Ведь прошлой ночью, узнав о том, как поступили с мытарями в Русском, безрассудные мужчины в их деревушке решили подстеречь в засаде и убить их. И Пургас согласился с односельчанами.
Весть о беспорядках в северных городах пришла по реке за несколько дней до этого. Свободные смерды в деревушке заволновались.
– Да вы спятили, – объявила она им, – Русское же не взбунтовалось.
– Потому что боярин заодно с татарами, – сказал кто-то из мужчин.
– Но тогда они на нас нападут и всех перебьют.
Ей не поверили.
– Мы не боимся, – повторяли молодые крестьяне.
– В детстве, когда я жил за Волгой, – заметил Пургас, – жениться юнцам не дозволялось, пока они не убьют человека. Такой обычай был у настоящей мордвы.
– Глупый ты поганин, – заголосила она, – ничего-то ты не понимаешь!
И она попыталась втолковать им, что империя, на окраине которой они живут, обладает невиданной, невероятной властью и силой.
– Они всех нас уничтожат, – сказала она им, – они не оставят нас в покое.
– Так, значит, – тихо произнес Пургас, – ты теперь на стороне боярина?
Она от изумления открыла рот. Потом закрыла. Да и что могла она сказать? Она вспомнила тот вечер на постоялом дворе и потрясение, которое испытала, услышав слова Милея. В каком-то смысле ее и сейчас еще коробило от давешних слов Милея, но теперь, когда она стала старше, когда увидела, как татары захватывают не только юг, но и север, ей пришлось признать, что старый волк был прав.
– Прячьте все, что только можно, – умоляла она односельчан. – Платите дань, но постарайтесь убедить сборщиков податей, что они вас разорили. Иначе мы погибнем.
В конце концов она добилась своего. Даже Пургас пообещал сделать, как она сказала. Потом они начали готовиться.
В тот день все случилось по ее словам. Мытари прибыли вскоре после рассвета, думая застать крестьян врасплох. Они быстро опустошили житницы, выгнали из хлевов кое-какой обнаруженный скот, однако им и невдомек было, что еще до восхода солнца мужики угнали почти всю скотину на болота и спрятали там, куда сборщики податей соваться не решались. Утро еще еле брезжило, когда мытари собрались двинуться дальше.
Пока они грузили на телеги зерно, Янка отлучилась из деревни. Сама не понимая, куда идет, она побрела по тропинке в сторону Русского.
«Что ж, навещу отца», – решила наконец она.
Хотя было еще рано, солнце уже пригревало.
По тропинке она вышла на скрытую между деревьями небольшую поляну, где возвышались древние могильные курганы вятичей и откуда открывался прекрасный вид на Русское. Вокруг царила тишина.
И как раз дойдя до этого места, она остановилась как вкопанная.
Не иначе как она грезит.
Петр-татарин был доволен тем, как складывается день. Он хотел условиться о покупке земли под монастырь, и все получилось наилучшим образом.
Пора ему было примириться с Господом.
«У человека неверующего в душе нет мира», – настойчиво повторял ему ростовский управитель. С этим трудно было спорить.
В конце концов, хан в Сарае теперь поклонялся пророку. Да что говорить, даже сам недавно воцарившийся Великий хан отверг прежнее поклонение Небу, веру Чингиса.
Новый верховный правитель монголов, хан Хубилай, принял буддистскую религию китайцев, которыми повелевал.
Петр нисколько не сомневался, что все люди должны покориться великому хану. Однако с течением времени, наблюдая постыдную борьбу за власть и позорные интриги среди Чингизидов, всеми способами пытавшихся получить высочайшие посты. Петр уже не мечтал столь страстно, как прежде, о том, чтоб подчинить монголам все земли мира. Даже память о самом Чингисхане, повелителе и отце, уже не предвещала великого царства в будущем, а превратилась в отголосок былых побед.
Есть только один Господь в небесах, один правитель на земле.
