– Они все сохранились у близких людей семьи Онассиса и Каллас. Просто ждали своего часа. Вообще, опыт мой работы над проектом «Maria by Callas» убедил меня, что ничего недоступного нет. Должно быть только желание.
– Ну а деньги?
– Да, конечно, это важно. Но, поверьте, не главное, большую часть проекта я делал на свои средства. Спонсора не было, никаких грантов не было. Мне все последовательно отказали. Проект держался только на моей воле и надежде. Только потом подключилось издательство Assolune, вознамерившись издать большой альбом, но материал был собран мой. И они не сильно потратились. Только в последний момент появился продюсер у фильма. А до того я записал самостоятельно более, чем 40 часов интервью с людьми, знавшими Каллас. Работа над ним растянулась на 3 года. И только отсмотрев их все вместе, я понял, что нет ничего сильнее и правдивее, чем собственные интервью Каллас. Поэтому от этих 40 часов в моем фильме почти ничего не осталось. И без них, наверное, не было бы ни фильма, ни выставки, ни книг. Многие интервью считались потерянными. Мне пришлось провести несколько суток в подвалах французского телевидения, роясь в пыльных коробках, предназначенных для уничтожения, потому что никто не знал, да и не слишком интересовался, что там. История повторится потом в Англии, в архивах на Би-би-си, и в США, и в Германии. Одна и та же ситуация: никто ничего не помнит, никто ничего не знает. Чувствуешь себя археологом и следователем-криминалистом одновременно. Что-то мне удалось обнаружить в частных архивах.
– И все-таки, какой итог у всей этой истории лично для вас?
– Как это не прозвучит странно и даже смешно, но я прожил четыре года с невероятной женщиной. Мне кажется, я знаю о ней все. Монтаж этого фильма как подъем в Гималаи, потому что из всего этого материала собрать фильм на 1. 50, не добавляя нигде чужих голосов, ни одного интервью. И найти равновесие между судьбой женщины и великой певицы – это подъем на какую-то немыслимую высоту. При этом подъеме у меня было ощущение, что мы были один на один все это время. Это связь на очень глубоком уровне: артистическом, личном, духовном… Я конечно, испытываю огромную благодарность всем, кто мне помог, но еще больше самой Марии Каллас за то, что она выбрала меня для этой работы. Потому что я убежден, все эти совпадения были неслучайны. И так это было невероятно сложно, натыкаться на все отказы, идти дальше и добиваться своего. Какая-то сила все время меня держала и не позволяла впадать в отчаяние.
Фильм «Maria by Callas» был куплен в 47 стран. Целый год Том Вольф ездил с ним по миру, представляя его на разных фестивалях и участвуя в гала премьерах. Благодаря ему миф о Каллас обрел новый масштаб и звучание. Параллельно он готовил к изданию еще и том ее писем, собранных в процессе работы над фильмом. Вначале книга вышла во Франции, потом в Италии. Теперь очередь дошла до России. Причем российская версия дополнена документами и рассказом о визите Марии Каллас в 1970 году в СССР по приглашению министра культуры Екатерины Фурцевой. Существует множество фотографий Каллас на фоне московских и ленинградских достопримечательностей. Есть ее фото в компании с нашими звездами Еленой Образцовой, Галиной Вишневской, Тамарой Синявской, Мстиславом Ростроповичем. Она думала о том, чтобы приехать выступить в Россию, где ее так радушно принимали. Не сбылось, не спелось. В график ее прощального тура с Джузеппе Ди Стефано не вписалась ни Москва, ни Ленинград. И, может быть, даже это к лучшему. Для своих российских почитателей великая легенда Марии Каллас осталась не омраченной зрелищем очевидного заката. Несмотря на шумный зрительский успех, рецензии на выступления дуэта были довольно кислые. Сама себе самый строгий критик, Каллас не питала иллюзий на счет перспектив на продолжение карьеры. Она знала, что это финал, и, по всему была готова.
Но вряд ли она могла предвидеть, сколько возни, спекуляций и вранья будет вокруг ее имени после смерти. Как много посторонних и чужих людей будут наживаться на ее драмах и печалях. Все письма, собранные Томом Вольфом, – ее прощальный монолог, незабываемый речитатив, по силе и страстности, ничуть не уступающий ее лучшим ариям. Но и это и документы подкупающей, абсолютной правдивости. По ним становится ясно, что Каллас была очень прямодушной женщиной и честным художником, полагавшимся не столько на артистические озарения, сколько на безупречный профессионализм, который она достигала неимоверным трудом и упорством. Никаких поблажек себе, никаких компромиссов во всем, что касается музыки и ее интерпретаций. Неудивительно, что новые поколения певцов считают ее записи классических арий эталонными, а музыковеды не прекращают спор о том, как ей удалось обратить недостатки собственного голоса в неповторимые и несравненные достоинства. Понятно, что превзойти Каллас сегодня нельзя, но можно попытаться приблизиться к ней.
Такую попытку в разное время совершат две прекрасные актрисы – Фанни Ардан и Моника Беллуччи. Одна – сыграла Марию Каллас в фильме Франко Дзеффирелли «Каллас навсегда» и озвучила закадровый текст в «Maria by Callas». Другая – дебютировала на театральной сцене в спектакле «Письма и воспоминания», поставленном самим Том Вольфом. Фактически это две разные версии одной судьбы, рассказанные большими актрисами, каждая из которых сама по себе является воплощением мифа о femme fatale. Обертоны их прошлых ролей легко угадываются в звучании совсем не оперных голосов, стремящихся попасть в трагический регистр Каллас. И в тоже время есть что-то безумно трогательное в этом очень женском стремлении примерить на себя образ дивы, прожить ее драмы, погрузиться в перипетии ее судьбы. Отсюда актерский азарт обеих звезд, желание постичь тайну Каллас.
Том рассказывал мне, что доходило до поразительных совпадений. Мало того, что в спектакле с Моникой Беллуччи в качестве реквизита используется диван, реально стоявший в гостиной у Каллас. Так даже платья, в которых играет Моника, тоже раньше принадлежали певице. Их предоставил итальянский коллекционер, про которого доподлинно известно, что он никогда не расстается со своими сокровищами, купленными на аукционах за немалые деньги. Но ради такого случая он готов был пойти на неслыханные жертвы. А главное – платья Каллас подошли Беллучи, будто были специально для нее сшиты. Ничего менять не пришлось.
Символично, и то, что после тягостной, тревожной весны в Париж, успевший отвыкнуть от всяких зрелищ и увеселений, первой вернулась именно Мария Каллас. Вернулась в формате некоего иммерсивного проекта «Maria by Callas, L’Experience», который придумал неутомимый Том Вольф. Это уже технологии XXI века: свет, звук, стереозвучание… Полная иллюзия погружения в некий магический музыкальный космос. А на экране, который окружает тебя со всех сторон, пылает тысяча свечей, и Тоска – Каллас в своем пунцово-кровавом бархатном платье, простирает к нам руки из бездны 3D и поет свое вечное «Vissi d’Arte».
Точно так же пел этот великий голос, ничем не усиленный, кроме акустики старинных оперных залов в разоренной, послевоенной Европе 40-50-х годов. Голос, обещавший счастье после всех пережитых ужасов и страданий. Голос, возвращавший людям утраченное ощущение исключительности человеческой личности и величия человеческой породы. Голос Абсолютной Красоты, который больше не спутаешь ни с чьим другим. Голос великой гречанки, победившей расстояния, время и небытие. В этой книге он впервые звучит по-русски.
Спасибо всем, кто сделал это сегодня возможным.
Сергей Николаевич
Париж, 1 июня 2019 года
Вступительное слово[7 - Том Вольф.]
Дорогая мадам Каллас, дорогая Мария,
Я пишу Вам впервые, хотя вот уже пять с лишним лет назад отправился за Вами в неожиданное путешествие, которое буквально перевернуло мою жизнь. Пять лет я странствую по миру, следуя по вашим стопам, встречаясь с близкими Вам людьми, с теми, кто все еще с нами, ибо некоторые воссоединились с Вами на небесах, как наш дорогой Жорж Претр или Ваша верная Бруна. Эти встречи увлекали и вдохновляли меня, наполняя смыслом мою «миссию», целью которой были поиски Вашей правды, стремление представить Вас такой, какой Вы были, избавившись от штампов и сплетен, воздать почести Вашему имени и почтить Ваше искусство и Вашу память, чтобы они жили и впредь, передаваясь из поколения в поколение. Я был предан этой цели сердцем и душой, и посвятил себя ей, как Вы посвятили себя служению музыке и гению дорогих Вам композиторов.
Все началось однажды вечером, в январе 2013 года в Нью-Йорке. В тот день я открыл для себя бельканто. Джойс Дидонато пела в Метрополитен-Опере «Марию Стюарт» в постановке Дэвида Маквикара (достойного преемника Вашего Висконти). Таким образом, меня к Вам привел Доницетти, – в тот вечер, вернувшись в свою студенческую комнатку, я впервые услышал онлайн сцену сумасшествия Вашей Лючии, и следом – исполненный проникновенной любви голос Вашей Эльвиры в самой первой записи «Пуритан»[8 - Опера Винченцо Беллини, написанная в 1835 году. Весьма трудна для исполнения, партии тенора и сопрано изобилуют высокими нотами, трелями и колоратурными пассажами.]. Вы пели «Il dolce suono mi colpm di sua voce!» («Сладкий звук его голоса поразил меня!») и меня околдовывали эти чарующие звуки, «Spargi d’amaro pianto»» («Оплачь горькими слёзами») – и я рыдал вместе с Вами, «Ah, rendetemi la speme»… («Ах, возвратите мне надежду») – и я томился от любви, «Qui la voce sua soave» («Здесь Артуро голос чудный») и чувства переполняли меня. Чувства, до сих пор мне неведомые, никакая музыка еще не пробуждала во мне ничего подобного, это было что-то неземное, от чего трепетала моя душа.
