А какие, кстати, размеры были у этой деревушки?
Милею оставалось только догадываться.
Как и большинство документов в этой огромной стране, где все было неточно и приблизительно, вотчинная жалованная грамота не устанавливала однозначно границ земельного владения. «Где коса, да топор, да соха погуляли» – так звучала обычная формулировка. Только местные жители, издавна поселившиеся в такой деревеньке, могли сказать с какой-то долей уверенности, где заканчивается там вспаханная земля.
Однако три эти стороны, располагающиеся на бедном подзоле, интересовали Милея меньше, чем восточная, лежащая за рекой, на плодородном черноземе. И здесь-то граница с черными землями князя была проведена четко.
Поскольку сейчас не было никаких причин князю муромскому даровать Милею Грязное, он несколько раз предлагал купить его у князя. Усилия его пока не увенчались успехом. Но, как указывал его тиун, и Милеев чернозем был толком еще не поднят, не возделан.
«Пошли мне еще рабов, боярин, – просил он, – вот будет тогда толк!»
Держа в уме все перечисленные соображения, в конце того лета боярин Милей приехал осматривать Русское.
Сено уже убрали, и стога отбрасывали тени на лугу за рекой, когда он верхом въехал в свое сельцо.
Он предупредил тиуна заранее, и потому его появления уже дожидалась крепкая новая изба с высокой остроконечной крышей и огородом в палисаднике. Он приехал в сопровождении одного только слуги и тотчас же потребовал задать корма своим прекрасным коням.
Когда тиун кинулся за сеном, боярин его выбранил: «Овса им задай, дурак! Это тебе не клячи холопьи!»
И в самом деле, великолепные кони были в полтора раза крупнее маленьких приземистых северных лошадок, на которых пахали и ездили местные крестьяне.
Милей быстро поел, отпустил несколько едких замечаний по поводу репы, что подали ему на ужин, и тотчас же отправился на покой.
Но когда тиунова жена этим вечером посетовала на раздражительность боярина, умный управляющий только усмехнулся.
– Это добрый знак, мне ли не ведать! – сказал он ей. А когда она взглянула на него с удивленным видом, добавил: – Он бы не серчал и не горячился, если бы не решил заняться этой землей.
Старик оказался прав.
На следующее утро Милей встал на рассвете и выехал осматривать имение, изредка сухо кивая крестьянам, которые выходили на поля.
Рожь уже сжали и вывезли с полей. В тот день убирали ячмень.
Милей не спеша объехал каждую пядь земли, а управитель семенил рядом. Особого барского внимания удостоился чернозем.
– Мы ведь пшеницу не сеем?
– Пока нет, господин.
– Надо бы нам попробовать, – отрывисто и сухо рассмеялся он. – Тогда и просфоры испечь сможете.
Просфоры? Так, значит, боярин хочет построить здесь церковь. Тиун украдкой улыбнулся. Выходит, намерения у того самые серьезные.
Были у Милея и другие предложения. Когда он был мальчиком, на юге стали сеять гречиху. Он хотел посадить гречиху в Русском. Уж очень обидной показалась ему та репа, что подали боярину накануне.
– Холопья снедь, чтоб ее! – с отвращением заметил он. – Вы же здесь и горох почти не выращиваете.
– Твоя правда, барин.
– Сажайте горох и чечевицу. А еще коноплю. Выращивайте ее вместе с горохом. Конопляное семя масляное. Зимой годно.
– Да, господин.
Зачем боярину это все понадобилось, скажите на милость? Неужели он хочет не только расширить и обустроить деревеньку, но и сам здесь поселиться?
– Это тебе самому требуется, отец родной? – неосторожно осведомился управитель.
– Не твоего ума дело, поступай, как велено! – оборвал его боярин, и управитель тотчас же поклонился.
«Так вот, значит, что он затеял, если только я не ошибаюсь», – радостно думал он.
Милею понравился лен.
– Но мне нужно больше, – объявил он.
Лен был основной прядильной культурой, возделываемой на русском Севере, и единственным товаром, который можно было с выгодой поставлять на рынок. Северо-западный город Псков даже вывозил лен за границу.