«Может быть, – размышлял он, – если бы удача была ко мне благосклоннее, если бы хан Батый не умер, если бы я стал темником, то, пожалуй, до сих пор алкал бы земных благ».
Впрочем, его карьера завершилась. Он сохранит свой пост, но выше не поднимется. Он смирился с этим положением вещей, к тому же благодаря сестре, родившей Батыю сына, скопил большое состояние.
Петр тосковал по степи. Часто, засыпая, он воображал огромные открытые пространства и колышущийся ковыль.
Два года тому назад он ездил по степи в Сарай.
Именно там он купил у каких-то аланов великолепного серого скакуна, на котором сейчас и ехал, – скакуна с черной гривой и с черной полосой вдоль спины. Конь этот вырос в табунах, пасшихся южнее Кавказских гор, и принадлежал к благородной породе, такую масть табунщики называли «инеем».
«Более, пожалуй, я не увижу Сарая», – с грустью сказал он жене. Он чувствовал, что проведет остаток своих дней на Руси.
Он остановился на опушке леса, спешился и поднялся на самый высокий из маленьких холмов, желая получше рассмотреть свою новую, только что купленную землю.
Пока он созерцал ее, выражение его лица смягчилось.
Он рассеянно согнал мошку, решившую усесться на обрубок его уха. И вдруг нахмурился.
Что-то беспокоило его коня.
Потом она и сама не могла понять, какой бес лишил ее разума; но поистине ее охватило тогда безумие, безумием была самая мысль об этом.
И все же она словно подчинялась чьей-то чужой воле, не в силах поступить иначе.
День за днем она мысленно повторяла свою клятву. Хотя в последние годы ее занимало множество других забот, в глубине души слово, данное ею некогда самой себе, не забылось, а переросло в твердую уверенность.
«Когда-нибудь я встречу его, выпадет мне такой случай», – думала она.
И внезапно сейчас он предстал перед нею, в каких-нибудь пятнадцати шагах от нее, на могильном кургане. Она даже сзади узнала его, татарина, лишившегося одного уха!
Он был один. Она окинула взглядом тропинку. Рядом тоже никого не было.
Что привело его сюда? Наверняка приехал повидаться с мытарями, которые вот-вот должны были отбыть.
Но что бы ни привело его сюда, судьба выдала его ей с головой, одинокого, без охранников. Это было безумие, но она с совершенной ясностью осознавала, что второго шанса не выпадет.
Перед ней неожиданно предстало лицо матери.
Она подползла поближе. Его конь был привязан к дереву. К седлу его был приторочен лук и колчан со стрелами.
Она осторожно стала на цыпочки, взяла лук и одну-единственную стрелу, приложила стрелу и попробовала натянуть тетиву.
Как трудно это было!
Сердце у нее бешено билось, но она попыталась подползти еще ближе. Конь заволновался и раздраженно фыркнул.
И тут татарин обернулся.
Это был он. Она узнала его по шраму, сбегающему к гладкому месту, где раньше было ухо. Она помнила его лицо, как будто видела его только вчера.
Потрясенный, он стал медленно поднимать руку.
Он не догадывался, кто она.
Она сделала глубокий вдох и натянула лук. В это движение она вложила все свои силы, сморщившись, точно от острой боли. Натянула тетиву и спустила стрелу.
– Ах!
Это она сама громко выдохнула, услышав себя словно со стороны.
Потом она услышала крик.
Он по-прежнему шел к ней, неистово размахивая рукой. Она стала отступать к его коню.
И тут он упал на колени.
Стрела вонзилась ему в живот и торчала чуть выше пояса.
Откуда этот шум?
Он шептал что-то, почти шипя, не сводя с нее глаз. Ее била неистовая дрожь.
Потом она увидела, как лицо его побелело и он упал на бок.
И тут она поняла, что произошло. Осознание обрушилось на нее, точно удар грома в дурном сне, дикий, непреодолимый страх: что же ей теперь делать?