Тогда я еще не знал, почему Вас называют Божественной. Впрочем, этот титул, подразумевавший, что Вы не принадлежите роду людскому, не пришелся Вам по душе, Вы ведь так хотели, так мечтали, чтобы в Вас признали именно человечность – возможно, потому что людям прощают больше, чем богам, а вас так редко прощали… И все же в этом пении было нечто божественное. Теодоро Челли описал его настолько лучше меня в статье, которая Вам так понравилась, что я поместил ее в финале этой книги, думаю Вы были бы не против. По сей день я затрудняюсь сказать, растрогали ли меня тогда чувства персонажей, мгновенно оживавшие в звуках Вашего голоса, или Ваши собственные чувства и волнение души, которое я ощущал.
Джойс Дидонато сказала мне несколько месяцев спустя: «тебе открывается новый мир», и действительно, Вы явили мне целую вселенную, волшебную, чарующую. В тот вечер я влюбился с первого взгляда, это была любовь художественная, музыкальная, чувственная, любовь к чудесному миру, в который я перенесся благодаря Вам. В мир Нормы, Виолетты, Леоноры и многих других героинь, которых Вы пробудили к жизни. В тот довольно мрачный период моей жизни, Вы принесли мне свет.
Вскоре я понял, что Вы одаривали не только меня, но и множество людей всех поколений, разной культуры и происхождения. И так продолжается уже более шестидесяти лет. Я начал переписываться с Джоном Дональдом, молодым австралийцем лет двадцати, который, будучи когда-то фанатом хард-рока, заплетал дреды до колен и страдал зависимостью от некоторых вредных веществ, – вплоть до того дня, когда он тоже «встретил» Вас, года за два до меня. Через некоторое время после этой встречи он подстригся, прекратил употреблять наркотики, и стал одним из величайших знатоков Ваших, так называемых «пиратских» записей, которые были столь милы Вашему сердцу – только эти записи Вы и слушали дома, на закате жизни, затребовав их у самих «пиратов», у Дагоберто Хорхе, например, который посылал Вам их в нью-йоркскую «Плазу», или в Париж на авеню Жоржа Манделя[9 - Адрес последней квартиры Марии Каллас.], как он мне сам рассказывал. Джон Дональд все дни напролет оцифровывал старые винилы, вручную спрессованные в нескольких экземплярах самим Даго и его друзьями сорок лет назад, и бесплатно выкладывал их в открытый доступ. Я был одним из тех счастливчиков, которые этим воспользовались. Джон умел с ювелирной точностью объяснить в своих электронных письмах, часто длиною в несколько страниц, особо виртуозные пассажи спектаклей в Ла Скала, и различия между исполнениями одной и той же партии в разные годы. Живая энциклопедия Вашего искусства, находясь за тысячи километров от меня (мы, кстати, никогда не встречались лично), Джон, щедро делясь своими знаниями, стал моим проводником в Вашу вселенную. Он говорил: «She’s out of this world, and second to none» (Она с другой планеты, и не имеет себе равных). Как же он был прав.
Вот и я в свою очередь решил стать таким «проводником». Мне казалось, что, если я поделюсь со всеми своим опытом, тем, что я сам пережил когда-то, познакомлю с Вашей жизнью и искусством новое поколение, это будет прекрасным подарком, который и мне станет высшей наградой. И только теперь я понимаю, что это оказалось моей миссией. Поиск Ваших близких обернулся сам по себе целой эпопеей, я собирал утраченные или ревностно охраняемые документы и архивы, объездил дюжину стран в надежде найти фотографии, фильмы и, конечно же, Ваши письма, что и позволило мне осуществить уникальный, многогранный проект (фильм, выставка, три книги и неизвестные записи), в центре которого царит Ваше слово, ибо я еще в самом начале пути понял, что Вы и только Вы можете поведать нам о своей необыкновенной жизни – впрочем, так Вы и говорили, добавляя: «After all I’m the one who’s lived it» – «В конце концов, я же ее прожила».
Запустить этот гигантский проект, учитывая, что никто в него не верил, было совсем непросто. И я не без некоторого волнения смотрю, как приближается финал нашего долгого путешествия, кульминацией которого является эта книга. Вы были всегда рядом со мной, Вы казались почти вездесущей, и в самые трудные минуты сомнений, когда я сталкивался с многочисленными препятствиями, мне всегда был дан знак, свершалось маленькое чудо, и я мог продолжать свой путь. И еще меня постоянно и безоговорочно поддерживали Ваши близкие, вселяя в меня решимость и веру, без которых невозможно осуществление такого безумного предприятия.
С самого начала я подошел к этой работе и связанным с ней проектам с бесконечной любовью, бескорыстием и смирением, следуя Вашему принципу отдавать всего себя во имя чего-то большего, чем ты сам. Сегодня мои «произведения» уже мне не принадлежат. Фильм «Maria by Callas» объездил более сорока стран, книги отныне в руках читателей. Одноименная выставка оказалась сродни тибетской мандале – словно тысячи разноцветных песчинок, тщательно собранные воедино, просуществовали некоторое время, а потом их стёрло дыханием, возвышенным и изменчивым. Из всего этого я не извлекаю ни выгоды, ни прибыли, за исключением того, что я был «смиренным слугой Гения», как пела Ваша Адриана Лекуврер, и если мне и сопутствовал успех, то прежде всего и навсегда он принадлежит, естественно, Вам. Если мне удалось, благодаря усердному труду и преданному служению, внести свой скромный вклад в общее дело, это величайшее счастье для меня. В Париже, Вашем любимом городе, вместе с теми, кто Вам был близок и дорог, мы создали организацию, присвоив ей Ваше имя. На «Дотационный фонд Марии Каллас» возложена теперь миссия, которую я когда-то взял на себя. Моя же миссия увенчана этой книгой и подходит к концу, и мне кажется, я справился с ней, во всяком случае справился в силу своих возможностей, неизменно стараясь делать все так, как хотели бы Вы, честно и уважительно.
В таком умонастроении я и приступил к заключительной фазе моих странствий, собирая, переводя и аннотируя все тексты, принадлежащие Вашему перу, которые мне удалось достать, иногда не без труда, за эти шесть лет. Для меня это стало в каком-то смысле апогеем нашей истории, проникновением в Вашу сокровенную жизнь, – должен признаться, что, я открыл для себя вещи, о которых мог только догадываться. Мне показалось, что благодаря этим письмам, буквально заглянув вам в душу, я точнее понял истоки Вашего пения. Конечно, нельзя утверждать, что эта переписка включает в себя все, что Вы когда-либо писали, но, я полагаю, это безусловно исчерпывающий рассказ от первого лица почти о всей Вашей жизни. Вот почему я решил ни от чего не отказываться. Ведь даже самое обычное, на первый взгляд, письмо может оказаться откровением. От нас зависит, научимся ли мы читать между строк. Мне важно было сохранить Ваши тексты целиком, ни в чем не искажая Ваших слов, и представить их читателю в подлинном виде. Я, насколько это было возможно, постарался сопроводить их комментариями, чтобы следовать за нитью повествования и за Вами, шаг за шагом. Создание этой книги, равно как и фильма, обернулось в некотором роде составлением гигантского многофигурного пазла из архивов и документов, разбросанных по всему миру, извлеченных из коробок, подвалов и с чердаков – тех фрагментов, что сохранились чудом или стараниями Ваших родственников, друзей и поклонников, которые неизменно доверяли их мне. И я горжусь возможностью познакомить с ними сегодня Вашу публику, в данном случае – Ваших читателей, чтобы они узнали настоящую Каллас, певицу, но прежде всего – женщину. Вы говорили: «Во мне живут два человека, Мария и Каллас, и я обязана соответствовать последней. Но если меня внимательно слушать, мое пение все расскажет обо мне». Так вот, я верю, или во всяком случае надеюсь, что мы все узнаем о Вас из Ваших текстов, которые впервые позволяют приподнять завесу и краем глаза увидеть тайну, ничуть не умаляя ее магии. Фанни Ардан, голосом которой ожили ваши слова в моем фильме, сказала: «Думаю, Мария Каллас своим искусством помогла мне в жизни больше, чем кто бы то ни было.» Это одно из чудес, которые Вы совершаете.
Я знаю, дорогая Мария, что Вы просили близких друзей помочь Вам написать автобиографию, которая так и не увидела свет. Вы сказали Дорле Сориа в роковом 1977 году: «Однажды я напишу автобиографию, и напишу ее сама, чтобы все расставить наконец по местам. Обо мне было сказано столько лжи». Я приступил к этой работе, помня о Ваших словах. И стремясь к максимальной подлинности, сам занялся переводом Ваших текстов, как можно точнее передавая Ваши слова и особые характерные выражения, которые, даже если и кажутся порой неловкими, так полно раскрывают Вашу личность и Ваши чувства. Я старался хранить верность Вашим словам, будь они написаны на вашем родном английском, греческом языке ваших предков или на итальянском, переставшем быть для Вас иностранным – точнее, на веронском диалекте, который вы переняли от мужа. Вы обращались с языками так же виртуозно, как с embellimenti[10 - Ит. «украшения». Способ расцветить и разнообразить мелодию виртуозными форшлагами и трелями, что было важной частью стиля итальянской ранней романтической оперы.] бельканто, высказываясь порой весьма красочно и необычно. Я старался передать и эту особенность Вашей речи, сохраняя насколько это было возможно, пунктуацию и заглавные буквы, и Вашу манеру подчёркивать отдельные слова. Часто, читая вас, слышишь Ваш голос. Я также включил в эту книгу несколько адресованных Вам писем и телеграмм, чтобы пролить свет на некоторые эпизоды вашей жизни. Наконец, я добавил полную хронологию Ваших выступлений, концертов и звукозаписей, мне показалось, что это важно для того, чтобы проследить Ваш путь, или, скорее, полёт – как Икара к солнцу.
В заключение мне хочется выразить благодарность, Вам прежде всего… и тут мне не хватит слов (как говорил Жорж Претр, «Молчание выразить невозможно») – а также Вашим близким, которые помогали мне с неизменной благосклонностью, доверяя письма, опубликованные здесь, по большей части впервые.
Желаю читателям и читательницам приятного путешествия в Вашей компании, ведь это великая честь и счастье – узнать Вас, научиться Вас понимать и любить.
