Петров опустил глаза. Журналист осторожно провел ладонью по его мятой рубашке.
– Можно теперь я тебе расскажу историю… Только не про кактусы.
Это были, по сути, две истории.
Какую рассказать первой?.. Наверное, ту, которая началась в Крыму, она короче. Днем они лазали по горам, обгорали, тянули сладковатое вино из фляжки. А вечером сползали с гор и сидели у огня. Он придумывал на ходу разные истории: про сосны, камни. Про шишки, которые они швыряли в костер.
О беременности Ника сообщила на обратном пути, в поезде. Он задал идиотский вопрос, который задают в таких случаях все мужчины всех времен.
«Уверена», – кивнула Ника и ушла курить в тамбур.
Нет, они, в общем, собирались пожениться, когда-нибудь. В принципе, они уже жили как семья. Почти.
Он встретил ее на выходе из клиники с цветами. Шли, не зная, о чем говорить. Мимо прострекотал велосипедист, где-то завыла сирена. Он погладил ее по плечу, она отвела его ладонь.
Они продолжали жить вместе, Крым иногда возвращался, они пили кофе с ромом, сидели в ванне, болтая, как снова поедут туда. Или еще куда-нибудь.
Ника стала довольно раскрученной интернет-журналисткой. Он сидел в своей газете. В Крым они так и не съездили. Съездила Ника одна, уже когда он стал российским, на какой-то тренинг. Он не поехал.
У него появилась еще одна женщина. Временно, ничего серьезного: «серьезным» для него была Ника. Но Ника постоянно уезжала. На сетевые тусовки, журналистские шабаши, конференции с унылыми названиями, где, по ее словам, было много нужных людей. В ее забытом однажды айфоне обнаружилась россыпь эсэмэсок от какой-то «подружки Ксюши».
Они прожили вместе еще полгода. Она исчезала всё надольше; к нему в отдел пришла молодая сотрудница… да, та самая Валерия, смышленая и без комплексов.
«Подружка Ксюша» оказалась невысоким плотным узбеком из местной деревообрабатывающей компании.
Ника собрала вещи, он произнес идиотскую фразу, которую произносят в таких случаях все мужчины всех времен. «Друзьями», – кивнула Ника, застегивая сумку.
Внизу в джипе дожидалась «подружка Ксюша».
Он постарался забыть о Нике, и это почти получилось.
Если вспоминал, то почему-то даже не Крым, а разогретый вагон. Лязг колес и ее короткая фраза: «Подзалетела».
Ту-ту, ту-ту… ту-ту, ту-ту…
Когда он впервые, еще в школе, услышал это слово, ему представилась девочка, качающаяся на качелях. Качели раскачиваются всё сильнее, всё выше, так что ветер взметает юбку и всё видно. Девочка визжит, не удержавшись, летит вверх и плюхается лягушкой в траву.
Он съездил в Японию, по программе для журналистов.
«А это что?» – он остановился возле небольшой бамбуковой рощицы. Под зелеными стволами разместился выводок маленьких идолов в красных вязаных шапочках и слюнявчиках. Рядом шелестела вертушка. «Дети воды», – ответил экскурсовод. Так называют нерожденных детей. Из-за выкидыша, но чаще тех, кому не дали родиться.
Он снова вспомнил Нику.
Здесь, около бамбуковой рощицы, кончается первая история. Длинные стволы гнутся и раскачиваются, крутится разноцветная вертушка.
Петров чуть присел на подоконник, приподняв холодные пятки. Солнце пошло на закат и освещало его сзади; лицо было в тени.
Вторая история началась там же, в Японии.
– Ночью ко мне в номер позвонили…
Нет, началась она, конечно, раньше. В самом начале двухтысячных, когда весь мир узнал о достижении российских ученых. Достижении, перевернувшем представления о жизни и смерти.
А может, и еще раньше. Когда группа медиков, биохимиков и инженеров начала свои первые эксперименты. Строго засекреченные. Речь шла ни больше ни меньше о воскрешении. Пока только до рождения.
Вскоре гипотеза, что в развитии плода существует такой короткий промежуток – его назвали «точка V», от латинского Vita, – когда даже смертельно поврежденный плод можно оживить, была подтверждена. Правда, не полностью. Крысы оживали. Собаки. Оживший человеческий плод жил недолго.
Группа была оформлена в отдел, а в начале восьмидесятых – в Институт.
