либо, будь то какая-то утварь или отлетевшая подметка ботинка.
Уже перед уходом, осмотревшись по сторонам для контроля подходов к деревне, разведчик собирался вывести кусочком мела на кирпичной стене своей бывшей школы: «Я ВЕРНУСЬ!» Потом подумал, еще раз осмотрелся, опустил глаза, осмысливая фразу и оценивая свои шансы на возвращение, учитывая все, пережитое им на фронте, и наконец вывел большими буквами: «Я ОТОМЩУ!»
Лейтенант Баранов, командовавший разведчиками до вывода полка на переформирование в тыл, с благодарной улыбкой на лице принял от вернувшегося в расположение красноармейца Щукина его скромные подарки. Но радость на его лице тут же сменило другое выражение, свидетельствующее о неодобрении действий бойца, вполне тянувших на дезертирство. Тут могло вполне всплыть и преступное самоуправство самого взводного, которое однозначно могло закончиться трибуналом.
– Я больше не пойду туда, товарищ лейтенант. Не хочу, – тихо произнес Егор, читая во взгляде командира вопрос.
Тот молча закивал в ответ и произнес:
– Щукин, и чтоб никому! Понял меня?
Эта фраза, учитывая их предварительную договоренность, уже не имела смысла. Разведчик действительно больше не собирался навещать пепелище, оставшееся на месте родного дома и всей деревни. Ему было достаточно всего одного посещения. Нервы и так были на пределе. Попадись в первые дни после этого ему в руки любой гитлеровец, Егор порвал бы его на части, вцепился в горло зубами, разодрал в клочья и напился его крови. Злость и жажда мщения поглотили солдата. Он превратился в беспощадного бойца, злого и кровожадного хищника, в сжатую до предела пружину, готовую распрямиться только с целью нанесения удара по врагу. «Рвать, убивать, уничтожать!» – стало его девизом на ближайшие дни и недели. Униженная и уничтоженная малая родина солдата мобилизовала его чувства на борьбу лучше любой пропаганды, лучше слов любого армейского комиссара на политзанятии.
– Что это со Щукиным? – удивлялись тогда многие сослуживцы Егора, наблюдая за ним. – Как подменили парня. Прямо страшно за него.
И только лейтенант Баранов знал и держал в себе истинную причину озлобленности и напряженности разведчика.
Вопреки всему судьба еще раз привела парня на место его родительского дома. На этот раз это произошло во время патрулирования прифронтовой зоны. Он вновь прошелся по деревне, где провел свое детство. Спустился к любимой им маленькой, совершенно неширокой и неглубокой речке, название которой – Снежедь, вполне отражало температуру ее всегда холодной, почти ледяной, как в ручье, воды. Речке, берега которой возвышались на два-три метра и были покрыты густой растительностью – низенькими деревцами с обширными кронами. Они закрывали реку от солнечных лучей, и ее воды никогда как следует не прогревались. Но, несмотря на это, деревенские мальчишки, каким когда-то был и сам Егор, до синевы на губах купались в ней, трясясь от холода и активно работая всеми конечностями, чтобы не замерзнуть.
Здесь же, на берегу Снежеди, он сидел и в последний раз общался со своим старшим братом, в кармане которого уже лежала повестка из военкомата. Это было почти сразу после начала войны. Тот приехал домой, чтобы повидаться и попрощаться с родителями и оставить им на попечение свою жену и маленького сына. Брат Петр совсем не улыбался, почти ничего не ел и только задумчиво смотрел куда-то вдаль, иногда обращая свои полные печали глаза на маленького сына. Егору было слишком заметно изменение в поведении родного брата. Всегда веселый и общительный, легко раздражавшийся, а оттого немного вспыльчивый, он на этот раз мало говорил, был равнодушен ко всему, никуда не ходил и ни с кем не встречался. Он ждал своего отъезда. Ждал так, будто бы просто хотел оборвать томительно идущее время и поскорее сдвинуть события вперед, чтобы увидеть ясность для себя и перестать жить неизвестностью.