Ваш
Том Вольф
Воспоминания. 1923–1957
Перевод с итальянского[11 - Продиктованы подруге Каллас журналистке Аните Пенсотти, в конце 1956 – начале 1957 г.]
В последнее время я часто получала предложения от итальянских и зарубежных журналов, в особенности от американских Time и Life, опубликовать мои воспоминания. И всегда отказывалась. Прежде всего потому, что воспоминания пишутся на более позднем этапе жизни, или, возможно, когда больше нечего сказать. Кроме того, должна заметить, что не соглашалась еще и по той причине, что я человек весьма скрытный. Я до такой степени ненавижу говорить о себе, что отвергла даже предложения опубликовать заметки о моих поездках, – в стремлении избежать, а это вряд ли получилось бы, всякого упоминания о собственных успехах, я же вечно предоставляю посторонним говорить обо мне, полагая, что имею дело с людьми умными, хорошими и великодушными. Увы, дав им свободу слова, я в итоге оказалась центральным персонажем нескончаемых сплетен, быстро облетевших мир. Вот для того, чтобы развеять все это нагромождение небылиц, я и решаюсь сегодня, хоть и не без некоторых колебаний, прояснить ключевые моменты своей личной жизни и карьеры. Поэтому этот рассказ абсолютно ни на что не претендует и начисто лишён – упаси Господи – всякого полемического задора. Этот текст следует читать в том же расположении духа, в котором я диктовала его.
Давайте начнём с даты моего рождения, как это принято в биографиях. Я появилась на свет в Нью-Йорке, под знаком Стрельца, утром 2-го или 4-го декабря, но в этом пункте мне трудно быть столь же определенной как в остальных, поскольку в паспорте у меня указано, что я родилась 2-го, тогда как мама уверяет, что родила меня 4-го – так что выбирайте, какое число вам больше по душе. Я лично предпочитаю 4 декабря[12 - Через несколько лет она передумала и в итоге решила до конца своей жизни отмечать день рождения 2 декабря, в соответствии со свидетельством о рождении.], во-первых, потому что я, само собой, обязана верить маме, а кроме того, это день Святой Барбары, покровительницы артиллеристов, святой гордой и боевой, которая мне просто очень нравится. 1923 год. Место рождения – клиника на Пятой Авеню, то есть в самом центре Нью-Йорка, а не в Бруклине, куда, уж не знаю почему, некоторые журналисты решили во что бы то ни стало меня сослать. И дело не в том, что в самом факте рождения в Бруклине есть нечто уродливое или постыдное (мне кажется, в этом районе родилось много знаменитостей), просто я люблю быть точной. В актах гражданского состояния я записана как Мария Анна София Кекилия Калогеропулу. Мои родители – греки: мама, Евангелия Димитриаду, родилась в семье военных, на севере Греции, в городе Стилида, отец, сын фермеров, появился на свет в Мелигаласе, на Пелопоннесе. Поженившись, они поселились в Мелигаласе, где отец владел процветающей аптекой; и, вероятно, так бы там и остались, если бы не постигшее их горе, они потеряли своего единственного сына, Базилио, в возрасте всего трех лет. С тех пор отец постоянно пребывал в тревожном состоянии, мечтая уехать подальше от того места, где умер его сын, и постепенно у него созрело решение перебраться в Америку. Они уехали в августе 1923 года, за четыре месяца до моего рождения, взяв с собой мою старшую сестру Джасинту[13 - По прозвищу Джеки.], которой было тогда шесть лет. В Нью-Йорке отец открыл прекрасную аптеку, и поначалу все складывалось удачно. Дела шли в гору, мы жили в элегантных апартаментах в центре города. Потом грянул чудовищный кризис 1929 года, не обошедший стороной и нашу семью; аптеку продали, и с тех пор отцу не везло. Должна добавить, что он, возможно, был слишком порядочным и галантным человеком, чтобы отвоевать себе место в джунглях бизнеса. Кроме того, его, как всегда, подводило здоровье. Сейчас он работает химиком в одной нью-йоркской больнице, это хорошая должность. Отец ни за что не согласится уехать из Америки, потому что прожив там уже тридцать четыре года, он полностью ассимилировался; правда, я брала его с собой на гастроли по Мексике и в Чикаго (как-то раз к нам присоединилась мама) и радовалась, что каждый вечер, пока я пою на сцене, он сидит в зале Оперы рядом с моим мужем.
Но вернёмся в моё детство. Никаких особых воспоминаний у меня не сохранилось, за исключением смутного ощущения, что родители не очень-то ладили друг с другом; теперь они живут раздельно и я очень из-за этого переживаю. Что касается моего призвания, то тут сомнений никогда не возникало. Отец рассказывает, что я пела уже в детской кроватке, выводя столь невероятные для младенца вокализы и брала такие высокие ноты, что поражались даже соседи. Мои родственники по материнской линии, кстати, всегда хвастались своими певческими способностями. Дед, например, обладал прекрасным драматическим тенором[14 - Теноровый голос темного тембра, нередко обладающий большой силой и звучностью. Для драматического тенора написаны многие ярчайшие оперные партии – Отелло в «Отелло» и Радамес в «Аиде» Верди, Канио в «Паяцах» Леонкавалло, Калаф в «Труандот» Пуччини и почти все главные теноровые партии в операх Вагнера.], но будучи кадровым офицером, даже не помышлял о том, чтобы развивать его. Что уж о женщинах говорить. Появление в семье «лицедейки» грозило скандалом и несмываемым позором. Мама, однако, придерживалась иного мнения, и как только заметила мои вокальные таланты, решила как можно скорее сделать из меня вундеркинда. А у вундеркиндов настоящего детства не бывает. Я не в состоянии вспомнить любимую игрушку, куклу или какие-то детские забавы, зато песни – сколько угодно, мне приходилось репетировать их до одури, снова и снова, для сдачи экзамена в конце каждого учебного года; а главное, я никогда не забуду, какая мучительная паника охватывала меня посредине какого-нибудь трудного пассажа, когда мне вдруг начинало казаться, что я задыхаюсь, и я в ужасе думала только о том, что из моего онемевшего, пересохшего горла больше не вырвется ни единого звука. Никто не подозревал об этих внезапных приступах тревоги, поскольку, судя по всему, я сохраняла спокойствие и продолжала петь.
Окончив начальную школу, мои одноклассники записались в колледж или в другие учебные заведения, и мне так хотелось, последовав их примеру, стать старшеклассницей. Но меня лишили и этого: я – решила моя мать – должна каждое мгновение своего трудового дня посвящать обучению вокалу и игре на фортепьяно. Так что в одиннадцать лет я отложила в сторону учебники, и понемногу моими буднями стали невыносимые ожидания на прослушиваниях для вундеркиндов, на которые меня регулярно записывали, в надежде, что я буду участвовать в радиоконкурсах или выиграю какую-нибудь стипендию. Я, собственно, всегда училась благодаря стипендиям. Во-первых, потому, что после 1929 года мы были отнюдь не богаты, а кроме того, я всегда довольно пессимистически настроена относительно собственных способностей. И по сей день, даже если меня и обвиняют в излишней самонадеянности, я никогда не чувствую уверенности в себе и вечно терзаюсь страхами и сомнениями. Еще в детстве мне не по душе были полумеры: мама хотела, чтобы я стала певицей, и я была счастлива пойти ей навстречу; но только при условии, что я стану однажды великой певицей. Всё или ничего: в этом я определённо оставалась верна себе все эти годы. Таким образом, получение стипендии являлось гарантией моих талантов и подтверждало, что родители не обманулись, уверовав в мой голос. Успокоившись, я продолжала заниматься вокалом и играть на фортепиано, с каким-то даже остервенением.
В конце 1936-го года мама решила вернуться в Грецию повидать родственников и взяла с собой нас с Джасинтой. Сестра уехала чуть раньше; мы присоединились к ней в феврале 1937 года. В Америке, для удобства произношения, отец сократил нашу фамилию, сохранив только первую часть и переделав «Калос» в «Каллас», чтобы звучало гармоничнее. Не знаю, как уж он оформил это официально, но помню, что уже в школе меня называли Мэри Каллас. В Греции, однако, я вновь стала Марией Калогеропулу. Когда я приехала в Афины, мне едва исполнилось тринадцать лет, но будучи уже такой же рослой, как сейчас, довольно упитанной и слишком серьезной, лицом и манерами, для столь юного возраста, я выглядела куда старше. Мама попыталась для начала записать меня в Афинскую Консерваторию, самую знаменитую в Греции, но ей просто рассмеялись в лицо. Что прикажете делать, – сказали они – с 13-летней девицей? Тогда, прикинувшись шестнадцатилетней, я поступила в другую консерваторию, Национальную, где начала учиться у педагога, вероятно итальянского происхождения, Марии Тривеллы. Впрочем, на следующий год, я, наконец, достигла своей цели, и блестяще сдав экзамен, поступила в Афинскую Консерваторию, где меня поручили прекрасной преподавательнице, которой суждено было сыграть важнейшую роль в моей творческой подготовке – Эльвире де Идальго.
Этой знаменитой испанской исполнительнице, которая запомнилась публике и бывшим держателям абонементов Ла Скала своей незабываемой и непревзойденной Розиной[15 - Главная женская партия в «Севильском цирюльнике» Россини.], блиставшей и во многих других центральных ролях – этой прославленной диве, повторяю я с сердечным волнением, бесконечной преданностью и благодарностью – я обязана своим обучением и мастерством, артистической и музыкальной подготовкой. Эта изысканная дама не только передала мне свои драгоценные знания, но и вложила в меня всю душу, став свидетельницей моей афинской жизни, как творческой, так и семейной. Она бы рассказала обо мне лучше, чем кто-либо, потому что ни с кем больше у меня не сложилось столь близких и доверительных отношений.
