Он сочувственно вздыхал, демонстрируя «гробики», и, поняв, что насчет поминального обеда беспокоиться незачем, просто организовал церемонию, а Георгий смотрел на неподвижное лицо отца и думал о том, что тот и не жил, если вдуматься. Отец отказался от этого добровольно – заточил себя в кокон обиды, а на самом деле жизнь казалась ему непосильной, он не знал, как жить ее. Когда сын вырос и перестал остро нуждаться в нем, он отвернулся и от него. Если бы он был верующим, то ушел бы в монастырь – отец всегда был приверженцем радикальных решений, для него не существовало полутонов, его мир был категорически черно-белым, и все его решения такие же. Они никогда не говорили о матери, но со временем Георгий понял, что она ушла неспроста, а возможно, это было такое вот черно-белое решение отца, как и то, что мать никогда больше не давала о себе знать.
Но тогда он не думал ни о чем, кроме того, что его жизнь прошла и он доживет ее один. Георгий в точности повторял судьбу отца, просто у него не было даже ребенка.
Поймав себя на том, что ему хочется запереться в квартире и не выходить, Георгий испугался. Он понимал, что отец, скорее всего, был болен и болезнь его душевная – он даже нашел ее описание в Интернете: маниакально-депрессивный психоз. Все симптомы сходились просто пугающе, и Георгий понял, что отца надо было лечить – но тот ни за что не согласился бы даже на простое обследование, случился бы грандиозный скандал, который, скорее всего, закончился бы полнейшим разрывом дипломатических отношений. А раз уж все равно ничего нельзя исправить, то нужно просто жить дальше, и Георгий решил, что за свою жизнь будет бороться.
Правда, он не знал, как это сделать, но интуитивно чувствовал: нужно просто заставить себя выходить из дома, общаться с людьми. Он возобновил знакомства с теми приятелями, с которыми еще можно было, потому что за те годы, пока отец сидел в кресле и ненавидел всех вокруг, Георгий растерял социальные связи. Нет, он ходил на работу, но после нее спешил домой, потому что там был отец, который ждал – за день у него накапливался ворох новых обид и ведро желчи, и ему требовалось опрокинуть все это на сына. Чем дольше тот задерживался на работе, тем сильнее была негативная реакция отца, и Георгий взял в привычку немедленно бежать домой, иначе себе дороже.
Конечно, какие там приятели при таких условиях!
И заказ на замену замка Георгий принял – нужно было ехать на другой конец города, но это не важно. Он подхватил рюкзак с инструментами и поехал – думая о том, кто ждет его. Ему нравилось встречать новых людей, но в маршрутке Георгий понял, что погорячился. Тесное пространство пропахло спрессованной грязью, изо рта у стоящей рядом женщины воняло гнилыми зубами, тяжелый запах каких-то духов просто сбивал с ног, и когда маршрутка переехала плотину, Георгий выскочил наружу, понимая, что оставшуюся часть пути пройдет пешком.
Влажный весенний воздух пропах выхлопами машин и мокрым асфальтом. Георгий купил в ларьке пакетик мятной жвачки и успокоил взбунтовавшийся желудок. Дом, в котором он должен был работать, оказался глубоко во дворе – небольшой, трехэтажный, построенный еще при царе и перестроенный многократно. В подъезде, открытом всем ветрам, Георгия снова начало подташнивать – пространство было загажено испражнениями, блевотиной и невесть чем еще, что диссонировало с аккуратными дверями.
Но на втором этаже, когда перед ним возникла убитая в хлам дверь, он понял источник здешнего беспорядка и был разочарован: за такой дверью обычно не ожидалось ничего хорошего и уж тем более не жили люди, с которыми он мог бы общаться.
Но девушка, открывшая дверь, явно не имела ничего общего с жутко воняющей грязной квартирой. Георгий не слишком разбирался в женской одежде, но то, что цветовая гамма и стиль идеальны, даже он понял. А к этому прилагалось большеглазое личико сердечком, рыжеватые брови вразлет и пухлые губы с уголками, загнутыми вверх. И шикарные ноги, идеальную красоту которых не скрыли даже скромная прямая юбка до колен и простенькие балетки – незнакомка, похоже, не жаловала каблуки. И пахла барышня свежестью, чистотой и тонкими духами, несмотря на грязное вонючее пространство квартиры.