Первое и единственное письмо от брата пришло в деревню буквально через месяц после его отъезда. Вместе с ним было еще одно, для жены. А потом, сколько ни ждали дома вестей от старшего сына, их так и не было до настоящего времени. Петр будто бы сгинул где-то далеко, там, где шла жестокая и кровопролитная война, огненные жернова которой стремительно катились вперед, в глубь территории огромной страны, подминая под себя все новые и новые ее земли.
– Егор, поднимай Козлова! – негромко крикнул сержант Щукину, одернув его и приведя в чувства после того, как тот погрузился в мысли о доме и родных. – Лейтенант, похоже, к нам бежит.
Разведчик повернулся ко все еще сидящему на снегу и мирно спящему красноармейцу Козлову, собираясь снова пнуть его носком своего валенка и заставить проснуться, но вдруг увидел, что командир огневого взвода вовсе не смотрит в их сторону. Взгляд того был устремлен под гору, на дорогу, которая привела их на это место и по которой в данный момент двигался армейский конный обоз, чью принадлежность было легко установить по направленному в его сторону крику и жестам лейтенанта. Идущий во главе первой конной упряжки солдат уже демонстративно пожимал плечами и что-то пытался говорить в свое оправдание. Начальник продолжал кричать на него, размахивал руками, смотрел вдаль на обоз, снова кричал, заметно нервничая из-за ожидаемого взыскания к нему от командира батареи или даже дивизиона. Дошло до того, что разгневанный лейтенант достал из кобуры пистолет и начал размахивать им, собираясь не только призвать к порядку нерадивых и медлительных солдат обоза, но еще и припугнуть их возможной ответственностью, угрожая трибуналом и даже расстрелом за невыполнение приказов.
– Поднимай Козлова, Егор! – уже довольно громко крикнул на разведчика сержант.
Щукин что есть силы больно ударил сидящего на снегу бойца в бок носком валенка, от чего тот ойкнул и начал быстро подниматься на ноги, будто бы почувствовал свою долю ответственности за опоздание воинского обоза к сроку.
– Сейчас и нам достанется. Под горячую руку попадем. Этот лейтенант шуток не любит, – цедил сквозь зубы сержант и подгонял бегущих за ним Козлова и Щукина.
Увидев начавшееся движение, остальные разведчики сразу перестали курить и стали спешно подтягиваться к своему командиру, понимая, что вот-вот должно произойти что-то невообразимое, если дело дошло до размахивания в воздухе пистолетом.
– Мы протянули время, несколько раз гаубицу, будь она неладна, из кюветов вытаскивали. Да еще и обоз с имуществом отстал. Влетит сейчас лейтенанту от начальства. Не зря он так нервничает, – комментировал один из разведчиков увиденное.
– А если Козлова он сейчас вычислит да поймет, что тот пьяный, – ответил ему другой боец, оборвав фразу на полуслове.
– Да не пьяный я! – замычал от обиды едва пришедший в себя после короткого сна боец. – Я вообще вместе со всеми пил!
– О! – скривил недовольное лицо сержант. – Щукин, твой хвост того гляди всех нас заложит! Как с ним после этого в бой идти?
– Я с ним поработаю по данному вопросу! – бойко ответил Егор и сильно ударил в бок локтем стоящего рядом солдата, приводя того в чувства.
Козлов хрипло вскрикнул от болезненного тычка в уязвимое место, немного побледнел, зашатался и, чтобы не упасть, схватился рукой за цевье висевшей за спиной Егора винтовки.
– Горе мое луковое! – недовольно пробубнил Щукин в адрес Козлова любимую фразу своей матери, которой она всегда награждала кого-нибудь из сыновей после того, как тот что-то делал не так.
Козлов сопел возле Егора, недовольный жесткими воспитательными методами последнего.
– Стой ровно и молчи. Смотри прямо и не шатайся, – внушал разведчик солдату нормы поведения, необходимые для того, чтобы не подвести товарищей при появлении лейтенанта.
Командир огневого взвода, вдоволь накричавшись на бойцов обоза, с красным от возбуждения и мороза лицом, направлялся по дороге в сторону собравшихся солдат, которые уже выстроились в одну шеренгу, вытянулись по стойке смирно и ожидали появления начальника. Тот, все еще имея недовольный и взволнованный вид, широко шагая и пытаясь попасть пистолетом в кобуру, бросил на них короткий взгляд красных и бешеных на вид глаз. Заметив это, бойцы вытянулись как по струнке, высоко задрав выбритые сутки назад подбородки. Образцово-показательный облик разведчиков немного успокоил лейтенанта. Он вновь посмотрел на них, меняясь в лице и довольно растягивая губы в улыбке, никак не ожидаемой от него после того, как он, размахивая пистолетом, накричал на нерадивых обозников. Разведчики радовали лейтенанта своим безупречным внешним видом, равно как и тем, что они постоянно приходили на помощь артиллеристам во время марша, отнявшего у них много сил.
– Комполка! – прокричал кто-то громко с другой стороны дороги, куда в данный момент направлялся командир огневого взвода.
Тот чуть замедлил шаг, застегнул непослушную кобуру, поправил на ходу на голове шапку и, увидев приближающегося к нему на коне командира полка, перешел на строевой шаг, одновременно прикладывая руку к виску.
Заслушав доклад подошедшего лейтенанта, командир, не слезая с коня, проследовал вдоль строя артиллеристов, вытянувшегося перед сцепками лошадей, передков и зачехленных орудий. Затем мимо разведчиков, раньше всех приготовившихся к встрече начальства. Потом подъехал к обозникам, вид которых явно его не порадовал – было заметно, что строились они спешно и не готовы к смотру начальства.
Следом за командиром полка к построившимся солдатам приблизились верхом на лошадях комиссар полка и командир дивизиона, чьи гаубицы и обоз с имуществом, а главное – со снарядами безнадежно отстали от основных сил. Озлобленный, но сдержанный на слова полковой начальник хмурым взглядом еще раз осмотрел всех построившихся перед ним. Его взгляд перемещался по шеренге солдат. Наконец внимание его на мгновение привлек стоявший из-за небольшого роста в строю разведчиков предпоследним Егор. На секунду глаза командира задержались на нем, потом скользнули в сторону, где рядом с низкорослым солдатом находился куда более высокий Козлов, притянувший к себе внимание по причине нарушения общего порядка строя.
Брови командира полка еще сильней сдвинулись к переносице. Стало понятно, что сейчас он выльет свой гнев на всех отставших и начнет, видимо, с тех двух разведчиков, на которых на мгновение остановил взгляд и которыми остался недоволен. Вопреки ожиданиям, такого не произошло. Комполка спешно повернул коня и поскакал прочь, в ту сторону, откуда и появился вместе с остальными сопровождающими, быстро покидая остановившуюся для сбора отставших колонну артиллеристов.
Как только он скрылся из вида, Егор повернулся в сторону стоящего рядом Козлова. Ожидая увидеть сосредоточенного и серьезного на вид солдата, вытянувшегося в строю для встречи командира полка, он обнаружил чуть живого на вид расплывающегося в глупой, полупьяной улыбке парня в сдвинутой на затылок шапке.
– Ты ж нас всех подвел, горе мое луковое! – снова произнес Егор любимую фразу матери, меняясь в лице и стараясь сдержать гнев, чтобы не ударить нерадивого солдата, за которого, по мнению многих сослуживцев, негласно нес персональную ответственность.
«Хвост» – так прозвали во взводе Козлова, следовавшего по пятам за Егором и всегда стоявшего за его спиной, чем бы тот ни занимался.
– Щукин! – услышал у себя за спиной разведчик голос командира отделения.
– Я все понял, товарищ сержант! – ответил ему Егор, не сводя злобного взгляда с Козлова, который продолжал оставаться в том глупом виде, в котором предстал перед полковым начальством.
– Егор! Я! – начал объясняться с ним солдат.
– Головка от казенника орудия! – громко перебил его разведчик, рифмуя обращение к нему так, чтобы не сорваться на отборный мат, чем вызвал бурный смех успевших слегка расслабиться солдат.
Он повернулся к сержанту, растерянно глядя на него виноватыми глазами, будто осознавал, что все претензии из-за Козлова будут предъявлены в случае чего не к нерадивому солдату, а к нему как негласно несущему ответственность за свой «хвост». Командир отделения ничего не сказал Егору. Они понимали друг друга без слов. Понимали с того самого дня, когда вместе пробирались к вражеской передовой под видом перебежчиков, сжимая пальцами спрятанные в рукавах ватников гранаты.
Их первая встреча состоялась еще в апреле. Егор ехал из госпиталя в кузове полуторки вместе с такими же, только что завершившими лечение после ранений солдатами. Их машина, в кабине которой находился начальник штаба полка, лично отбиравший пополнение в свою часть, застряла в жидкой дорожной грязи весенней распутицы. Вытащить ее, толкая вперед силами тех, кто еще не был полностью здоров, никак не получалось. И как на радость, из ближайшего леса к машине выбежали полтора десятка бойцов в маскировочных халатах, принявшихся без лишних слов помогать вытаскивать застрявшую машину. Это были разведчики.
Именно тогда начальник штаба представил Егора новому командиру взвода лейтенанту Баранову. А тот, знакомясь с вновь прибывшим солдатом, очень удивился его добровольному решению и личной просьбе о зачислении в разведку, где даже в периоды затишья на передовой не прекращалась крайне опасная, а иногда и по-настоящему смертельная боевая работа.
Услышав, что новый боец их взвода является добровольцем, громким смехом закатились абсолютно все разведчики, что стояли рядом с лейтенантом и были свидетелями их беседы. Первым тогда высказался красноармеец Панин, будущий сержант и командир отделения, в котором потом стал служить Егор. Всегда улыбчивый, с неиссякаемым чувством юмора, неунывающий весельчак, на поверку оказавшийся отчаянным бойцом, бесстрашным и сильным, всегда готовым на самые решительные действия, он входил в число наиболее опытных разведчиков взвода, отчего наряду еще с несколькими столь же дерзкими и смелыми был в первых рядах для отправки на боевые задания.
Вместе с командиром другого отделения взвода, сержантом Виноградовым, он уже с первых недель службы Егора в разведке стал его наставником и учителем. Именно он больше всего влиял на молодого солдата, проводил с ним индивидуальные занятия или неустанно вмешивался в процесс учебы, когда это делали другие. От него боец Щукин узнал немало особенностей и тонкостей их непростой службы. Благодаря Панину он понял, какие навыки ему необходимо приобрести в ближайшее время, чтобы стать настоящим разведчиком – тем, кому предстоит идти за линию фронта, в тыл гитлеровцам.
Для Панина и Виноградова изначально было не так уж и важно, умеет ли Егор бесшумно двигаться, хорошо ли он знает знаки различия на форменной одежде солдат и офицеров противника, способен ли быстро открывать огонь и поражать цель с первого выстрела. Всему этому они готовы были его научить. Лишь бы был характер. Только с сильным духом бойцом они готовы были идти на самые опасные вылазки в тыл к врагу. Только обладателю тех характеристик, которые имеются у настоящих воинов, они готовы были доверить свои жизни, разрешить прикрывать их спины, зная наперед, что надежный товарищ не бросит их в самой тяжелой обстановке, вытащит из огня и, если нужно, отдаст свою жизнь, ни на секунду об этом не задумываясь. За такого солдата они и сами были готовы жертвовать собой. Такого они считали бы настоящим разведчиком и приняли бы в свои ряды, где находилось место далеко не каждому даже из обстрелянных бойцов.
Старательный и внимательный красноармеец Щукин быстро завоевал уважение товарищей тем, что идеально делал все, что ему поручалось. Он ни разу не расслабился, стоя на посту, вкалывал до изнеможения на заготовке дров и на земляных работах, был внимателен на занятиях и все схватывал, как говорится, на лету. Но считаться в полной мере бойцом взвода Егор не мог до тех пор, пока не состоялось его боевое крещение в разведке. И хотя он уже выходил на передовую для наблюдения за немецкими позициями, но только как стажер в связке с опытным наблюдателем и как связной – на случай обрыва телефонной линии.
Повод для настоящего участия в вылазке подвернулся сам собой. Вернувшиеся из вражеского тыла в расположение части после неудачного поиска Виноградов и Панин решили реабилитироваться перед командованием и вызвались участвовать в новой дерзкой вылазке к немецкой передовой – нужно было решить проблему с перебежчиками, которые тайно, как правило ночью, покидали подразделения дивизии и уходили к немцам. Те с радостью принимали беглых красноармейцев-изменников.
Красноармеец Щукин, испытывая крайне сильное желание стать своим среди мужественных и сильных духом солдат взвода артиллерийской разведки, не задумываясь, вызвался идти добровольцем в группе смельчаков. Они приняли его и, несмотря на то что поначалу сомневались в парне, все-таки разглядели в его характере ту самую еле заметную черту, которая позволила им поверить в новичка.
Егор не подвел. Сжимая волю в кулак, заставляя себя идти вперед, подавляя в душе дикий животный страх, он выполнил свою боевую задачу безупречно. Наставления опытных разведчиков не прошли даром. Он сделал все так, как был должен, вплоть до последнего шага, до последнего жеста. Он первым приблизился к немецкой передовой, привлек к себе внимание сидящих в траншее гитлеровцев, увидел их радостные лица, услышал их речь, прочитал их эмоции. Именно это ему и его товарищам было нужно. Немцы расслабились и уже зазывали к себе жестами и криками беглых красноармейцев. Егор подошел к ним вплотную, рассмотрел их лица, глаза, улыбки, почувствовал их запах. А потом…
Специально подобранная телогрейка большого размера дала возможность скрыть в огромных рукавах две гранаты с заранее извлеченными из них предохранительными кольцами. Еще две находились в карманах брюк. Так же были вооружены Панин и Виноградов, которые шли следом. По заранее оговоренному плану Егор первым бросил в траншею врага свой смертоносный подарок. За ним избавились от спрятанных в одежде гранат его старшие товарищи. Не ожидавшие такого подвоха гитлеровцы начали в панике метаться по ограниченному пространству узкой и извилистой траншеи, пытаясь спастись от разлетавшихся во все стороны осколков и пламени взрывавшихся под ногами гранат. Тем временем разведчики, дождавшись первых взрывов, добавили к ним еще несколько гранат, метко разбрасывая принесенные с собой боеприпасы в отдаленные коридоры земляных укреплений врага, повсюду неся смерть немецким солдатам.
Изрядно нашумев и проредив ряды противника, смельчаки без потерь вернулись в расположение части, где их уже поджидала группа прикрытия под командованием лейтенанта Баранова и пулеметчиков стрелкового полка. Их с нетерпением ждали и встречали как героев. А Панин и Виноградов почти в один голос твердили командиру взвода и сослуживцам, что Егор теперь свой парень, что он блестяще прошел крещение, что его можно отныне считать настоящим разведчиком и включать в число тех, кому предстоит в следующий раз идти за линию фронта. Он не подведет! Он настоящий! В нем есть то, что необходимо бойцу их взвода. С ним они готовы воевать дальше!
– На ле-во! Шагом! Марш! – прозвучала громкая, но быстро тонущая в морозном воздухе команда охрипшего от крика на обозников командира огневого взвода.
Разведчики выполнили ее и зашагали вперед, еще больше шатаясь от усталости после длительного, изнуряющего ночного марша. Егор не пошел за ними. Он повернулся к Козлову, продолжавшему стоять с глупым выражением лица, расплывающегося не то в улыбке, не то в клоунской гримасе человека, который либо специально совершает негативные поступки, либо на самом деле является слабоумным.
– Горе мое луковое! – выдавил из себя Щукин, не зная, как ему поступить с нерадивым солдатом Козловым.
Он сжал кулаки и зубы, выставляя напоказ зловещий звериный оскал обозленного до предела человека. Он готов был нарушить устав и ударить стоящего напротив солдата, который только что едва не подвел все отделение.
– Как же тебя такого в разведку зачислили? – процедил сквозь зубы Егор, давя в себе желание физически наказать Козлова.
Тот стоял перед ним, не меняясь в лице, и продолжал нелепо улыбаться своей полупьяной улыбкой.
– За мной шагом марш, – тихо скомандовал разведчик, повернулся в сторону удаляющихся на дороге сослуживцев и зашагал, сплевывая на ходу от досады на навалившуюся на него опеку над самым плохим солдатом, которого пришлось ему встретить в жизни.
– Я не могу идти, Егор, – тихо простонал Козлов в ответ.
Разъяренный Щукин резко повернулся и тут же остыл. Он увидел на месте подопечного беспомощного и шатающегося из стороны в сторону человека. Тот был явно не в себе. Бледный, с потухшим и пустым взглядом, с темными кругами под глазами, он стоял на обочине дороги и, казалось, вот-вот свалится, скошенный смертельной усталостью.