Она вспоминает, что я приходила на занятия в десять утра и оставалась после на уроки всех других учеников, до шести вечера. Тем, что сегодня я владею таким обширным репертуаром я, наверняка, обязана своей неутомимой жажде знаний и наставлений, о которой я в то время и не подозревала. Тогда, в октябре или ноябре 1938 года, то есть восемнадцать лет назад, я дебютировала на сцене. В пятнадцатилетнем возрасте я впервые предстала перед публикой в столь желанной роли «примадонны»[16 - Буквально, по-итальянски, «первая женщина», то есть, главная женская партия в опере. Каллас часто сравнивала титул примадонны с позицией первой скрипки.]. Я исполняла партию Сантуцци в «Сельской чести», и все прошло прекрасно. Правда я была в отчаянии, потому что от дикой зубной боли я пела с опухшим, исказившимся лицом. Со мной вечно что-то такое случалось в самые ответственные моменты карьеры. Вам предстоит убедиться, на протяжении моего рассказа о жизни, что мне приходилось мгновенно и неминуемо расплачиваться неприятностями или недомоганиями за все свои триумфы. Но, как бы то ни было, этот первый успех открыл мне путь на другие прослушивания, и через несколько месяцев меня выбрали на роль Беатрис в оперетте «Боккаччо» в афинской Королевской Опере.
Я помню, что моей единственной заботой в то время были руки. Я никогда не знала, куда их деть, они казались мне бесполезными и громоздкими. Кроме того, мой педагог [Эльвира де Идальго] – сетовала, – и как я теперь понимаю, была тысячу раз права – что я ужасно нелепо одеваюсь. Однажды, собираясь познакомить меня с каким-то важным человеком, она упрашивала меня нарядиться пошикарнее, но я предстала пред ней в темно-красной юбке, кофточке с воланами, тоже красной вырви-глаз, и вдобавок водрузив на завитые косы отвратительную шляпу, вроде той, что была на «Мюзетте»[17 - Экстравагантный персонаж «Богемы» Пуччини.]. Я считала, что выгляжу более чем элегантно и ужасно смутилась, когда синьора Эльвира сорвала с меня этот кошмар с криком, что больше никогда не даст мне ни единого урока, если я не позабочусь впредь о своей внешности.
По правде говоря, я понятия не имела, как выгляжу. Одежду мне выбирала мама, не позволяя мне проводить перед зеркалом больше пяти минут. Я должна учиться, а не «тратить время на всякие глупости»; скорее всего именно ее строгости я обязана тем, что сегодня, всего-то в тридцать три года, у меня за плечами огромный и значительный творческий опыт. Но, с другой стороны, я была полностью лишена развлечений подросткового возраста и его невинных, свежих, искренних и незаменимых радостей. Зато, – совсем забыла упомянуть об этом, – я набрала вес. Под тем предлогом, что для того, чтобы хорошо петь, надо быть крепкой и упитанной, я с утра до вечера до отвала наедалась булочками, шоколадом, кремом и хлебом с маслом.
Так я превратилась в пышку с пунцовым лицом, усеянным бесчисленными прыщами, сводившими меня с ума.
Но давайте по порядку. После «Боккаччо» генеральный директор Королевской Оперы пригласил меня на «Тоску». Репетиции продолжались без перерыва три с лишним месяца и надоели мне до такой степени, что даже сегодня эта опера занимает последнее место в списке моих предпочтений. Мы подходим к самом болезненному периоду моей жизни, к печальным годам войны, о которых я не люблю говорить даже с самыми близкими людьми, чтобы не разбередить так и не закрывшиеся раны. Я помню зиму 1941 года. Захваченная немцами Греция, и люди, уже долгие месяцы страдающие от голода. В Афинах еще никогда не бывало так холодно: впервые за последние двадцать лет афиняне увидели снег. Мы репетировали «Долину» Эжена д’Альбера, эта опера считается чем-то вроде немецкой «Сельской чести»[18 - Опера Пьетро Масканьи, одна из жемчужин веристской оперы.], и нам приходилось работать в полумраке ацетиленовых ламп, опасаясь бомбардировок. Всё лето я питалась исключительно помидорами и варёными листьями капусты, ради которых мне приходилось проделывать пешком бесконечные километры по окружающим деревням, выпрашивая у фермеров немного овощей. За корзинку помидоров или капустных листьев могли и расстрелять, немцы были безжалостны. Тем не менее, я никогда не возвращалась домой с пустыми руками. Как-то, зимой 1941 года, друг нашей семьи, будучи тогда женихом моей сестры, принес нам бутылочку растительного масла, немного желтой муки и картошки; никогда не забуду с каким оторопелым изумлением мама и мы с Джасинтой тряслись над этими сокровищами, чуть ли не опасаясь, что они могут вдруг исчезнуть в одно мгновенье, как по волшебству.
Тот, кто не испытал мук голодного существования в оккупации, не может знать, что значит быть свободным и жить в покое и комфорте. До конца своих дней я уже не смогу бросать деньги на ветер и буду переживать – и это сильнее меня – видя, как выкидывают пищу, будь то ломоть хлеба, фрукты или кусочек шоколада. Позже, когда появились итальянцы, жить стало полегче. С горечью глядя, как я неотвратимо худею, один поклонник моего таланта, владелец мясной лавки, реквизированной захватчиками, познакомил меня с итальянским офицером, ответственным за распределение продовольствия союзным войскам. Раз в месяц он продавал мне буквально за копейки десять килограммов мяса, я привязывала его на себя и целый час шагала по солнцепеку, даже в самые жаркие месяцы, легко и радостно, словно несла букет цветов. Собственно, благодаря этому мясу мы и выжили. Холодильника у нас не было и хранить его мы не могли. Но мы продавали остатки соседям по этажу и на вырученные деньги покупали самое необходимое. А потом итальянцы «реквизировали» группу оперных певцов, меня в том числе, на несколько концертов, и мы попросили заплатить нам продуктами. Наконец, по прошествии года, мы снова ели рис и пасту, и пили настоящее молоко. В общем, итальянцы всегда были добры ко мне. Синьора де Идальго уговаривала меня выучить итальянский. «Он тебе пригодится, – повторяла она, – потому что рано или поздно ты окажешься в Италии. Только там ты сможешь начать настоящую карьеру. А исполнительное искусство и артистичность требуют досконального понимания каждого слова. «Я последовала ее совету, стараясь особенно не обольщаться. Италия и Ла Скала были для меня недосягаемой мечтой, как будто находились на Марсе или на Луне, и я гнала от себя всякую надежду, чтобы потом избежать разочарований. Однако я заключила пари с синьорой Идальго, что через три месяца заговорю с ней по-итальянски. Только я понятия не имела, как это сделать. Не могла же я отправиться в штаб к фашистам, как предлагали некоторые, потому что мои соотечественники, разумеется, сочли бы меня предательницей. Денег на частные уроки у меня не было, поэтому я подружилась с четырьмя молодыми врачами, которые учились в Италии, и уж не знаю, каким чудом – может быть, потому что язык Данте сразу безумно понравился мне – три месяца спустя я выиграла пари.
Летом 1944 года у меня возникли первые трения с коллегами. Мы должны были ставить «Фиделио»[19 - Единственная опера Людвига ван Бетховена. Партия сопрано в ней очень трудна и требует большого технического мастерства для исполнения.], и другая примадонна, изо всех сил добивавшаяся этой роли, преуспела и получила ее; правда, она не удосужилась ее выучить. Поскольку репетиции надо было начинать немедленно, меня попросили заменить ее, и, прекрасно зная эту партию, я конечно же согласилась. Этот эпизод я рассказываю, чтобы подчеркнуть, что подготовленность была моим единственным, но очень мощным и честным оружием, ведь перед блистательно исполненной арией падают все преграды. На сцене, до того, как поднимется занавес, можно как угодно поддерживать артиста, но, когда занавес поднимается, ценится только мастерство. Говорят, я всегда выигрываю. Труд и подготовка – вот мой арсенал. Если, по-вашему, это слишком «суровые» средства, то я уж не знаю, что и сказать.
Сразу после спектаклей «Фиделио» в чудесном амфитеатре Герода Аттика в Акрополе, мы отпраздновали «освобождение», и вот тут коллеги пошли на меня войной. Но об этом позже. Тем временем руководство Королевской Оперы соблаговолило наконец дать мне три месяца отдыха, и мама, не теряя времени даром, тут же нашла мне работу поблизости от штаб-квартиры англичан, где меня поставили на сортировку секретной почты союзников. Я начинала в восемь утра, но мне приходилось вставать полседьмого, потому что я ходила пешком, чтобы не тратить деньги на трамвай, а наша квартира на улице Патиссион, 61, находилась довольно далеко от места работы. В полдень англичане угощали нас щедрым обедом, но вместо того, чтобы остаться в штаб-квартире, я клала его в кастрюлю и относила домой, чтобы поделиться с матерью (в то время моя сестра Джасинта уже не жила с нами). На обеденный перерыв мне отводилось всего полтора часа, так что мне удавалось побыть дома всего минут пятнадцать. Так продолжалось всю зиму; и по сей день я все еще злюсь, что эта изнурительная гонка обернулась для меня, к сожалению, больной печенью и верхним давлением 90, и то если повезет.
Простите за это отступление, продолжим. 1945 год: мне пришло время продлить контракт с Королевской Оперой, но от своего дяди по материнской линии, врача Королевского Дома (профессора Костантино Луроса), я узнала, что у Раллиса, главы греческого правительства того времени, уже побывали все мои коллеги. Они пришли выразить протест, угрожая тотальной забастовкой, в случае если меня снова возьмут в Оперу на статус примадонны. Какой стыд: их оскорбляло, что молодая женщина двадцати одного года смеет тягаться с артистами их таланта и возраста. Дядя не знал, что мне посоветовать; но, поскольку Господь всегда приходит на помощь тем, кто не сворачивает с пути истинного и ни причиняет никому зла, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала, американское консульство подарило мне обратный билет в Америку. Я верну деньги, сказали мне, когда смогу.