Осмотрев скот, боярин остался доволен. Овцы в деревне были недурные: маленькие, безрогие, с довольно длинным телом, – их он когда-то привез в Русское сам. Свиньи плодились и размножались. Но, глядя на коров, он с грустью покачал головой. В холке они не достигали трех локтей и были тощие. Милей ничего не сказал и пошел дальше.
Вернулся боярин только к вечеру.
Он поел, потом поспал. А затем, в сумерках, отправился совершать обход деревни, осматривать крестьянские избы и их обитателей.
То, что он увидел, пришлось ему не по вкусу.
– Всё рвань да убогие какие-то, – выговаривал он тиуну. – И не надобно мне напоминать, что это я сюда большинство из них послал, – добавил он с мрачной ухмылкой.
Но настроение его заметно улучшилось, когда он дошел до последней избы, где поселились отец с дочерью, которых он направил в Русское в прошлом году.
– Наконец-то, – удовлетворенно произнес он, – чистая изба.
Внутри было даже лучше. На соломенной веревке, протянутой над печью, сушились свежие травы. В избе приятно пахло. Все выглядело ухоженным и нарядным: от стоящей на столе братины в виде уточки просто глаз невозможно было оторвать. В красном углу пред иконой горела свеча; в углу напротив висели три красиво расшитых холста.
Все это сделала Янка за восемь месяцев тяжелейших душевных мук.
С удовольствием смотрел боярин на справную пару – отца с дочерью. Хотя крестьянин весь день проработал в поле, жидкая борода его была аккуратно причесана. Чтоб почтить высокого гостя, он облачился в новую рубаху и улыбался почтительно, но не подобострастно, как человек с ничем не омраченной совестью.
Девица же была истинная жемчужина. Опрятная, чистенькая и, как он вынужден был признать, пригожая. Раз в кои-то веки даже сердце циничного Милея растаяло.
– Добрые детки – родителю честь, – сказал он, любезно улыбаясь им обоим.
Как же похорошела девица с тех пор, как он в последний раз ее видел! Она была по-прежнему стройна, но и тело и лицо ее слегка округлились за эту первую пору ее женской зрелости. Кожа у нее была на удивление гладкая, хотя и бледноватая.
Он внимательно посмотрел на нее. Не промелькнуло ли в ее глазах выражение тревоги?
Потом, подумав о своих собственных дочерях, решил, что в этом возрасте все девицы о чем-нибудь да тревожатся.
– Ишь ты, ягодка, вот же посчастливится кому-то, – невольно пробормотал он, когда они снова вышли из избы.
На следующий день он отправился в Грязное, а потом объявил, что уезжает, но вскоре опять вернется.
– Так что будь готов встречать меня каждый день, – крикнул он на прощанье управителю.
Он не возвращался целый месяц.
Когда боярин все-таки вновь прибыл в Русское, его сопровождали четыре лодки, которые его люди тянули бечевой против течения.
В первой лодке плыла семья рабов.
– Мордва неумытая, – поделился он своими опасениями с управителем, – но ты их к делу приставишь.
В остальных лодках привезли скот: Милей купил телят на Рязанщине.
– Рязанцы у себя на приокских лугах коров ладнее нашего выращивают, – сказал он. – Двух отдашь тому новому смерду, пусть он с дочкой за ними зимой приглядывает. У него точно не захиреют.
Он устроился в приготовленном для него доме и объявил, что пробудет в Русском неделю, а в конце этой недели соберет кортому.
– А потом, – сообщил он тиуну, – я поеду в Новгород по делам. Оттуда вернусь весной.
На сей раз он не стал осматривать деревню, а довольствовался тем, что все обошел и поглядел, как работают крестьяне.
Нравилось ему среди прочих хозяйственных занятий наблюдать за молотьбой.
Молотили на нарочно расчищенном для того току, возле маленьких печей, где зерно и предварительно, и после молотьбы сушилось над дымом.
Обмолачивали снопы двумя способами. Иногда их били цепами, и выполняли эту работу мужчины. Но существовал и более деликатный метод отделения зерна от колосьев; это уж была женская работа. На две опоры клали бревно. Ударяя связкой колосьев по бревну, женщины выбивали зерно из колоса, но сохраняли в целости длинную солому, которую оставляли для плетения. Ржаная солома отличалась особенной длиной и мягкостью, но достаточной прочностью, из нее можно было вить веревки.