Егор мало что знал об этом солдате. Козлов был немногословен. Говорить больше стеснялся и как будто боялся. Каждое слово из него приходилось буквально вытягивать, почти провоцируя его на ответ, подводя его к этому предварительно правильно заданным вопросом. Он не проявлял себя ни в чем и никак не показал себя за то непродолжительное время, что пребывал в составе взвода. Не было видно в нем силы, ловкости, проворства. Не блистал он начитанностью и какими-нибудь выраженными умственными способностями, которые, казалось бы, должны были иметься у него на фоне отсутствия других качеств. Иначе как он мог оказаться в разведке?
Периодически, причем довольно часто, этот вопрос звучал почти от каждого солдата взвода. Кто-нибудь обязательно атаковал Козлова во время перекуров и в нечастые периоды отдыха, спрашивая его об имеющихся заслугах и личных качествах, за которые его отправили служить в разведку. Боец молчал в ответ, глупо улыбался, пожимал плечами или тихо отвечал:
– Не знаю.
И тогда лопалось терпение какого-нибудь солдата и он произносил с раздражением в голосе:
– Слабоумный какой-то!
Козлов молчал в ответ, пряча где-то в глубине души обиду на эти слова. А упрекнувший его присаживался возле сослуживцев и начинал что-нибудь рассказывать на тему «был у нас один такой в колхозе…».
Далее следовал занимательный рассказ, герой которого сравнивался с нерадивым солдатом их взвода.
Учитывая имевшиеся у Козлова полное среднее образование и сорвавшуюся из-за войны попытку стать студентом столичного высшего учебного заведения, Егор предположил, что парня зачислили во взвод разведки писарем-делопроизводителем. Он даже хотел уточнить это у командира. По мнению солдата, такую должность вполне могли ввести в их части. Но еще не заданный вопрос отпал сам собой, когда он увидел почерк Козлова, которым тот выводил страшного вида и абсолютно не читаемые неподготовленным человеком каракули на листе бумаги. Глаза Егора округлились. Его подопечный тогда писал письмо домой родителям. Взяв в руки исписанный лист, Егор смог кое-как прочитать лишь одно из пяти-шести слов. Все остальное, по мнению разведчика, могли распознать лишь опытные шифровальщики. Письмо домой тут же пошло по рукам разведчиков. Стесняться тут Козлову было совершенно нечего: текста все равно никто разобрать не мог. А увиденное и дополнительно прокомментированное Егором стало поводом для новых шуток над нерадивым солдатом.
Последнее, что могло раскрыть секрет пребывания новичка во взводе разведки, это его боевые навыки. Но и тут ответ не заставил себя долго ждать. Заступая на пост в карауле, Козлов умудрился потерять затвор винтовки. Его, конечно же, быстро нашли. Он просто лежал в неглубоком снегу, а ушедший искать его разведчик всего лишь проследовал по свежим следам.
Наконец лопнуло терпение у одного из солдат, и вопрос о присутствии бойца Козлова во взводе был задан командиру. Но и тот не смог дать стоящего ответа, потому что сам ничего не понимал, Козлова сюда просто направили.
– Я не могу идти, Егор, – снова тихо простонал боец, пытаясь отыскать пустым взглядом Щукина, который уже сам направился к нему, чтобы подхватить и не дать упасть.
Ему стало понятно, что не привыкший к длительным пешим переходам, да и вообще к физическим нагрузкам солдат просто смертельно устал, а потому не был готов к продолжению марша. Он схватил Козлова за амуницию и с волнением стал смотреть тому в глаза, не зная, что дальше делать с ним и чем ему помочь. Еще немного – и тот упал бы в снег без сознания.
– Сажай его в сани, парень! – услышал Егор возле себя голос старшины, руководившего обозом артиллерийского дивизиона. – Винтовку только забери у бойца, а сам рядом иди.
Это и нужно было разведчику. Помощь пришла вовремя, хоть и неожиданно. Козлов был моментально уложен в сани вдоль снарядных ящиков, а его винтовка перекочевала за спину Егора.
Глава 2
– Неужто нельзя было здесь все по-людски обустроить?! Копаемся третий день, долбим мерзлую землю, а результата почти нет! Что тут делали те, кто до нас был?! – громко, с активной жестикуляцией, ворчал, размахивая в воздухе белой от мороза рукой с курительной трубкой в ней, немного сгорбленный, невысокого роста солдат, короткие седые волосы которого, пробивающиеся из-под шапки, выдавали в нем человека почтенного для участия в войне возраста.
– Это точно, Тарасыч, – вторил ему еще один солдат, только что решивший передохнуть от тяжелой работы, а потому воткнувший лопату в землю и положивший сверху на нее черенок руки. – Копаем, копаем, а все никак не накопаемся.
Первый еще несколько раз взмахнул в воздухе своей курительной трубкой, будто бы собирался продолжить высказывать свое возмущение, потом повернулся к стоящему рядом собеседнику и снова заворчал, теперь делая это так, чтобы втянуть в беседу остальных солдат, много часов с остервенением долбивших каменную зимнюю землю.
– Вот и я говорю, – произнес седовласый, дождавшись момента, когда все находившиеся возле него бойцы прекратят свой труд и посмотрят на него. – У тех, кто до нас тут стоял и держал оборону, не было времени обустроить тут все как положено. Что они столько времени делали на этом месте?
Солдаты молчали в ответ и беззвучно передавали из рук в руки махорочный кисет одного из них, решив устроить перекур на то время, пока старший из них отвлекает их от работы и одновременно скрашивает ее своими высказываниями.
– Они же тут полгода простояли! Не меньше! И что? – Он обвел глазами всех, кто был рядом, а также зацепил взглядом идущих мимо разведчиков, которыми оказались облаченные в белые маскировочные халаты Щукин и Козлов. – Баня, похоже, была только одна на весь полк. А у нас в каждом дивизионе имелась. Отхожие места как попало разбросаны. Бежишь по ходам сообщения и натыкаешься на уборную. Хорошо, если пустую! А если там есть кто? Да еще если кто из командиров наших?
Среди солдат прокатился легкий хохот, а красные от работы на морозном воздухе лица начали покрываться таким румянцем, который подчеркивал спад напряженности у людей, сменивших тяжелую работу на короткий и продуктивный, с долей юмора отдых.
Шедшие мимо по траншее разведчики тоже остановились возле седовласого, увлеченные его громкими рассуждениями о быте стоявшей на этом месте несколько дней назад воинской части, на смену которой прибыл их артиллерийский полк.
– Ходы сообщения на целый штык надо углублять! Блиндажи полуразрушенные, того и гляди бревна настила на тебя завалятся! А если фрицы бомбить начнут или тяжелыми минами забрасывать?! – не унимался седовласый, обводя глазами улыбающихся солдат. – Стенки в траншее кое-как укреплены, а местами вообще обвалились! Попробуй их зимой сделать как надо, чтоб ровненькие были и стояли хорошо, будто досками подшитые.
Он по-доброму заулыбался, будто не ругал солдат той дивизии, на смену которой прибыла его часть, а специально притягивал к себе внимание куда более молодых сослуживцев, стараясь развлечь их в короткую минуту отдыха, да еще в силу привычки быть заводилой и душой компании. Он снова повернулся к застывшим в проложенном рядом земляном проходе Щукину и Козлову и, будто адресуя свое следующее возмущение только им одним, протянул громком голосом, расплываясь в простой, искренней, широкой улыбке:
– И вшей своих нам оставили! Нет бы с собой забрать, как порядочные граждане!
Последняя фраза ударила по всем, кто ее слышал. Грохот смеха прокатился по траншеям. Общий хохот вывел Егора из короткого оцепенения, вызванного желанием послушать и посмотреть на короткую юмористическую сценку в исполнении седого солдата, слывшего в полку знатным рассказчиком. Причем был он из числа таких, кто превращал самые простые истории в настоящие сольные концерты для тех, кто находился в это время поблизости.
– Туда? – сменил он почти дурацкое выражение лица на серьезное, убрав улыбку, нахмурив брови и кивнув в ту сторону, где за расположенной внизу, под передовой линией окопов, скованной льдами речкой находились хорошо укрепленные позиции гитлеровцев.