Конечно, Никонов что-то говорил об умершей сестре – Георгий вдруг словно забыл, а теперь вспомнил: это же была квартира умершей, иначе Никонов бы тут не оказался. И большеглазая незнакомка так невероятно диссонировала с помойкой, ожидаемо оказавшейся за дверью квартиры, что Георгий даже попятился.
И теперь он с интересом наблюдал, как барышня старается ни к чему не прикасаться, и она – чистенькая, подчеркнуто элегантная – морщит носик от невероятно отвратительного запаха, исходящего от пакета, стоящего здесь же, в коридоре. Запах этот Георгий знал – так смердеть может только разлагающаяся органика, но какая органика могла оказаться в этом пакете?
Крупный мордатый кот спускался по ступенькам откуда-то сверху – Георгий ухмыльнулся: кот ступал с брезгливой миной, поминутно отряхивая лапы, и на его мордочке было такое отвращение к грязи, что Георгий не удержался и подмигнул: что, брат, противно? Вот так оно и бывает в жизни – если выходишь за пределы своего дома, становишься беззащитным в мире, полном опасностей и прочих микробов.
Кот был явно породистый: коренастый, мощные короткие лапы, на короткой шее крупная голова с круглой мордой, слегка приплюснутым носом и оранжевыми глазами. Все это дополняли существенные усы, а хвост у кота был короткий и толстый. В грязном подъезде он выглядел как король в нищем квартале.
Кошек Георгий опасался. Не боялся, нет, но относился настороженно: кошка – страшный хищник; вот пока он мелкий, этот кот, он милый и вызывает в несознательных гражданках приступы яростного умиления, но у него есть абсолютно все, что и у тигра, и у саблезубого тигра тоже все это было. И будь этот кот хотя бы вдвое больше, он был бы опасен, потому что тело любой кошки создано лишь для охоты. Причем как раз домашняя кошка охотится исключительно из любви к искусству, ведь она редко голодает.
Идеальный убийца – безжалостный, любящий свою работу и абсолютно милый.
А потому Георгий уважительно смотрит, как под бархатной шубкой кота перекатываются мускулы, и когда девушка вот так запросто и фамильярно подхватила рыжее хищное совершенство на руки, заворковала над ним и кот, попытавшись вырваться и поняв, что царапать дуреху как-то не по-королевски, фыркнул и презрительно сощурил глаза, Георгий вздохнул – нет, он бы ни за что. Нельзя так вот запросто хватать на руки плод тысячелетней эволюции, даже если этот плод пушист, прекрасен и выглядит мило и безопасно. Вот потому барышни не думают о саблезубой сущности кота, а ведь она есть!
Но что-то задержалась хозяйка, а ведь работа готова.
Георгий вздохнул, принял решение подняться и поторопить котолюбивую чистюлю.
Он прикрыл дверь в квартиру, здраво рассудив, что красть там нечего, подхватил свой рюкзак с инструментами и поднялся по лестнице, поймав себя на том, что снова буквально заставляет себя контактировать с человечеством.
Наверху было две двери, одна обычная, деревянная, выданная когда-то вместе с квартирой, зато вторая оказалась добротной и выглядела новой: дубовый шпон, хорошие замки, скрытые петли. Только за такой дверью мог обитать породистый холеный кот, и Георгий осторожно постучал. Он ощущал сильный дискомфорт от необходимости осуществлять все эти действия, но одно воспоминание об отце, заживо похоронившем себя в их квартире, отгоняло любые рефлексии. Нужно брать себя за шиворот и выволакивать в люди, иначе его ждет та же судьба, только ему даже продуктов некому будет принести.
Никто не собирался открывать, и Георгий машинально потянул дверь на себя – она оказалась незапертой. Сам не ожидая от себя такой прыти, он шагнул в прихожую.
– Хозяйка! Я с дверью закончил.
В комнате стоял странный запах. Крупный ротвейлер, перемотанный бинтами, скулил, положив голову на руки тонкой бледной девушки с абсолютно белыми волосами. Она отчего-то сидела на полу, привалившись спиной к стене, из кухни слышался звон посуды, а над всем этим царил кот. Как он умудрился взобраться на высоченный шкаф, Георгий взять в толк не мог.