Директор Королевской Оперы был очень смущен, когда вызвал меня, чтобы сообщить, что не может ангажировать меня на позицию примадонны. Я подождала, пока он, заикаясь, рассыпался в извинениях и только потом объявила ему, что уезжаю в Америку, добавив: «Будем надеяться, что вам никогда не придется пожалеть об этом». Но перед отъездом из Греции мне захотелось показать напоследок, на что я способна, спев в «Der Bettelstudent» («Нищем студенте») Миллёкера, труднейшей оперетте[20 - Оперетта – жанр музыкального театра, близкий к опере, но отличающийся от нее обязательным наличием танцев и разговорных диалогов. Для исполнения оперы необходимыми и достаточными являются хорошие певческие навыки, в оперетте же артист обязательно должен обладать еще и актерскими.] для сопрано. Опере пришлось поручить эту партию мне, никто другой с ней бы просто не справился.
Я поднялась на борт «Стокгольма» (за год до этого, в июле, он столкнулся с «Андреа Дориа»). Отцу я не стала писать о своем приезде – мама отсоветовала, уж не знаю, по какой причине. Или, скорее знаю, но не вижу смысла говорить об этом. Я понятия не имела, что ждет меня в Америке, где живет отец по прошествии стольких лет, и с кем. Я взяла с собой три-четыре платья, и пустилась в путь без гроша в кармане. Мама и сестра не захотели проводить меня в Пирей, сказав, что не смогут совладать с эмоциями. Зато пришли мои друзья, в том числе физиолог Папатеста, который жил в квартире под нами. Они угостили меня прощальным обедом. Я прекрасно это помню. Было два часа дня, до посадки оставалось несколько минут. Все они дружески меня напутствовали: «Осторожно, не потеряй деньги, куда ты их положила? – Не беспокойтесь, – ответила я, – у меня денег вообще нет». Они не поверили. Взяли мою сумку, обшарили ее, но ничего не нашли. «Стокгольм» отходил из Пирея в три часа, а в это время все банки закрыты. Никто из них не смог мне помочь, и я весело простилась с ними. Я отправлялась навстречу неизвестному; но почему-то чувствуя с удивительной определенностью, что бояться мне нечего.
Так, в двадцать один год, в полном одиночестве и без гроша в кармане, я пустилась в путешествие в сторону Нью-Йорка. Сегодня, оглядываясь на двенадцать лет назад, я сознаю, что, возвращаясь в Америку в конце мировой войны, я вполне могла столкнуться с серьёзнейшими проблемами и подвергнуться немыслимым опасностям, и уж тем более не найти следов отца и старых друзей. Но, как я уже говорила, мне не было страшно, и дело не только в каком-то особом мужестве, или легкомыслии, присущим моему юному возрасту, тому были и более глубинные основания – интуиция и безграничная вера в покровительство Господа, который, не сомневалась я, никогда меня не оставит.
Вы сами убедитесь, по ходу моего рассказа, что десница божья всегда была простерта надо мной – уж позвольте мне так выразиться – во все самые драматические моменты моей жизни. Я впервые испытала это в шесть лет. Мы гуляли с родителями, как вдруг я увидела на другой стороне улицы Джасинту, игравшую в мяч с няней и нашей двоюродной сестрой. Со мной такое часто случается – это черта моего характера, моя особенность – меня вдруг накрывает приступ внезапной нежности, за что мне сразу становится стыдно, затрудняюсь сказать почему, возможно, я стесняюсь слишком бурного проявления эмоций. В тот момент, заметив сестру, я бросилась к ней, чтобы поцеловать ее, и тут же, краснея и смущаясь, понеслась обратно, через дорогу, на которую как раз на бешеной скорости выехала машина. Она сбила меня с ног, отбросив в конец улицы. Американские газеты (тогда они заинтересовались мной впервые) прозвали меня по этому случаю «Мария везучая», потому что мне почти чудесным образом удалось встать на ноги, двенадцать дней пролежав без сознания, притом, что вся больница, от главного врача до сторожа, считали, что я при смерти. Так что прозвище «Мария везучая» я вполне заслужила, и это касается еще одной печальной страницы моей жизни, в ее греческий период. 4 декабря 1944 года – я прекрасно запомнила эту дату, потому что это день моего рождения – в Афинах разразилась гражданская война. Я уже говорила, что работала при штабе британского командования и начальство рекомендовало мне не покидать штаб-квартиру, учитывая, что я занималась там весьма деликатным делом – в мои обязанности входила сортировка сверхсекретной почты, поэтому я неминуемо стала бы жертвой коммунистических репрессий и наверняка подверглась бы пыткам. Но в то время мы жили на улице Патиссион, в зоне, занятой красными, и я побаивалась оставлять маму в одиночестве. Так что меня отвезли домой на джипе и несколько дней я провела, запершись в своей комнате.
Мало того, что я умирала от страха, меня еще рвало после того, как я решилась съесть банку давно просроченной фасоли, больше ничего съедобного у нас не нашлось (к тому же у меня аллергия на все виды сухих бобовых). В такой ситуации мне не удалось бы обеспечить нас с мамой продуктами, и мы наверняка умерли бы с голода (в то время умирали очень многие,) если бы мне не помог мой друг доктор Папатеста, который в ущерб себе делился со мной своим и без того скудным рационом.
Однажды ко мне зашел бледный, плохо одетый и чумазый как угольщик мальчик – он утверждал, что ему поручено явиться ко мне по приказу офицера британского командования. Я, перепугавшись и заподозрив ловушку, попыталась довольно грубо его выставить; но он оказался ужасно настойчивым, чуть ли не агрессивным, так что мне пришлось смириться и выслушать его. Он действительно был тайным агентом британцев, которые послали его, чтобы умолить меня вернуться, они опасались за мою жизнь и изумлялись, что коммунисты до сих пор меня не арестовали. Ему пришлось долго меня уговаривать, но в конце концов он убедил меня, что я во что бы то ни стало должна вернуться в английскую зону, и я тут же позвонила доктору Папатесте, попросив его позаботиться о маме.
Наша квартира (мои мать и сестра все еще живут в ней) выходила на красивый проспект, ведущий к площади Конкордия. Но в моих воспоминаниях он остался таким, каким я увидела его тем утром, – серым и безмолвным, густо усыпанным осколками и щебнем, выпавшим из разлетевшихся вдребезги окон при непрерывных пулеметных обстрелах. Ужасная, удушающая тишина длилась недолго, ее ежеминутно прерывала чудовищная «стрельба по невидимой цели», – коммунисты повторяли такие обстрелы через равные промежутки времени, и под них мог попасть кто угодно, – они и были специально предназначены, чтобы действовать людям на нервы. Мне и сейчас трудно понять, как я, охваченная отчаянием, умудрилась пробежать под шквалом огня по разгромленному городу и добраться целой и невредимой до британской штаб-квартиры.
Я описываю этот эпизод только для того, чтобы продемонстрировать, что я не преувеличиваю, когда я говорю – и вы еще не раз это прочтете – что Господь всегда приходил мне на помощь. И знаете, кто встречал меня у трапа в Нью-Йорке? Тот, кого я меньше всего ожидала увидеть: мой отец, который узнал новость о моем прибытии из одной грекоязычной газеты, выходившей в Америке. Нет, мне не под силу описать то бесконечное облегчение, с которым я наконец прижалась к нему. Обнимая его как будто он уцелел после катастрофы и плача от радости у него на плече. Я уже говорила, что отец был вовсе не богат; но в течение полутора лет, которые я прожила с ним, он обращался со мной, как королевой, чтобы хоть как-то сгладить то, что мне пришлось выстрадать. Он обставил мне новую комнату, подарил элегантную обувь и одежду. Я была счастлива, и понемногу начала вновь обретать веру в себя, потому что всякий раз, когда греческий корабль становился на якорь в порту, моряки и офицеры спешили к нам домой, чтобы поприветствовать «знаменитую певицу Марию Калогеропулу» и рассказать отцу, как многие из них, во времена «Фиделио», ходили пешком от Пирея до Акрополя (настоящее безумие, – кто знает Афины, тот поймет), наплевав на немецкие облавы, просто чтобы меня услышать. Их слова согревали мне душу: в то время, как вы помните, я думала только об учебе и о том, как заработать на жизнь, эксплуатируя свой природный вокальный дар, и даже не осознавала, что постепенно росла моя слава и популярность у публики. Воодушевившись таким признанием, я набралась мужества и решила завоевать себе место в Нью-Йорке. В конце концов, – повторяла я себе, – я певица, у которой за плечами семь лет напряженной карьеры. Я наивно надеялась, что найду ангажемент[21 - Приглашение выступить в опере или концерте.]. Но кто в Америке знал бедную маленькую Грецию? Кто захочет прислушаться к девушке двадцати одного года? Вскоре я с горечью поняла, что придётся начинать всё сначала.
В те дни, слоняясь без дела, я часто заходила в аптеку к отцу, и именно там ее владелец однажды познакомил меня с бывшей певицей, которая пригласила меня к себе, чтобы я послушала ее учеников и высказала свое мнение. Я проводила у нее по три-четыре часа каждую субботу; иногда помогала ей, давая советы ученикам. Помню, как-то в одну из этих суббот – незадолго до Рождества – некто Эдоардо Багарози зашел навестить эту бывшую певицу, его приятельницу, и поздравить ее с наступающим. Меня попросили спеть. Внимательно послушав меня, Багарози предложил мне принять участие в его оперном сезоне, с рабочим названием «United States Opera Company» – «Опера Соединенных Штатов». Он обещал, что я буду примадонной в «Турандот», и, возможно, также в «Аиде»[22 - Партии принцессы Турандот в одноименной опере Пуччини и Аиды в одноимённой опере Верди весьма трудны для исполнения, петь их в начале карьеры – довольно рискованный шаг, говорящий о смелости Марии Каллас и ее уверенности в своем мастерстве.].