В девяностые Институт, как и всё, сел на мель. Но выжил: повезло с директором. Маленький, живкий, из «шестидесятников», он каким-то чудом добывал средства. И сохранил коллектив, который уже расползался, как манная каша. Когда один из ключевых сотрудников заявил, что собирается уехать в Штаты, директор ответил, что заявление подпишет… Только, э-э, просит задержать отъезд, чтобы тот проводил его в последний путь… Говоря это, директор ловко вскочил на подоконник: окно было раскрыто, кабинет на десятом этаже… Сотрудник успел ухватить его, когда тот уже шагнул вниз. Больше с такими заявлениями к нему не приходили.
Зарплаты, как рассказывали журналисту прежние сотрудники, были нормальными, еще постоянно какие-то гранты. Эксперименты шли по намеченному графику. Инкубаторы не отключались ни на секунду.
В середине девяностых директор крестился, и еще несколько сотрудников с ним. «Первый раз академика крещу», – шутил молодой батюшка, окончивший когда-то биофак МГУ. Здание освятили, инкубаторы окропили. Перед началом каждой новой серии экспериментов служили молебен. Скептики и атеисты стояли на них с кислым видом, но не сбегали, уважая шефа. В Церкви тоже не все отнеслись к этим опытам однозначно. Но это проявилось потом. Пока епископы охотно приезжали в Институт и фотографировались на фоне инкубаторов.
И вот, в самом начале двухтысячных… Все, конечно, помнят эти снимки. Новорожденный Вася Потапов. Да, голова чуть крупновата. И вес маловат. Что вы хотите, с того света вернули. Выкидыш, всё зафиксировано. Да, еще будет находиться под наблюдением. Родители? Нет, родителям возвращать не будут, мать подписала соответствующие бумаги. Вася принадлежит науке. И зовут его по-настоящему не Вася, и фамилия не Потапов…
Следующая сенсация, следующий младенец. Уже не выкидыш: аборт. Многие отказывались верить, прежде всего медики. «Невозможно…» Академики ходили именинниками; иереи напоминали о кроплении инкубаторов и отслуженных молебнах. «Чудо…» Мировая пресса кипела, об овечке Долли забыли: «Сенсационное открытие русских!», «Русские победили смерть!» Институт посетил президент, побаюкал знаменитого младенца Васю и сфотографировался с директором.
– Тогда, в начале двухтысячных, – говорил журналист, глядя в пятнистый пол, – повеяло чем-то новым. Какой-то момент казалось, страна снова возродится, с великой наукой, литературой, всем… Это была, наверное, наша точка V. А потом…
Вася Потапов, прожив два тяжелых для себя года, умер. Тысячи людей оплакали его, к стенам Института натащили игрушки и зажженные свечи. Но многие оживленные и выношенные в инкубаторах после него продолжали жить. Смертность, конечно, была высока, и в инкубаторах, и после рождения. Но постепенно, с огромным трудом, уменьшалась. С приступами, от которых многие умирали, научились как-то бороться. Кто-то уже до четырех лет дожил, до семи…
Решили построить специальный детдом, по последнему слову науки; даже начали стройку. (Журналист был там на прошлой неделе, фотографировал котлован…) А пока, временно, переоборудовали один бывший детсад. Сельская местность, чистый воздух. Воспитатели не ниже кандидатов наук.
А потом поползли трещины. Вначале мелкие, едва заметные. Снова урезали финансирование: кризис. Возникла какая-то организация, объявившая работу Института «делом Антихриста»; к Институту двинулось шествие, зажгли свечи, расписали стену проклятиями. Умер старый директор. Новый, из его учеников, был тоже видным ученым. Но выбрасываться из окна из-за ухода сотрудников он бы не стал.
Журналист запнулся, почувствовав, что начал пересказывать свою недописанную статью.
– Ну, остальное ты, наверное, уже помнишь. У вас же был тут телевизор.
Солнце садилось и жалило глаза; он прикрыл лицо ладонью.
– Не, – пошевелился Петров. – Как только начиналось про нас, «ангелы» тут же переключали.
– Ангелы?
– Воспеты. Воспитатели. Это их отец Геннадий так назвал. Воспитатели, они для вас, говорит, как ангелы должны быть…
Журналист поглядел на часы. Нужно переходить к главному, иначе не успеть. Провел ладонью по стене и нащупал выключатель.
– Я приехал за тобой. У меня есть разрешение. Я приехал тебя забрать.
– Да, – Петров чуть сощурился. – Мне уже один наш сказал.
– Этот… Дорошенко?
– Ну. Он вначале решил, вы за ним явились. В туалете потом ревел… Не поеду я.
И стал очень похож на Нику.