– Вот вода…
Даже прическа не растрепалась, хотя она очень торопилась. В руках у девушки чашка с водой, и Георгий понимает, что происходит нечто совсем уж странное.
– Что?…
У хозяйки квартиры расстегнута блузка и на груди виден свежий след от укола. Одноразовый шприц лежит на столике – даже в цейтноте Чистюля не смогла оставить его на полу.
Ротвейлер глухо зарычал, когда рука с чашкой приблизилась.
– Тихо, Бруно, свои.
Девушка обхватила чашку тонкими пальцами и принялась жадно пить.
– Спасибо. Мне бы встать…
– Сиди. Выпей еще воды и посиди так, чтоб собака не нервничала.
Ротвейлер зарычал, глядя на Георгия, и тот попятился. Все-таки собака есть собака, даже если она ранена, а эта собака была ранена, и совсем недавно – на бинтах проступила кровь.
– Перевязать бы его…
Чистюля вздохнула: ну да, перевязать бы, но как?
– Дай телефон. Вон там, в кармане куртки…
Куртка брошена в кресло, хозяйка квартиры протянула тонкую, как прутик, руку, и ротвейлер заскулил.
– Тише, Бруно, все хорошо.
Ничего не было хорошо, и Бруно это знал. Какой-то чужой человек убил его хозяйку, а он ничего не смог сделать. Даже позвать на помощь сумел не он, а декоративный и высокомерный Декстер, который теперь сидит на шкафу и щурится, глядя на кавардак в доме. А Бруно хочет, чтобы приятель перестал строить из себя Повелителя Вселенной и был рядом. В минуты испытаний и опасности Стая должна держаться вместе.
Незнакомка, которая оживила хозяйку, погладила Бруно по голове совершенно бесстрашно, словно Бруно не огромный опасный пес, а кто-то вроде Декстера… Хотя декоративность Декстера сильно преувеличена, кот не раз и не два охотился на лоджии за птицами, и всякий раз успешно. Бруно этого не понимал – зачем убивать, если сыт, – но Декстеру хотелось просто ради процесса. Тяга к убийству жила в его душе и руководила его поступками, он охотился всегда, просто на членов Стаи не всерьез: нападал, чтобы сноровку не потерять, при этом не выпуская когтей, и слегка кусал – ну, типа, ты убит, короче. Бруно снисходительно относился к забавам приятеля. Декстер в Стае считался признанным красавцем и вообще милахой, хотя Бруно не видел ничего милого, когда птичьи перья летели во все стороны, потому что Дексу хочется убивать из любви к искусству.
Но Бруно уважал чужие слабости.
И женщина, которая сейчас гладит его, успокаивая, вызывает в нем странные чувства. Да, она чужая и относится к нему с непозволительной фамильярностью – но, с другой стороны, она только что смогла сделать так, что его человек снова дышит. Бруно сумел связать это в своей голове, а уж тем более когда Декстер дался ей в руки… У кота было свойство, которое Бруно очень уважал, – распознавать людей. Не по запаху, нет – нюх у кота был так себе, если сравнивать с собачьим, – но Декс умел распознать хорошего и плохого человека каким-то другим чутьем, недоступным псу. И то, что Декстер спокойно сидел на руках у незнакомки, когда она вошла в квартиру, очень многое сказало Бруно о ней. А потому он не зарычал, когда она дотронулась, не отстранился. Она пахла безопасно, а ее рука была мягкой и ласковой.
– Сейчас приедет доктор, перевяжет малыша. – Мила отложила телефон и протянула Георгию руку: – Помоги подняться, иначе я сейчас описаюсь прямо тут.
Георгий смутился от такой прямолинейности, но руку подал, несмотря на то что пес снова зарычал.
Бруно не любил, как пахнут самцы, и этот не был исключением, тем более что от него пахло металлом. Он сделал попытку встать, потому что этот самец тронул его человека.
– Тише, мальчик, все хорошо.
Та, что пришла с Декстером, села рядом и снова погладила его. Бруно умел ощущать эмоции людей. Обычно его боялись, опасались, обходили стороной, но эта женщина – нет. В ней вообще не было страха, она ощущалась скорее как Декстер: теплая, безопасная, безмятежная.
Она присела рядом с ним, а Декстер, спрыгнув со шкафа, с независимым видом подошел к ним и прижался к Бруно теплым бочком. И они стали Стаей. Бруно понял: просто его Стая теперь увеличилась, вот и все.