Тем временем мне удалось записаться на прослушивание в Метрополитен; но мы не сошлись во мнениях с дирекцией, предложившей мне партии, на мой взгляд не подходившие мне в то время, а именно «Фиделио» (я не хотела петь по-английски) и «Баттерфляй», от которой я твердо отказалась, будучи убеждена, что слишком «пышная» для этой роли[23 - Из любви к правдоподобию, потому что в опере Пуччини персонаж Чио-Чио-Сан – хрупкая японская девочка.]. Я и на самом деле весила восемьдесят килограммов, а восемьдесят килограммов – это многовато, хотя и не слишком, для женщины ростом 1,72 метра[24 - Мария Каллас будет весить на двадцать пять килограммов меньше, когда, наконец, выступит в роли мадам Баттерфляй в Чикаго в 1955 году.]. Я получила и другие предложения, и от них тоже решила отказаться, и тогда Эльвира де Идальго рекомендовала меня Романо Романи, педагогу знаменитой Розы Понсель[25 - Роза Понсель (1897–1981) – драматическое сопрано, одна из величайших певиц ХХ века. Она дебютировала в Метрополитен-опера в спектакле с Энрико Карузо. Несмотря на некоторые проблемы с верхними нотами, она была одной из главных звезд этого театра на протяжении 19 сезонов.26 декабря 1931 года Мария Каллас слушала радиотрансляцию спектакля «Норма» из Метрополитен с участием Розы Понсель. Это была вторая за историю МЕТа радиотрансляция и, вместе с рождественской атмосферой Нью-Йорка 30-х, она наверняка несла в себе ощущение настоящего живого чуда.], который на мою просьбу об уроках ответил: «Не вижу в этом необходимости, вам сейчас главное работать.» Меня также прослушал бедный маэстро Мерола из Сан-Франциско, и осыпав меня комплиментами, завел хорошо мне знакомую песню: «Вы так молоды… как я могу рассчитывать на вас… какие у меня гарантии… «И заключил свою речь такими словами: «Сначала сделайте карьеру в Италии, тогда я вас ангажирую». – «Спасибо, – ответила я, огорченным и раздраженным тоном, – от души вас благодарю, но, когда я сделаю карьеру в Италии, вы наверняка мне больше не понадобитесь.»
Я хорошо помню, что в то время не вылезала из кинотеатров, но не из любви к кино, а просто чтобы не сойти с ума от мучительных мыслей о своем неопределенном будущем… Наконец-то пришло время петь «Турандот» с United States Opera Company. Но в последнюю минуту сезон отменили из-за недостатка финансирования. Тогда на моих глазах впали в нищету мои знаменитые коллеги – Гальяно Мазини (бывший на пике популярности), Мафалда Фаверо, Хлоэ Элмо, теноры Инфантино и Скаттолини, баритон Данило Чекки, Никола Росси-Лемени, Макс Лоренц, сестры Конечны, артисты Парижской оперы, бедный маэстро Файлони и другие, чьих имен я уже не помню. Они поспешно организовали концерт, чтобы заработать на обратный путь, и на следующий же день вернулись домой все итальянские певцы, кроме Росси-Лемени, который остался в Нью-Йорке, соблазнившись расплывчатыми обещаниями работы. Надеясь на лучшее, мы с ним занимались вместе в квартире Багарози, потому что у меня дома не было пианино, и Росси-Лемени сказал мне в один прекрасный день: «Меня только что ангажировали на следующий сезон на «Арену ди Верона»[26 - Древний амфитеатр в Вероне, который с начала 20-го века используется как сцена для исполнения оперных спектаклей. Из-за специфики акустики пространства, хорошо звучат в нем только мощные голоса.], и я слышал, что Джованни Дзенателло, знаменитый тенор и генеральный директор Арены, никак не может найти Джоконду по своему вкусу. Хочешь, я попрошу его тебя прослушать? Он живет здесь, в Нью-Йорке, и это можно устроить прямо сейчас». Я, естественно, согласилась. В то время слово «Верона» было лишено для меня всякого смысла. Никогда бы не подумала, что в этом городе, который сейчас так мне дорог, будет положено начало самым важным событиям в моей жизни. Позже я расскажу, что именно в Вероне познакомилась со своим будущим мужем, в Вероне состоялся мой первый итальянский триумф, в Вероне меня представили Ренате Тебальди.
Итак, я поехала к Дзенателло и ушла от него с контрактом на «Джоконду»[27 - Веристская опера Амилькаре Понкьелли.], с гонораром 40 000 лир[28 - Примерно 430 долларов по курсу 2020 года.] за представление. Хоть мама и знала, что мы с отцом не купались в роскоши – напротив, еле сводили концы с концами – она во что бы то ни стало захотела вернуться в Нью-Йорк и, чтобы оплатить ей это путешествие, мне пришлось одолжить денег у моего крестного, профессора Леонидаса Лантзуниса, заместителя директора ортопедической клиники Нью-Йорка. Когда я собралась уезжать в Италию, я была вынуждена обратиться к нему снова.
И вот я опять пускаюсь в плавание, как водится с пустым кошельком (у меня было всего 50 долларов, отец не мог дать мне больше), почти без вещей (зимнюю одежду я оставила маме), но – иначе и не скажешь – с огромным багажом надежды и робкой радости, присущей тем, кто чуть ли не с ужасом наблюдает, как материализуется их мечта, казавшаяся несбыточной. 29 июня 1947 года я сошла на берег в раскаленном от жары Неаполе, в сопровождении Росси-Лемени и сеньоры Луизы Багарози, жены Эдоардо, решившей начать карьеру певицы в Италии. Мы оставили чемоданы на складе в Неаполе, собираясь забрать их позже, и налегке отправились поездом в Верону. Мы достали только одно свободное место, и всю ночь просидели на нем, сменяя друг друга, и так и не сомкнув глаз, потому что стоящие нетерпеливо поглядывали на стенные часы в ожидании своей очереди. В день моего прибытия в Верону ко мне в отель «Академия» приехали мой бедный друг Гаэтано Помари, заместитель интенданта[29 - Управленческая должность в оперном театре. В ведении интенданта находится широкий круг вопросов, от репертуарной политики до финансового обеспечения постановок.] «Арены», и Джузеппе Гамбато, вице-мэр и любитель искусств. Они пригласили меня на ужин в мою честь, который должен был состояться на следующий день. Я, разумеется, согласилась, и там, не прошло и суток после того, как я ступила на итальянскую землю, я пожала руку своему будущему мужу Джованни Баттисте Менегини. Позвольте мне здесь подробно рассказать о встрече с мужчиной моей жизни: эту главу своей истории все женщины вспоминают с особым удовольствием. В то время мой муж жил под одной крышей с бедным Помари, потому что его квартиру конфисковали во время войны; будучи страстным поклонником оперы, он с готовностью принимал участие в долгих дискуссиях, которые всегда предшествовали открытию сезона в Вероне. Накануне моего приезда, он в шутку спросил: «Какую миссию вы возложите на меня по случаю «Джоконды»? Позвольте мне на этот раз отвечать за балерин. – Вот уж нет, – ответили ему организаторы, – ты займешься примадонной, эта американка приезжает завтра, и мы как раз рассчитывали передать ее под твою опеку».
Баттиста в те дни выглядел очень усталым. Крупный кирпичный завод, директором и совладельцем которого он был, занимал все его время. В тот вечер, отправляясь из офиса на ужин, он решил, что лучше будет просто передохнуть – на следующее утро ему как обычно предстояло выходить очень рано. Поднимаясь по лестнице (его квартира находилась прямо над рестораном «Педавена», где мы ужинали), он наткнулся на официанта – Джиджотти, я даже помню его имя, – который сказал ему на веронском диалекте: «Пойдемте, сеньор, иначе мистер Помари рассердится». «Титта» (как я его называю) притворился, что не расслышал, но, поскольку официант не отставал, поколебавшись нескольких секунд – решающих для моей жизни – он развернулся и быстро спустился к нам. Помню, когда нас представили, он был одет во все белое, и я подумала: «Это честный и искренний человек, он мне нравится. «Потом я забыла про него, еще и потому что нас не посадили рядом, да и без очков (как вы знаете, я очень близорука) я весьма смутно различала его черты. Но потом Луиза Багарози, сидевшая рядом со мной, передала мне приглашение от Менегини. Баттиста предлагал отвезти ее, меня и Росси-Лемени в Венецию. В ту минуту я согласилась, но на следующий день передумала: мой багаж еще не прибыл, и единственный имеющийся у меня наряд был на мне. Росси-Лемени, однако, так настаивал, что ему удалось меня уговорить. В итоге я поехала с Баттистой в Венецию, и во время этого путешествия и родилась внезапно наша любовь.
Должна сказать, что в то время Титта еще не слышал, как я пою, это произошло недели через три, когда маэстро Серафин прибыл из Рима дирижировать моей «Джокондой», чем я безумно гордилась. Прослушивание организовали в театре Аделаиды Ристори, и все прошло прекрасно. Я была счастлива, Серафин полон энтузиазма, а Баттиста и подавно.
Но, как обычно, во время генеральной на «Арене» мне пришлось заплатить высокую цену за свой успех. Во втором акте, чтобы не свалиться в декоративное море, окружавшее сцену, я пошла по коридору, предназначенному когда-то для выхода хищников. Там, к счастью, оказались деревянные мостки, иначе я бы разбила голову о камни. Но щиколотку я вывихнула, и вместо того, чтобы сразу наложить повязку, решила продолжить репетицию. (Со мной часто случались такие приступы профессиональной ответственности, и всегда в ущерб себе). К концу третьего акта щиколотка так опухла, что я на ногу не могла ступить. Мне вызвали врача, но было уже поздно, и я из-за боли всю ночь не сомкнула глаз. Помню, что испытывала тогда особую благодарность и нежность к Титте, который до рассвета просидел на стуле у моей кровати, пытаясь утешить меня и помочь.
Этот незначительный инцидент раскрыл мне душу моего мужа, ради которого я готова пожертвовать жизнью, немедленно и с радостью: я поняла тогда, что никогда не встречу более великодушного человека, и что Бог был очень добр ко мне, поставив его на моем пути. Если бы Баттиста захотел, я без сожаления отказалась бы от своей карьеры, потому что в жизни женщины (я имею в виду настоящую женщину), любовь занимает гораздо более важное место, вне всякого сомнения, чем любой творческий триумф. И я искренне желаю тем, кто этого лишен, четверти или хотя бы десятой доли моего супружеского счастья.