Милей часто проходил мимо и останавливался поглядеть. Хотя поначалу женщин немного пугало присутствие высокого, похожего на тюрка барина с холодными глазами и белокурыми волосами, вскоре они к нему привыкли. Он словно бы и не смотрел ни на что в особенности.
Но Янка быстро почувствовала, что он приходит поглядеть на молотьбу неспроста. Она угадывала, что за этим скрывается.
Она всегда была опрятно одета, но, придя на второй день, господин заметил, что на девке нарядная рубаха, расшитая на груди узором из птиц, и что пояс завязан чуть-чуть туже, чем обычно, и потому, когда Янка наклонялась и поднимала руку, он легко мог различить очертания ее тела.
Воистину, уж на что Милей повидал свет и преисполнился в душе бесстыдства, но ему казалось, что было что-то колдовское в этой незамысловатой деревенской сценке, в глуши, за много верст от больших городов, любо было ему глядеть, как у него на глазах вместе с остальными деревенскими женщинами молотила эта хорошенькая, чистенькая девица.
Он давно не был дома. Сила его еще была при нем, но и старость уже подступала, а эта девица была не похожа на других.
Он чувствовал неизведанный прежде прилив сил, словно на исходе этого волшебного лета в этом затерянном среди лесов местечке ему было даровано на несколько дней обратить вспять неумолимое время и вернуть себе молодость.
Он ни разу не заговорил с нею, она ни разу не заговорила с ним. Но оба они понимали, что наблюдают друг за другом, думают друг о друге, и осознание этого было так же неизбежно, как то, что приходит вечер и мрак, а тайна, объединявшая их, сияла как полдень.
На четвертый день, когда он стоял в одиночестве, глядя на закат над полем на противоположном речном берегу, она подошла к нему, улыбнулась… и зашагала дальше.
За день до отъезда боярин Милей собирал кортому.
Ему приносили мешки с зерном и поросят. Половину свиней обычно забивали до прихода зимы. Ему приносили ягнят и козлят. Одна семья, решившая платить ему не оброком, а деньгами, принесла связку беличьих шкурок, ибо в это время в этих землях они принимались к расчету вместо мелкой монеты.
Ему приносили бобровые шкурки, которые он мог потом продать.
Ему нравилось смотреть на крестьян с их живностью. У молодых бычков еще не сняли с шеи деревянные ботала, которые повесили, выгоняя животных пастись в лес после уборки урожая. Печальный сухой перестук далеко разносился в осеннем воздухе, когда бычков притаскивали под барские очи.
Милей, хотя и довольный кортомой, ощутил какую-то грусть при мысли, что ему придется уехать из этого местечка. Когда уплата кортомы подходила к концу, почти в сумерках, он встал с места, махнул тиуну, что, мол, хочет побыть один, и вышел за околицу – последний раз прогуляться по речному берегу.
Повсюду пролегли длинные тени, деревья казались особенно высокими, ничто не нарушало тишины.
Он удивился, хотя и не разгневался, когда перед ним на тропинке появилась та самая девица. Под ними простиралась медлительная, поблескивающая, словно стекло, река. Он понял, что она хочет говорить с ним, и остановился.
На сей раз она поглядела прямо на него своими странными глазами, в которых таилась тщательно скрываемая грусть, и промолвила:
– Возьми меня с собой, господин.
Он изумленно уставился на нее:
– Куда?
– В Новгород. Разве ты не туда едешь?
Он кивнул.
– Тебе здесь плохо? – тихо спросил он.
– Мне надо отсюда уехать.
Он с любопытством посмотрел на нее. Что же ее тревожит?
– Отец дурно с тобой обращается?
– Может быть. А может быть, и нет. Какая тебе разница? – Она глубоко вздохнула. – Возьми меня с собой.
– Ты Новгород хочешь посмотреть, ведь так?
– Я хочу уехать с тобой.
В ее словах, жестах, выражении лица читалось отчаяние. Раньше ничего подобного он не замечал, и будь он помоложе, то, может быть, даже слегка оробел бы. Она была похожа на русалку, выплывшую из реки, чтобы потом являться ему неотступно, точно призрак. Но все же она владела собой.
Он вообразил ее тело.
– А что скажет твой отец?
Она пожала плечами.