Кто-то поднимается по лестнице, Бруно слышит шаги, женщина тоже слышит и, отстранившись, встает и достает из сумки что-то опасное. Бруно тоже поднимается, хотя боль туманит голову, а повязка пропитывается теплой кровью и силы уходят.
– Что?…
Георгий попятился, глядя, как Чистюля в один момент из милой, цивилизованной, подчеркнуто аккуратной барышни превратилась в жуткого хищника с внимательными, все замечающими глазами. Каким-то неуловимым движением она выудила из сумки большую отвертку, и остро заточенная кромка блеснула на солнце, пробившемся сквозь жалюзи.
– Тихо.
Сжимая отвертку в руке, она скользнула в прихожую, и Георгий отшатнулся: двигается Чистюля тихо, как тень. В ванной слышен плеск воды, ротвейлер, поднявшись на дрожащие лапы, угрожающе зарычал, его повязка окрасилась кровью, и Георгий ощущает, что уже через секунду может случиться то, что изменит мир вокруг него навсегда.
Дверь тихо открылась, Чистюля прижалась к стене в полутьме прихожей, а Георгий оцепенел, пытаясь понять, что же тут, черт возьми, происходит.
В прихожую вошел человек с чемоданчиком в руке, и в этот момент из ванной показалась хозяйка квартиры.
– О, Леня, привет. – Ее лицо еще влажное, волосы тоже. – Спасибо, что приехал.
Чистюля, стоящая за дверью, заметно расслабилась, но отвертку не бросила.
– Эй, ты что! – Мила наконец заметила гостью за дверью. – Спокойно, это врач. Мальчика надо перевязать, сама же видела.
Она сказала примерно те же слова, что говорила псу, когда успокаивала его.
– Ребята, что у вас тут происходит?
Доктор попятился в квартиру, с опаской глядя на Любу:
– Девушка, вы это бросьте, так можно кого-то невзначай и поранить.
Люба улыбнулась – точно так же, как Декстер, вволю наигравшись с жертвой, убивал ее и, бросив на лоджии потрепанный трупик, приходил на диван урчать и править Вселенной. Так и Люба – она просто спрятала отвертку в сумку и мило улыбнулась – хорошо, по-настоящему, и если бы не сжатая на ремешке сумки рука, можно было бы посчитать все произошедшее случайностью. Но Георгий уже знал: его новая знакомая – очень сложно устроенная барышня и общаться с ней нужно осторожно.
– Мне пора. – Она посмотрела на Георгия: – Если вы закончили, я вам заплачу и закроем квартиру.
Она погладила Декстера, взгромоздившегося на стол, и тот благосклонно подставил шею.
– Подожди.
Мила представить себе не может, что новая знакомая вот так сейчас развернется и уйдет, и ищи ее потом – свищи.
– Что?
Люба прекрасно понимает что, но ей надо услышать – она любит определенность во всем.
– Ты… что ты сделала?
– Адреналин. – Люба снова улыбнулась: – У меня с собой всегда есть ампула адреналина и шприц.
– Зачем?
– У меня покойный муж был аллергиком, – вздохнула она. – И очень любил путешествовать.
Зачем этой чужой девушке знать, что Михаила не стало в тот год, когда родился Женька? Приятели потащили новоиспеченного папашу в горы, и он, еще до конца не осознав свое отцовство, с радостью поехал – ведь так давно не был в горах!
А Люба осталась дома – с полугодовалым ребенком. Они накануне крупно поссорились из-за этого, потому что Мишка не мог понять, отчего они не могут взять в горы ребенка, и показывал Любе какие-то фотографии из Интернета, на которых бородатые граждане стояли на краю пропасти, держа на груди сумку-кенгурушку, в которой обретался младенец. Люба холодела от одной мысли, что ее обожаемый Женька будет засыпать в палатке, вдали от опытных педиатров, неотложной помощи и уютной кроватки, а днем будет болтаться на животе кочующего папаши, пляшущего над пропастью.
Но в горах Михаила оставляла аллергия, он спокойно ел и арахисовое масло, и морепродукты, и шоколад, и апельсины – там все это для него не было ядовитым и не вело к ужасному отеку гортани, посиневшему лицу и прекращению дыхания.