Вернемся к «Джоконде». Итак, я дебютировала на «Арене» с перевязанной ногой, еле передвигаясь по огромной сцене. Но к приему в Кастельвеккьо, данном в честь всех певцов веронского сезона, я уже пришла в себя. Там я наконец и увидела мою дорогую коллегу Ренату Тебальди, которой я всегда восхищалась и восхищаюсь по-прежнему. Рената – я называла ее так во времена нашей дружбы, и не вижу причины сейчас изменять этой привычке – пела в «Фаусте», но мы не были представлены, явно по забывчивости принимающий стороны. Помню, какое восторженное впечатление произвела на меня эта красивая молодая женщина, жизнерадостная и сердечная, с гармоничными чертами лица.
Я еще не раз вернусь к Ренате на этих страницах.
После спектаклей «Джоконды» в Вероне я пребывала во власти иллюзий, надеясь, что сразу получу множество ангажементов. В действительности же, мне поступило только одно предложение от театрального агента Лидуино Бонарди, – спеть «Джоконду» в Виджевано. Я отказалась, но некоторое время спустя горько пожалела об этом, и в конце концов, на безрыбье, решила ответить согласием, но слишком поздно – мне уже нашли замену. Тем временем меня вызвали на прослушивание в Ла Скала, и маэстро Лаброка, в то время художественный руководитель театра, попросил меня спеть арии из «Нормы» и «Бала-маскарада». Дрожа от страха, я ожидала его вердикта, и сама изумилась, вдруг признавшись ему, что у моего голоса слишком много недостатков[30 - Недостатком голоса Марии Каллас считалось то, что он имел несколько различные по звучанию грудной, средний и головной регистры, тогда как идеалом была и остается их слитность, ровность и незаметность перехода от одного к другому. Такая «пестрота» была природной особенностью ее голоса, а не недостатком вокальной техники.]. «Постарайтесь их исправить, – сказал Лаброка, – и через месяц я вас вызову. Возвращайтесь спокойно домой, уверяю вас, вы получите роль Амелии в «Бале-маскараде.»
Я напрасно прождала месяц, потом второй (сколько же слез я пролила на плече у Титты), и тогда Господь снова пришел мне на помощь. Однажды маэстро Серафин решил поставить «Тристана и Изольду» в венецианском «Ла Фениче», планируя назначить на роль Изольды молодую американскую солистку, певшую в веронской «Джоконде», которой он дирижировал. Он поручил маэстро Нино Каттоццо, генеральному директору «Ла Фениче», найти меня, и Каттоццо позвонил в Верону подруге моего мужа (я предпочитаю не называть ее имени), чтобы она в тот же вечер дала ему мой адрес и сказала, знаю ли я эту партию и готова ли принять предложение. Я, само собой, пребывала в неведении. Но вечером, руководствуясь смутным предчувствием, Баттиста посоветовал мне на следующий день еще раз зайти к Лидуино Бонарди, узнать, нет ли у него случайно какого-нибудь контракта для меня. И на кого же я наткнулась, войдя в агентство? На маэстро Каттоццо, который, не получив ответа, собирался в Милан на поиски другой Изольды. Он приветствовал меня с радостным изумлением: «Как же я рад вас видеть, вы, значит, передумали? – В смысле? – Разве вам не звонили по поводу «Тристана» в «Ла Фениче?» Я спустилась с небес на землю, все поняла, и очень расстроилась.
Каттоццо сказал, что Серафин сам будет завтра в Милане на прослушивании и спросил, знаю ли я «Тристана». Из страха потерять возможный ангажемент, я, не задумываясь, ответила «да», и когда Серафин приехал в Милан, отправилась с ним в прекрасный дом синьоры Кармен Скальвини, с которой мы знакомы не были, но она тогда отнеслась ко мне очень по-доброму. Прослушивание прошло хорошо и маэстро хотел уже было поздравить меня, но я не выдержала и сказала ему всю правду, то есть, что «Тристана» я учила давно, да и то только отрывок из первого акта. Но Серафин не сдался; он предложил мне приехать на месяц в Рим и вместе с ним разучить оперу. Так я и поступила, и подписала контракт с «Ла Фениче», причем не только на «Тристана», но и на «Турандот». Гонорар, не сразу, но удалось поднять: подумайте только, от 40 000 за спектакль в Вероне до 50 000! Никто и не думал возражать!
Однажды вечером, после очередного «Тристана», сидя у себя в гримерке, я услышала, как открылась дверь и, в проеме появился высокий силуэт Тебальди, которая, вероятно, приехала в Венецию петь одну из своих первых «Травиат» с Серафином. Как я уже говорила, мы были знакомы шапочно, но на этот раз тепло пожали друг другу руки, и Рената осыпала меня такими искренними комплиментами, что я пришла в восторг. Помню, одна ее фраза особенно меня заинтриговала, она употребляла обороты, которые я, иностранка, недавно приехавшая в Италию, никогда не слышала. «Мамма миа, – сказала она, – после такой утомительной партии я была бы как выжатый лимон…»! Я думаю, что между двумя женщинами одного возраста и профессии редко возникает такая живая, спонтанная симпатия. Через некоторое время, в Ровиго, где она пела в «Андре Шенье», а я в «Аиде», моя симпатия к ней переросла в сердечную привязанность. В конце моей арии «Cieli azzurri» я услышала крик из ложи: «Браво, Мария!». Это был голос Ренаты. С этого момента мы стали – не побоюсь этого слова – близкими подругами. Мы часто встречались, обмениваясь советами по поводу одежды, причесок ну и нашего репертуара, разумеется. Впоследствии, к сожалению, наши рабочие обязательства не позволяли нам в полной мере насладиться этой дружбой; мы успевали лишь ненадолго пересечься между поездками, но я думаю, я даже уверена, с таким же взаимным удовольствием, что и всегда. Она восхищалась силой моего драматизма и физической выносливостью; я – невероятной нежностью ее пения. В связи с этим я должна уточнить, что я так часто бывала внимательным зрителем Ренаты исключительно ради того, чтобы понять, в чем состоит своеобразность ее манеры пения, и мне очень грустно, что на меня в связи с этим обрушились какие-то нелепые обвинения, например, в том, что я на самом деле пыталась ее «запугать «. Неужели публика, сама Рената, и тем более люди, которыми она себя окружает, не могут понять, что я – и мне не стыдно в этом признаться, – всегда нахожу чему поучиться, слушая всех своих коллег, и не только таких знаменитостей, как Тебальди, но и самых скромных и посредственных. Даже из голоса самого последнего ученика можно что-то для себя извлечь. И я, бесконечно терзая себя в постоянном изнурительном стремлении к совершенству, никогда не откажусь от того, чтобы слушать своих коллег.
Перед тем, как сделать это длинное отступление про Тебальди, речь шла о спектаклях «Тристана» и «Турандот» в «Ла Фениче». Не мне, конечно, говорить, но в обеих операх меня ждал большой успех. Затем я пела «Силу судьбы» в Триесте (где критики, которые всегда были очень строги со мной, посетовали, что я не умею двигаться на сцене), «Турандот» в Вероне, в Термах Каракаллы в Риме, и, наконец, снова «Тристана» в Генуе, в мае 1948 года. Часто, вспоминая об этом генуэзском Тристане, я смеюсь до слез. Поскольку театр Карло Феличе, сильно пострадавший от бомбардировок, еще не восстановили, спектакли перенесли в театр Граттачело, т. е. в кинотеатр с крохотной сценой. Вы только представьте нашу компанию – я, с моими семьюдесятью пятью роскошными килограммами (на пятнадцать больше, чем сегодня), Елена Николаи, довольно высокая и крупная, Никола Росси-Лемени тоже высокий и крупный, Макс Лоренц, того же роста, и баритон Раймондо Торрес, им под стать.
Представьте себе, как все эти гиганты, передвигаясь на крошечной сцене, бились с этой оперой, требующей широких, торжественных и исключительно драматических жестов. Я помню, как исполняя партию Изольды, приказывала Брангене (ее пела Николаи) бежать на нос корабля и передать Тристану, что я хочу с ним поговорить, но мне так и не удалось сохранить при этом серьёзное выражение лица. Действительно, мы буквально сидели друг у друга на голове, Елена с трудом могла отойти в сторону, максимум на два-три метра и, чтобы заполнить чем-то время действия, она как заведенная кружилась вокруг собственной оси, а мы помирали со смеху. В любом случае, это было чудесное представление, и генуэзцы не скоро его забудут.
Несколько месяцев спустя, когда мы с Серафином репетировали в Риме «Норму», которой я должна была открывать сезон Театра «Коммунале» во Флоренции, я почувствовала первые симптомы аппендицита. И решила не обращать внимание на это неудобство; но в декабре, на премьере «Нормы» в «Ла Фениче», я поняла, что судороги в правой ноге становятся все более мучительными, настолько, что мне было ужасно больно опускаться на колени. Пришлось лечь на операцию, отказавшись от «Аиды» во Флоренции, и у меня еще три-четыре дня держалась температура 41.
Баттиста опасался за мою жизнь. Однако я быстро шла на поправку, и еще не окончательно выздоровев, с привычной для себя безудержностью взялась за подготовку «Валькирии»[31 - В то время Вагнера пели на итальянском.] для венецианского «Ла Фениче». И вот что я хочу сказать по этому поводу: никогда не следует путать долг и амбиции. За свою достаточно долгую сценическую карьеру я успела прекрасно усвоить этот неумолимый закон: представление должно продолжаться, даже если главные герои умирают, – и я работаю до седьмого пота только из чувства долга, амбиции тут ни причем.
В этот на редкость загруженный период моим самым большим огорчением были частые расставания с Титтой. Я начинала чуть ли ненавидеть свое ремесло, потому что ради продолжения карьеры мне приходилось постоянно разлучаться с ним, и я мечтала положить этому конец.
Наступил январь 1949 года. Когда я пела «Валькирию» в Венеции, мне сообщили, что Маргарита Карозио заболела гриппом, и не сможет больше петь в «Пуританах» (все в том же «Ла Фениче»). Узнав эту новость, – мы с дочерью и женой Серафина сидели в холле отеля «Реджина» –, я почти автоматически подошла к роялю, и принялась, наскоро пролистывая партитуру, импровизировать отдельные арии. Мадам Серафин выпрямилась в кресле. «Как только Туллио приедет, – сказала она, – ты ему это споешь.» Полагая, что она шутит, я спокойно ответила «да». Но назавтра, в десять утра, – еще крепко спала, – меня разбудил звонок маэстро Серафина, который приказал мне срочно бежать вниз, даже не умываясь, чтобы не терять времени.