– Ты… Как? Я понимаю… – журналист пытался вспомнить, что он собирался в этом случае говорить. – Я виноват. Да. Теперь мы будем жить вместе. Я буду о тебе заботиться.
Петров помотал головой.
– Почему?!
Петров пожал плечами.
Журналист погладил его по спине; Петров глядел, покачиваясь, в пол.
– Ну давай, – журналист приблизил к нему лицо, – давай, быстренько собирайся…
Петров молчал.
– А Машу с Валентином? – спросил наконец.
– А кто это?
– Ну… Кактусы такие.
– Да, – журналист выдохнул с облегчением. – Конечно, возьми. И Машу, и… Там у тебя комната своя будет, можешь ее всю кактусами заставить…
Петров снова замотал головой:
– Не.
– Я тебе объясню… – Журналист помолчал. – Ты не можешь больше здесь оставаться.
Петров поднял глаза.
– Я встретил человека, – быстро заговорил журналист. – Да, там, в Японии, я начал уже рассказывать… Одного из бывших. Он сам на меня вышел, сам позвонил мне в номер. Это тайна, он рисковал, понимаешь? И списки он мне тогда дал. Всех вас. И фамилия, имя, отчество матери. Стал просматривать – бац! – Ника. И сроки все совпадают… Хочешь, я ее разыщу?
Петров молчал.
– Поехали, – журналист взял его за плечи и легонько встряхнул. – Понимаешь, здесь скоро… Здесь тебе нельзя быть. Я потом тебе объясню. Здесь тебе оставаться нельзя.
Петров резко снял ладони журналиста с плеч и вышел из комнаты.
«…Я встретил человека. Да, там, в Японии, я начал уже рассказывать… Одного из бывших. Он сам на меня вышел…»
Журналист рывком открыл дверь воспитательской.
В кресле сидел Батя Виталий и держал айфон.
– Давно не включали… Думал, уже не работает. Работает, звук только грязноват.
«Понимаешь, здесь скоро… Здесь тебе нельзя быть. Я потом тебе объясню…»
Журналист тяжело сел на стул. Запись кончилась.
– Любопытно, – Батя спрятал айфон. – В общем, как и ожидал. Можно, кстати, поглядеть на разрешение забрать этого?..
Журналист порылся в сумке.
– Любопытно, – повторил Батя, разглядывая листок. – Это вам дали в обмен на молчание?
Журналист кивнул.
– Инъекций осталось на три приступа, – Батя склонил голову. – Таблеток – на месяц. Медикаменты, кстати, дорогущие, и в аптеках нет, не знаю, как вы там собирались… Если только не пообещали вас ими снабжать. Пообещали? Так что вам еще сообщил этот камикадзе?..
– Что планируется их усыпить… – журналист сглотнул. – Есть уже решение…
Батя Виталий подался чуть вперед.
– Об этом мы тут тоже слышали… – закашлялся. – Ну что, теперь будете писать? Всю правду-матку? Понятно. Петров же с вами отказался… И правильно сделал.
Журналист сжал губы.
– Не выживают они в мире, – Батя чуть улыбнулся. – Одно время американцы сюда пытались, давайте, мол, усыновим. Потом, конечно, эту лавочку с усыновлением прикрыли. Но двоих всё-таки успели усыновить. Ну и что? Один через год отключился, второй – чисто уже как овощ, в клинике на одних капельницах… Вон у нас даже из монастыря одного приезжали, игумен у них сердобольный… «Давайте, они у нас воспрянут». Трое ушли, одного даже в монахи успели… Не приживаются. У них одно в сознании – в мамочкину утробу обратно залезть. Это для них рай. А всё, что потом, это для них ад. И нынешнее их здесь… Даже если плясать на цыпочках перед ними будем.
– Но что-то же надо делать…
– Надо. Тоже пару лет назад голову ломал. Потом решил. Ушел из… Ушел, короче, с прежней работы, устроился сюда. Полгода назад уволили, под сокращение. Ничего, снова взяли. Работать некому. Я, Денисыч, еще ночной воспитатель придет, волонтер местной церкви.
– Зарплата маленькая?
Батя хмыкнул.
– Тогда что вас держит?
Батя поднялся, захрустел пачкой сигарет.
– Сын. Тоже сын.
Журналист медленно встал:
– Дорошенко?
– Не угадали. – Батя закурил. – Цой. Пианист, помните? Да, не похож… Мать кореяночка была, в музыкалке. А муж моим сослуживцем… Ладно. Уходить собираетесь?
Журналист кивнул.