А вот пропасть, груды из снега и камней – вели, и в тот год горы Михаила все-таки убили, похоронив его останки под сошедшей лавиной. Хотя они успели помириться по телефону, и Мишка дурашливо просил прощения за то, что вел себя как дебил, и, конечно же, она, Люба, совершенно права: малышу не место в походе, и когда он вернется, а вернется он очень скоро, то делом докажет, что достоин такой чудесной жены, королевы всех хозяек и отличной матери для его сына, и осознает, как сказочно ему повезло в жизни, – Любе было не легче от этого. Потому что Михаил не вернулся, и даже тела его не нашли.
Но привычка таскать с собой ампулу адреналина и шприц – осталась.
Всего этого совсем не надо знать случайным знакомым. Люба не хочет ни сочувствия, ни жалости, чужим людям нет до нее никакого дела. Вот собаке и коту она бы об этом рассказала, с ними бы разговор получился, а с людьми – нет.
– Дай мне свой номер, я позвоню. – Мила чувствует, что Люба отчего-то спешит уйти. – Ладно?
– Давай наберу тебя, и сохранишь номер. – Люба достала телефон. – Но в любом случае мы еще увидимся, я же Надежду буду хоронить, и вообще с квартирой надо что-то решать. Мила, смотри, у него кровь…
Повязка Бруно намокла от крови. Молодой врач срезает ее, Бруно жалобно скулит, и Любе так жаль собаку, что просто слезы из глаз.
– Спокойно, барышни, все под контролем.
Леонид покосился на Любу – красивая, подчеркнуто элегантная и очень респектабельная девушка, минуту назад сжимавшая остро заточенную отвертку, а теперь ее глаза полны непролитых слез, потому что собака скулит.
Очень красивая. Ну просто глаз не отвести, словно и не она несколько минут назад готова была пустить в ход заточку. И ведь ударила бы абсолютно хладнокровно, без колебаний – вот что интересно! Такой вот когнитивный диссонанс.
– Немного кровит, но рана чистая, воспаления удалось избежать, и уже через пару дней он будет вставать.
Люба вздохнула. Она очень жалеет животных, гораздо больше, чем сограждан, и мысль о том, что пса кто-то ранил и теперь такой вот ужас, расстраивает ее.
– Я поеду. Ребенок дома с няней, а он такой активный, что она долго с ним не выдерживает.
– Я позвоню. – Мила сохраняет Любин номер. – Надьку завтра будешь хоронить?
– Если ничего не изменится, там вскрытие и все такое… Ладно, звони, буду рада.
Георгий только удивился, как быстро меняется ситуация. Он так не мог: долго принимал решения, и уж если принимал, то окончательно, и никаких протоколов разногласий никогда не оговаривал. А тут все очень динамично, и самое главное – никакого напряжения, а ведь ежу ясно: произошло нечто весьма скверное.
– Идем. – Люба поднялась и тронула Георгия за плечо. – Мне пора.
Она погладила Декстера, все еще сидящего на столе:
– Красавчик!
Открытая квартира встретила их невероятной вонью, Георгия даже замутило, а Любино лицо позеленело.
– Это мясо стухло. – Люба с ужасом смотрит на воняющий сверток, начавший подтекать на паркет. – Мила обещала вынести, но…
– Я вынесу, погоди.
Бросив рюкзак, Георгий подхватил потекший пакет и потащил на лестницу, а Люба осталась. Достав из сумки влажные салфетки, она обернула руку и открыла форточку на кухне. Нужно было еще раз осмотреть квартиру, чтобы оценить размер бедствия.
Спальня сестры была превращена в чулан, где громоздились картины. Люба зашла туда, стараясь ни к чему не прикасаться, – в углу прятался диван, заставленный рамами, подрамниками, холстами разных размеров, емкостями с мольбертами, тюбиками. Запах пыли и застарелой грязи перебивал какой-то химический запах – не то растворителя, не то еще чего-то подобного. На диване валялись две подушки и одеяло, постель была грязной, и Люба содрогнулась при мысли, что Надя могла ложиться туда. Она, в принципе, не понимала, как можно жить в такой берлоге, а уж лечь на грязную, засаленную простыню, положить голову на эти ужасные подушки… Любу передернуло. Нет, ни за что!
Но Надя никогда не придавала значения подобным условностям.