Я надела халат и спустилась, толком не проснувшись и не понимая, чего от меня хотят. В музыкальном зале кроме Серафина сидели еще маэстро Каттоццо и второй дирижер; они чуть ли не хором велели мне спеть арию из «Пуритан», которую я сымпровизировала накануне. Я ошеломлённо посмотрела на них, и клянусь, что в тот момент мне действительно показалось, что они все сошли с ума; но все-таки подчинилась и спела, а потом, не моргнув глазом, выслушала их предложение подготовить «Пуритан», чтобы заменить Маргериту Карозио. Они дали мне на все про все шесть дней. Я вообще не знала эту оперу; кроме того, я продолжала еще петь в «Валькирии». Мне до сих пор сложно поверить, что я справилась с этой задачей. В тот же день, это была среда, я несколько часов репетировала «Пуритан», а вечером пела в «Валькирии»; в четверг – еще несколько часов занятий; в пятницу тоже, плюс «Валькирия» вечером. В субботу днем, вся на нервах, что, я надеюсь, понятно, я выдержала первую оркестровую репетицию «Пуритан»; в воскресенье днем спела последнюю «Валькирию» и следом – генеральную «Пуритан»[32 - Перейти от Вагнера к Беллини – настоящий подвиг, и очень немногие певицы на это способны. Ведь это абсолютно разные вокальные стили, даже диаметрально противоположные, крайне редко солистка может на протяжении всей своей карьеры спеть и то, и другое. И уж тем более чередовать эти роли в течение одной недели. Это практически уникальный случай, для этого требуются выдающиеся вокальные и артистические навыки.]. Первое публичное представление «Пуритан» состоялось во вторник, как и было запланировано, и прошло с большим успехом. Потом я пела «Валькирию» в Палермо, «Турандот» в Неаполе, «Парсифаля» в Риме (выучив его за пять дней), и умудрилась еще между делом дать в Турине свой первый радиоконцерт со следующей программой: «Смерть Изольды» [Тристан и Изольда], «Cieli azzurri» [ «Аида»], «Casta Diva» [ «Норма»] и ария из «Пуритан»[33 - «Qui la voce», одна из ее любимых арий, которую она выбрала для записи пластинки на 78 оборотов в следующем году, это была ее первая студийная запись. (Турин, ноябрь 1949 года). На той же пластинке записаны сцена смерти Изольды и ария «Casta Diva» из «Нормы». Для этой записи, ввиду весьма скромного бюджета, делали только по два дубля на название. Это уникальное свидетельство голоса Марии Каллас того времени.].
Я, конечно, описываю все это с излишней дотошностью, потому что некоторые люди, точнее, мои враги, часто обвиняли меня в том, что я хочу петь все подряд. Как вы могли заметить, я вообще никогда ничего не хотела: путь к такому богатому и необычному репертуару мне открыли судьба и настойчивость моих друзей, а вовсе не мои пресловутые непомерные амбиции.
Я уже сказала, что не почивала на лаврах, несмотря на растущий успех. Я мечтала о об уютной жизни в собственном доме и о покое, который приносит любой женщине успешное замужество. Я бы вышла за Баттисту прямо в день нашего знакомства, но у нас такая разница в возрасте, что он, как честный человек, не хотел меня торопить, чтобы я потом не пожалела о своем поступке. Он предпочитал, чтобы я все спокойно обдумала, и была уверена, что совершаю правильный шаг; но к началу 1949 года я уже все обдумала. Весной я собиралась на гастроли в Буэнос-Айрес, и мне хотелось, чтобы в паспорте я была записана как Мария Менегини, а не Мария Каллас.
В общем, мы решили пожениться и начали заниматься сбором необходимых документов. Мне, как православной, надо было получить разрешение Ватикана; но профессор Мортари, священник из Вероны, заверил Баттисту, что, получив все бумаги, мы с легкостью решим эту проблему, потому что Ватикан никаких препон такого рода не ставит. В апреле мои документы прибыли из Нью-Йорка и Афин, бумаги Титты тоже были готовы. Мой отъезд был назначен на 21 апреля, и у нас не оставалось времени на организацию свадебной церемонии с морем цветов, «Аве Марией» и приемом, как мне того хотелось бы.
По этой причине мы решили отложить бракосочетание на 15 августа, день моих именин, по возвращению из Аргентины. Тем не менее, мой муж, с предусмотрительностью, свойственной деловым людям, предпочел иметь под рукой все документы, которые уже отправили архиепископу, чтобы он скрепил печатью полученное разрешение.
Утром 21 апреля, за несколько часов до отъезда из Вероны, Баттиста послал свою секретаршу за бумагами; но к полудню его помощница, вообще-то очень деловая и находчивая, еще не вернулась. Когда она, наконец, появилась, по ее мрачному виду мы поняли, что возникли неожиданные затруднения. Архиепископ, по словам секретарши, заверил ее, что документы еще не готовы, но, – добавила она, – ей показалось, что за этой проволочкой стоит, возможно, противодействие со стороны родственников. И в самом деле, как позже выяснилось, два человека не поленились пойти к архиепископу и намекнули ему, что было бы хорошо, если бы церковные власти поставили на нашем пути непреодолимые препятствия. Ни мой муж, ни я не хотим называть имена этих людей, потому что это касается только наших семей и их экономических интересов. В любом случае, Баттиста не терял времени даром. Он велел мне (я с изумлением узнала эту новость и бесконечно ей обрадовалась) быть наготове, потому наше бракосочетание назначено на 15:00 в мэрии Дзевио, недалеко от Вероны. Сам он помчался в Весковадо, и расстроенным, но твердым тоном умолил монсеньора Дзанканелла вернуть наше дело, поскольку, не имея возможности обвенчаться, мы сочетаемся браком по гражданскому обряду.
Очевидно, его слова произвели впечатление, равно как и вмешательство, в тот же день, друга Титты, инженера Марио Орланди. В церкви Филиппини в Вероне всё уже было готово к нашему венчанию в пять часов вечера. Поскольку я, как уже было сказано, православного вероисповедания, обряд был совершен в примыкающей к церкви часовне. Нас было шестеро: священник, который говорил такие трогательные слова, что у меня потекли слезы, дьякон, двое свидетелей, Титта и я. Мы обменялись кольцами и поклялись друг другу в вечной любви. Я надела синее платье и покрыла волосы черным кружевом. Мне просто некогда было купить себе что-то новое. Церемония прошла очень быстро. В очередной раз я была лишена осуществления самых заветных желаний и женских фантазий: приготовлений к свадьбе, подарков и цветов.
Никаких приготовлений, никаких подарков, ни одного цветка. Только огромная любовь и волнующая простота. Сразу после венчания я вернулась в отель собрать вещи – багаж будет следовать за мной в Буэнос-Айрес. Той ночью Титта проводил меня в Геную, а на следующий день я в расстроенных чувствах поднялась в одиночестве на борт лайнера «Аргентина», отправлявшегося в Буэнос-Айрес.
Во время этого сиротливого печального путешествия, я, пересекая экватор, заболела гриппом, на окончательное выздоровление ушло пять недель. Поэтому «Турандот» и «Норма» в театре «Колон» в Буэнос-Айресе связаны в моей памяти с безмерной усталостью, поскольку мне пришлось, несмотря на высокую температуру, встать с постели и собрав всю свою волю, заставить себя спеть все спектакли. Турне по Южной Америке, продлившееся до середины июля, превратилось для меня в нескончаемую пытку, и никакие восторги публики не могли возместить мне расставание с Титтой, за которого я вышла замуж в один прекрасный день три месяца назад, и наутро после венчания вынуждена была от него уехать.
Наконец я вернулась в Италию к мужу, который тем временем обставил уютную квартиру над офисом своей компании, на виа Сан-Фермо 21, сразу за Ареной. Но радость супружества с самого начала была омрачена многочисленными недоразумениями с его семьей, в первую очередь связанными с финансовыми проблемами, и, к сожалению, это наложило несмываемый отпечаток на нашу жизнь. В любом случае, я не хочу обсуждать эту историю, слишком деликатную и личную. В декабре того же 1949-го года, я впервые торжественно открывала «Набукко»[34 -
Партия Абигайль в этой опере Верди входит в число самых требовательных для голоса.] оперный сезон неаполитанского театра «Сан-Карло»; затем меня пригласили на «Тристана» в Римскую оперу и одновременно с этим я приняла предложение спеть «Аиду» в Брешии. Помню, как маэстро Серафин отговаривал меня от таких подвигов тем более, что через две недели после моей «Аиды» Рената пела ее в «Ла Скале». Но я совершенно спокойно отнеслась к такому совпадению, и не сочла нужным отказываться от контракта с Брешией по такой пустячной причине. Так что мне пришлось мотаться на поезде из Брешии в столицу и обратно. В обмен на такие перегрузки я попросила миланское артистическое агентство об одном одолжении: достать мне костюмы и парики, которые я уже несколько раз носила в «Аиде», – они тогда брали их в аренду у портного во Флоренции. Мне, конечно, это клятвенно пообещали, но, костюмы не появились даже к генеральной. Зато синьора Скальвини, с которой мы давно не виделись, была на месте. Она захотела узнать причину моей явной тревоги и заверила меня, что возьмет это под личную ответственность и костюмы будут доставлены. Прошло еще два дня, и придя вечером на премьеру, я обнаружила балахон кирпично-красного шелка, доходивший мне до пят, с отверстием для головы посередине и швами по бокам. Все это чистая правда, и поверьте, я не преувеличиваю. Что уж говорить о парике, который подошёл бы, в лучшем случае, ребенку. В бешенстве – а что, разве у меня не было на то причин? – я наорала на синьору Скальвини, которая как раз в эту минуту появилась в моей гримерной: «Что за костюмы они вам всучили? Они просто над вами издеваются!»