Янка снова огляделась и с ужасом, с подступающей тошнотой поняла, что кто-то идет к ней по тропинке.
«Только бы убили меня одну, а мужа и детей пощадили», – мысленно взмолилась она и, дрожа, стала ждать своей судьбы.
Это был Пургас. Он в один миг окинул взглядом представшую перед ним картину и потрясенно воззрился на жену.
Она показала на татарина. Пургас шагнул к нему.
– Он еще жив, – тихо произнес Пургас.
Потом спокойно снял с себя пояс и задушил татарина.
Несколько мгновений в последний раз в жизни Менгу, теперь принявший имя Петра, видел перед собой колышущиеся степные травы и даже словно ощущал их запах.
– Ты же вроде запретила нам убивать татар, – слегка усмехнувшись, промолвил Пургас и поднял на нее глаза. – Ты его знала?
Она кивнула.
– Так это тот самый, кто…
Он знал, что ее мать убил татарин, но она почти забыла, что сказала ему, будто татарин также изнасиловал ее саму. Что бы Пургас ни имел в виду, она кивнула.
Он огляделся.
– Мы не можем его здесь оставить, – заметил он.
– Нас убьют, – прошептала она.
– Не думаю. Мытари уехали. Вот почему я шел в Русское. Никто ни о чем не узнает. – Он озабоченно поглядел на нее. – Для начала, – с грустью произнес он, – нам придется убить коня. А животинку, – он с отвращением посмотрел на мертвеца, – очень жаль.
Янка никогда не восхищалась ловкостью и умелостью мужа больше, чем в этот день.
Он точно знал, что делать, и выполнял задуманное удивительно быстро.
Сначала он взвалил тело татарина на седло. Потом, успокаивая, тихонько уговаривая прекрасного коня, увел его вглубь болот. Потом, в уединенном, сокрытом от глаз месте, вырыл яму, а затем, надежно привязав коня так, чтобы его голова располагалась над ямой, перерезал ему горло.
Застигнутый врасплох, конь неистово забился, попытался оборвать повод и тяжело упал на колени. Пургас собрал всю конскую кровь в приготовленную для этого яму.
Спустя час он ловко рассек трупы коня и его хозяина на части, которые удобно было переносить, и стал одну за другой сжигать на костре. А еще сжег всю одежду, вооружение и упряжь татарина, кроме плаща и аркана.
Наконец от убитых осталась только груда костей с обугленной плотью, голова татарина, которую Пургас почему-то не сжег, и куча пепла, который он сбросил на дно ямы и закопал. Когда он закончил работу и разбросал оставшийся мусор по земле, то, даже если бы кто-нибудь и нашел это место, никогда бы не догадался, что здесь происходило.
– А теперь, – сказал он ей, – нам нужно дерево. И я знаю такое, совсем рядом.
Он привел ее к могучему дубу и указал на дупло, темневшее высоко на стволе.
– Там когда-то была борть, – сказал он ей. – Я нашел ее в прошлом году. Сейчас она опустела. Но под ней глубокое дупло, оно уходит вниз по стволу. А теперь помоги мне поднять туда кости.
Увязывая кости в прочный плащ, они за несколько раз перенесли их к подножию дерева.
– А сейчас подай мне аркан, – попросил он. – Через несколько мгновений он взобрался на ветви около дупла. Спустив вниз веревку, он велел Янке привязать к ней плащ и, раз за разом погружая сверток внутрь полого ствола, спрятал улики. Наконец все кости исчезли.
Потом он сжег плащ и аркан и развеял пепел.
– Татары станут искать в реке и на земле, – объявил он, – а на дереве, в дупле, поискать не догадаются.
– А как быть с этим? – спросила Янка, указав на лежащую на земле и устремившую на нее взор без всякого выражения голову, на знакомое лицо со шрамом на месте отрубленного уха.
Он улыбнулся:
