В доме поднялась суматоха. На хозяйку свалилось все сразу: нужно было послать за доктором; нужно было отдать распоряжения относительно очередного заказанного платья, а старшая швея была слишком слаба, чтобы что-то уяснить; а еще, давая выход своему раздражению, нужно было немилосердно отругать всех перепуганных девушек – включая и заболевшую, – упрекая ее в несвоевременной немощности. Воспользовавшись всей этой неразберихой, Руфь потихоньку проскользнула на свое место и теперь с грустью думала о доброй несчастной подруге. Она с радостью сама поухаживала бы за Дженни и периодически порывалась сделать это, но не могла отлынивать. Чтобы заботиться о больной, пока за той не приедет мать, сошли бы и руки, которые не способны выполнять тонкую работу. А теперь получалось, что работы этой в мастерской еще больше прибавится, и тогда у Руфи вообще не будет возможности навестить маленького Тома или осуществить свои планы касательно того, как облегчить жизнь ему и его бабушке, на что она сама вызвалась. Она уже жалела, что так опрометчиво пообещала мистеру Беллингему позаботиться о благополучии мальчика, потому что все, что она могла сделать в этой ситуации, – это через служанку миссис Мейсон передать деньги и справиться о здоровье ребенка.
Главной темой разговоров в мастерской была болезнь Дженни. Руфь, конечно, тоже начала рассказывать о своем приключении, но на самом кульминационном месте – когда мальчик упал в воду – пришли новые вести о состоянии больной, и Руфь умолкла, коря себя за то, что способна думать о чем-то еще, когда в доме в буквальном смысле решается вопрос жизни и смерти.
Вскоре у постели больной появилась кроткая бледная женщина – мать Дженни, которая приехала ухаживать за дочерью. Все девушки сразу полюбили ее; она была очень ласкова, терпелива, не причиняла никаких хлопот и с благодарностью отвечала, когда кто-нибудь интересовался здоровьем Дженни. Несмотря на то что ей стало легче, было понятно, что болезнь ее будет долгой и мучительной.
В заботах и переживаниях за Дженни время пролетело быстро, и незаметно наступило воскресенье. Миссис Мейсон, как всегда, отправилась в этот день к своему отцу, предварительно устроив небольшой спектакль с показными извинениями перед миссис Вуд за то, что ей придется ненадолго оставить ее с дочерью. Все ученицы разбрелись по своим друзьям и близким, с которыми они обычно проводили свой выходной, а Руфь пошла в церковь Святого Николая. На сердце было тяжело: она переживала за подругу, а также ругала себя за то, что взялась за дело, которое не в состоянии выполнить.
После службы на выходе из церкви к ней подошел мистер Беллингем. В глубине души она надеялась, что он забыл об их договоренности, однако одновременно ей не терпелось снять с себя груз ответственности. Когда она услышала позади себя его шаги, ее сердце тревожно забилось в груди от противоречивых чувств, охвативших ее, и на миг ей захотелось просто убежать.
– Мисс Хилтон, я полагаю, – догнав ее, сказал он, чуть наклонившись вперед, как будто хотел заглянуть в ее раскрасневшееся лицо. – Как поживает наш маленький мореплаватель? Надеюсь, неплохо, судя по тем симптомам, которые мы видели в последний раз.
– Думаю, что с ним уже все хорошо, сэр. Простите, но у меня не было возможности самой навестить его. Мне очень жаль… однако я ничего не могла с этим поделать. Тем не менее я все-таки кое-что сделала для него, пусть и через другого человека. Я все записала на этом листке бумаги. И вот ваш кошелек, сэр, потому что, боюсь, я больше никак не смогу помочь мальчику. Заболела одна из наших подруг, и из-за этого все мы сейчас очень заняты.
Руфь за последнее время уже привыкла к тому, что ее постоянно ругают, и сейчас почти ожидала упреков в том, что не выполнила данное ею обещание лучше. Она и не догадывалась, что во время наступившей паузы мистер Беллингем был занят тем, что придумывал новый повод для следующей встречи с ней, а вовсе не сердился, что она недостаточно позаботилась о мальчике, к которому лично он потерял уже всякий интерес.
Молчание затягивалось, и Руфь растерянно повторила:
– Мне очень жаль, что я так мало сделала для него, сэр.
– О да. Но я уверен, что вы сделали все, что могли. А с моей стороны было неразумно добавлять вам хлопот.
«Он недоволен мной, он считает, что я пренебрегла заботой о мальчике, спасая которого, он рисковал жизнью, – подумала она. – Если бы я все рассказала ему, он бы понял, что я просто не могла сделать для него больше. Но разве можно делиться всеми своими тревогами и невзгодами с посторонним человеком?»
– И тем не менее, рассчитывая на вашу доброту, я хотел бы дать вам еще одно маленькое поручение, если, разумеется, оно вас не слишком затруднит, – в ответ заявил мистер Беллингем, которому в голову наконец пришла одна светлая, как ему показалось, мысль. – Ведь миссис Мейсон живет в Хинейдж-плейс, не так ли? Когда-то давно этот дом принадлежал родителям моей матери, и она даже как-то водила меня туда, чтобы показать этот старый особняк, пока он ремонтировался. Мне запомнилось, что там над одним из каминов была картина с изображением сцены охоты, участниками которой были мои предки. Я давно подумывал о том, чтобы купить ее, и до сих пор еще не отказался от этой мысли. Если, конечно, она все еще на месте. Не могли бы вы проверить это для меня и о результате сообщить в следующее воскресенье?
– О да, сэр, – быстро ответила Руфь, в душе радуясь тому, что это вполне ей по силам, и желая загладить вину перед ним за мнимое пренебрежение к его предыдущей просьбе. – Я сделаю это, как только вернусь домой, а потом попрошу миссис Мейсон уведомить вас.
– Благодарю вас, – сказал он, не совсем удовлетворенный ее ответом. – Однако, думаю, не стоит беспокоить миссис Мейсон такими пустяками. Видите ли, я еще не принял окончательного решения насчет покупки этой картины, и лишние разговоры могут меня скомпрометировать. Если бы вы убедились, что картина все еще там, и сообщили мне об этом, у меня было бы время подумать, а уже потом я сам мог бы связаться с миссис Мейсон.
– Хорошо, сэр. Я все узнаю.
На этом они и расстались.
На следующей неделе миссис Вуд увезла дочь в отдаленный глухой край, где находился их дом, чтобы Дженни могла там восстанавливать свои силы в тишине и спокойствии. Руфь долго смотрела им вслед из верхнего окна, а потом, тягостно вздохнув, вернулась на свое рабочее место, где больше уже не прозвучит мягкий голос ее подруги, которая столько раз утешала и давала ей мудрые советы.
Глава III. Воскресенье у миссис Мейсон
В следующее воскресенье мистер Беллингем во второй половине дня вновь пришел на службу в церковь Святого Николая. Руфь занимала его мысли гораздо в большей степени, чем думала о нем она, хотя при ее образе жизни их знакомство было для нее определенно более значимым событием, чем для него. Он сам был озадачен тем впечатлением, которое она на него произвела, но не пытался анализировать эти чувства, а просто наслаждался ими с тем удовольствием, с каким юности свойственно воспринимать опыт новых сильных эмоций. В свои двадцать три года он все еще был очень молод, хотя и существенно старше Руфи. Тот факт, что он был единственным ребенком в семье, повлиял на те черты его характера, которые у других естественным образом формируются с возрастом.
Недисциплинированность, свойственная только детям, упрямство и чувство противоречия, вызванные чрезмерной опекой, нескромная снисходительность по отношению к людям, порожденная родительской любовью, сконцентрированной на одном ребенке, – все это было только усилено в ходе его воспитания. Вероятно, это можно было объяснить тем, что его рано овдовевшая мать и сама выросла в подобных условиях.
От отца ему досталось относительно скромное наследство. Его мать жила в собственном большом поместье, и ее существенные доходы давали ей средства, чтобы баловать или контролировать его даже после совершеннолетия, в зависимости от того, что руководило ею в данный момент – ее своенравный характер или материнская любовь. Если бы он относился к ней с такой же двойственностью, если бы хоть чуть-чуть потакал прихотям матери, ее слепая любовь к нему заставила бы ее отдать все ради его счастья и высокого положения в обществе. Несмотря на то что мистер Беллингем горячо любил свою мать, пренебрежение к чувствам окружающих, которое она сама привила ему (причем скорее своим собственным примером, чем наставлениями), постоянно подталкивало его к поступкам, которые она воспринимала как смертельную обиду. То он прямо в лицо передразнивал священника, к которому она питала глубокое уважение; то месяцами отказывался давать уроки в ее школах; а когда в конце концов все-таки снисходил до этого, то отыгрывался на том, что озадачивал бедных детей, с серьезным видом задавая им самые нелепые вопросы, какие только можно себе вообразить.
И эти его ребяческие выходки раздражали и оскорбляли миссис Беллингем гораздо сильнее, чем доходившие до нее вести о намного более серьезных прегрешениях сына в колледже и в городе. О самых крупных его проступках она вообще не говорила, зато о мелких шалостях напоминала ему постоянно.
Однако временами она оказывала на сына очень большое влияние, и ничто другое не приносило ей большего удовлетворения. Любое его подчинение материнской воле щедро вознаграждалось; ей доставляло великое счастье добиваться от него этих уступок за счет его отношения к ней – безразличия или любви, не важно, – а не силой убеждения или ссылкой на какие-то принципы. Впрочем, он частенько отказывал ей в таком удовольствии – но исключительно чтобы продемонстрировать свою независимость от ее контроля.
Ей очень хотелось женить его на мисс Данкомб, но сын не думал об этом – или почти не думал, – полагая, что у него будет еще лет десять на то, чтобы жениться. Он уже несколько месяцев вел довольно пустое существование, развлекаясь тем, что временами флиртовал с мисс Данкомб, с готовностью принимавшей его ухаживания, а временами восхищал или, наоборот, дразнил свою мать, но в любом случае всегда думал только о себе. Когда же мистер Беллингем впервые встретил Руфь Хилтон, всем его существом внезапно овладело какое-то непонятное чувство – искреннее, пылкое, незнакомое. Он не смог бы объяснить, чем она его так околдовала. Да, девушка была очень хороша собой, но он ведь видел на своем веку много кокеток, расчетливо умевших пользоваться своими чарами.
Наверное, было все-таки что-то обворожительное в этой девушке, у которой красота и грация женщины чудесным образом сочетались с наивной простотой и невинностью умного ребенка, а также с милой застенчивостью, заставлявшей Руфь избегать любых попыток сблизиться с нею. Тем интереснее будет подманить и приручить эту дикарку, как он это не раз делал с пугливыми оленями в парке его матери.
Нужно только не спугнуть ее неосторожным пылким словом, восторгаясь ее красотой, и тогда со временем она, конечно, сможет увидеть в нем не только друга, но, возможно, и кого-то более близкого и дорогого ее сердцу.
Решив сразу действовать в соответствии со своим планом, мистер Беллингем подавил в себе сильное желание проводить ее от церкви до самого дома. Он просто поблагодарил ее за сведения о картине, перебросился с ней парой ничего не значащих слов о погоде, после чего учтиво поклонился и ушел. Руфь думала, что больше никогда его не увидит; она упрекала себя за собственную глупость, но ничего не могла поделать со своими чувствами – в последующие несколько дней ее не покидало ощущение, что жизнь ее накрыла мрачная тень.
Миссис Мейсон была вдовой и при этом должна была содержать шестерых или семерых своих детей, что объясняло и отчасти оправдывало режим жесткой экономии, в котором она вела свое домашнее хозяйство. Для себя она давно решила, что у всех ее учениц есть достаточно друзей и знакомых, чтобы по воскресеньям обедать у них и проводить остаток дня. Сама же она вместе с детьми, которым не нужно было в школу, в этот день уезжала к отцу, который жил в нескольких милях от города. Соответственно, в выходной обед для работниц не готовили и камины в помещении не топили. Утром девушки завтракали в личной гостиной миссис Мейсон, после чего, следуя негласному, но вполне понятному запрету, в эту комнату больше не входили.
Что же оставалось делать таким, как Руфь, у которой не было друзей в этом большом, многолюдном и унылом городе? До сих пор она по воскресеньям просила служанку миссис Мейсон, отправлявшуюся на рынок за продуктами для своей семьи, купить ей сдобную булочку или плюшку, что и составляло весь ее обед. Кушать она усаживалась в пустой мастерской, облачившись в верхнюю одежду, чтобы спастись от холода, который все равно пронизывал ее, несмотря на капор и накинутую сверху шаль. Затем она садилась у окна и долго смотрела в безотрадную даль, пока глаза ее не наполнялись слезами. Чтобы отделаться от тягостных воспоминаний, потакание которым – она это чувствовала – ни к чему хорошему не приведет, и набраться новых мыслей на следующую неделю, которую нужно было как-то выжить в этих стенах, она брала Библию и устраивалась с ней в нише перед окном, откуда открывался широкий обзор. Отсюда ей была видна уютная площадь неправильной формы перед домом, серая громада вздымавшейся ввысь церковной колокольни, слонявшаяся по солнечной стороне улицы нарядная публика, наслаждавшаяся праздным досугом. Руфь придумывала для себя истории жизни этих людей и старалась представить, как выглядят их дома и чем они занимаются каждый день.
А потом с колокольни раздавался мелодичный звон тяжелых церковных колоколов, призывавших к вечерней службе.
После церкви она вновь усаживалась у того же окна и смотрела в него, пока недолгие зимние сумерки сменялись вечерней мглой и над черными контурами домов появлялись первые звезды. Тогда она украдкой пробиралась в кухню и просила свечу, которая могла бы помочь ей скоротать вечер в пустой мастерской. Порой служанка приносила ей чаю, но в последнее время Руфь стала отказываться от него, узнав, что этим лишает добрую женщину части и без того очень скромного количества продуктов, которое оставляла ей миссис Мейсон. Голодная и промерзшая, девушка пыталась читать Библию, вспоминая благочестивые мысли, посещавшие ее в детстве, когда она любила сидеть на коленях у своей мамы. А затем одна за другой начинали возвращаться ученицы, утомленные развлечениями выходного дня и работой допоздна по будням. Они всегда были слишком уставшими, чтобы делиться с ней подробностями того, как они провели свой день.
Как всегда, последней приезжала миссис Мейсон, которая сразу собирала своих «юных леди» в гостиной, читала вечернюю молитву, после чего отпускала всех спать. Она неизменно требовала, чтобы к ее приходу девушки были на своих местах, но никогда не задавала лишних вопросов о том, что они делали днем; возможно, она просто боялась услышать, что кому-то было некуда пойти, и тогда ей пришлось бы заказывать по воскресеньям обед и не гасить камин.
Руфь жила у миссис Мейсон уже пять месяцев, и все это время воскресный распорядок оставался неизменным. Правда, когда здесь была Дженни, она обычно немного развлекала Руфь рассказами о своем времяпрепровождении; как бы она ни устала, у нее всегда находилось ласковое слово утешения для подруги, длинный и пустой день которой прошел скучно и безрадостно. После ее отъезда монотонное безделье выходных стало даже тягостнее, чем беспрестанный труд по будням. Так продолжалось до тех пор, пока перед ней не забрезжила призрачная надежда, что по воскресеньям она может увидеться с мистером Беллингемом и перекинуться с ним несколькими словами, как с другом, которому небезразлично, чем она занималась и о чем думала в течение недели.
Мать Руфи была дочерью бедного викария из Норфолка. Рано оставшись бездомной сиротой, она благодарила судьбу за возможность выйти замуж за почтенного фермера, хотя тот был намного старше ее. Однако после свадьбы все пошло не так, как хотелось бы. Здоровье миссис Хилтон пошатнулось, и она не смогла уделять неусыпное внимание ведению домашнего хозяйства, как подобает настоящей жене фермера. На ее мужа обрушилась целая вереница невзгод – чего только стоила гибель всего выводка индюшат от ожогов крапивой или порча годового запаса сыра из-за халатности молочницы. Все это, по мнению соседей, стало следствием того, что мистер Хилтон допустил большую ошибку, женившись на «неженке». Между тем напасти продолжались – случился неурожай, пали лошади, сгорел сарай. В общем, если бы такая серия несчастий свалилась на голову какой-нибудь важной персоны, в этом можно было бы усмотреть происки злого рока. Но поскольку мистер Хилтон был самым обыкновенным фермером, то всю эту затяжную черную полосу неудач, видимо, можно было бы объяснить недостатками его характера. Пока была жива жена, ее здравый смысл и вера в лучшее не давали ему впасть в отчаяние и все земные беды не казались столь ужасными. Несмотря на болезнь, она была готова поддержать всех, кто ее навещал, находя для них слова утешения и ободрения. Но однажды утром в горячую пору сенокоса – тогда Руфи было двенадцать – миссис Хилтон оставили дома одну на несколько часов. Такое часто случалось и прежде, и она не выглядела более слабой, когда они уходили в поле. Однако по возвращении, когда они, оживленно переговариваясь, пришли за обедом, приготовленным для косарей, их встретила царившая в доме непривычная тишина. Никто не поприветствовал их с порога, не поинтересовался, как прошел день… Войдя в маленькую комнатку, которую называли не иначе, как «гостиной миссис Хилтон», они нашли ее мертвой на любимом диване. Выражение ее лица было спокойным и умиротворенным, она отошла в мир иной без борьбы и страдания.
Все это она оставила живым, и одного из них – мистера Хилтона – эти испытания сломили. Поначалу особых перемен в нем не замечалось – окружающими, по крайней мере. Воспоминания о жене, казалось, помогали скрывать все внешние проявления охватившего его горя. Но постепенно, день за днем, его моральные силы шли на убыль. С виду мистер Хилтон оставался вполне крепким пожилым человеком, который, как и прежде, на здоровье не жаловался. Правда, теперь он часами просиживал в своем кресле у камина, неподвижным взглядом уставившись на огонь, не шевелясь и не произнося ни слова без крайней необходимости. Когда же Руфи удавалось уговорить его хоть немного пройтись, он обходил свои поля неторопливым, размеренным шагом, потупив в землю все тот же невидящий, отсутствующий взгляд. Он перестал улыбаться, лицо его словно застыло – оно даже не становилось более печальным, когда на глаза ему попадалось что-то такое, что должно было напомнить ему о покойной жене. Он полностью отрешился от окружающего мира, и поэтому дела его пошли еще хуже. Приходившие деньги тут же утекали, как вода, и даже все золото Эльдорадо было не состоянии развеять его скорбь. Но милостив Господь Всемогущий, Он знал нужное средство и послал своего прекрасного вестника, чтобы призвать страждущую душу к себе.
После смерти мистера Хилтона единственными людьми, которые проявили хоть какой-то интерес к его делам, оказались его кредиторы. Юной Руфи было странно и неприятно видеть, как незнакомые ей люди беззастенчиво разглядывают и трогают руками вещи, которые были для нее так дороги. Ее отец составил свое завещание сразу после ее рождения. Гордясь новой для него ролью отца, на которую он сподобился уже в немолодые годы, мистер Хилтон почему-то воображал, что лорд-наместник сочтет за счастье сделаться опекуном его дочери. Однако, не будучи лично знаком с первым лицом графства, он выбрал в попечители дочери самого важного человека из тех, кого знал, хоть тот и не занимал сколько-нибудь заметной должности во времена относительного процветания мистера Хилтона. В итоге зажиточный фабрикант пивного солода из Скелтона был немало удивлен, когда ему сообщили, что пятнадцать лет назад он был назначен душеприказчиком скудного наследства в несколько сот фунтов и опекуном юной девушки, которую он, насколько ему помнилось, и в глаза не видел.
Это был здравомыслящий, расчетливый и умудренный опытом человек, не лишенный совести. Если уж на то пошло, с совестью у него как раз было получше, чем у многих других, поскольку у него были свои представления о долге. Он не уклонился от своих обязательств, выходивших за круг интересов его собственной семьи, как сделали бы многие на его месте, а, наоборот, принялся действовать: быстро собрал всех кредиторов, разобрался с бухгалтерией, продал оставшееся на ферме имущество и расплатился с долгами, да еще и положил около восьмидесяти фунтов в местный скелтонский банк. Потом он стал хлопотать о том, чтобы пристроить куда-нибудь несчастную, убитую горем Руфь. Прослышав про миссис Мейсон и ее штат учениц, он договорился с ней обо всем во время двух коротких встреч. Приехав за девушкой на своей двуколке, он молча ждал, пока они со старой служанкой их семьи собирали вещи, но не выдержал и потерял терпение, когда она убежала в сад и со слезами на глазах начала срывать любимые мамины чайные и дамасские розы, которые росли у той под окном. Сев в двуколку, она была не в состоянии внимать наставлениям своего попечителя относительно того, что нужно быть бережливой и во всем полагаться только на себя. Притихнув, Руфь молча смотрела вперед и мечтала о том, когда наступит вечер и она в своей спальне сможет предаться безутешному горю и поплакать о том, что ее оторвали от родного дома, где она жила со своими родителями и думала, что так будет всегда, – в этом и заключается одновременно благословение и проклятье детского представления о жизни. Но в ту ночь она спала в комнате с четырьмя девушками и стеснялась при них плакать. Она долго ждала, пока они заснут, и только тогда, зарывшись лицом в подушку, дала волю своим слезам, всем телом содрогаясь от горестных рыданий. Потом она умолкла, чтобы воскресить в памяти навсегда ушедшие счастливые, наполненные умиротворением и спокойствием дни, которые она так мало ценила прежде и о которых так сожалела теперь. Она вспоминала каждый взгляд, каждое слово матери и вновь начинала оплакивать свое горе и те перемены, которые наступили для нее со смертью самого любимого человека – первой черной тучей на безоблачном до этого небосклоне ее счастливой в прошлом жизни. В ту первую ночь Дженни, разбуженная безудержными рыданиями Руфи, принялась ее утешать, и это положило начало их дальнейшей дружбе. Любящая натура Руфи постоянно искала сочувствия и отклика в окружающих, но, кроме Дженни, не находила никого, кто мог бы хоть как-то возместить ей утраченную любовь ее родителей.
Но как-то совсем незаметно место Дженни в сердце Руфи теперь оказалось занято. Нашелся человек, который с деликатным участием выслушивал все ее маленькие откровения, который не только расспрашивал об ушедших счастливых днях ее жизни, но и сам делился воспоминаниями о своем детстве – пусть в реальности не таким счастливым, как у Руфи, зато определенно намного более обеспеченном и шикарном. Мистер Беллингем столь живописно рассказывал ей о подаренном ему арабском пони великолепного кремового окраса, о старинной картинной галерее в их доме, об аллеях, террасах и фонтанах в их саду, что богатое воображение Руфи живо рисовало эти картины, на фоне которых медленно, но верно все яснее вырисовывалась фигура человека, занимавшего сейчас главное место в ее мыслях.
Однако не следует думать, что все это произошло сразу и дружеские отношения завязались с первой же встречи. В воскресенье мистер Беллингем лишь поблагодарил Руфь за доставленные ею сведения о картине, а вот в следующие два воскресенья он так и не появился в церкви Святого Николая. В третью неделю он немного прошелся с нею после службы, но, заметив ее смущение, раскланялся и оставил девушку, и тогда ей вдруг захотелось вернуть его. Весь этот день после их расставания показался ей скучным и тоскливым. Она сама удивлялась странному смутному ощущению, что идти по улице с мистером Беллингемом было бы неприлично, хотя он был таким добрым и благородным джентльменом. Конечно, с ее стороны было крайне глупо постоянно быть такой робкой и застенчивой, и, если он когда-нибудь снова заговорит с ней, она уже не станет думать о том, что скажут другие, а просто будет получать удовольствие от беседы с ним и того заметного интереса, который он к ней проявляет. Потом Руфь вдруг подумала, что мистер Беллингем, весьма вероятно, вообще больше не обратит на нее внимания, что она разочаровала его своими тупыми односложными ответами. И ей стало очень досадно за свое грубое обращение. В следующем месяце Руфи исполнялось шестнадцать лет, а она все еще вела себя, как стеснительный, неловкий ребенок.
После расставания с мистером Беллингемом Руфь еще долго ругала себя и свое несерьезное поведение, в результате чего в следующее воскресенье краснела и смущалась в десять раз больше обычного (и от этого, по мнению мистера Беллингема, выглядела в десять раз привлекательнее). Он предложил ей пройтись не прямо домой по Хай-стрит, а сделать небольшой крюк через район Лисоус. Поначалу она не соглашалась, но потом, подумав, что нет причин отказываться от столь невинной, с ее точки зрения, прогулки, сулившей столько удовольствия, все-таки согласилась. Когда же они вышли на простор окаймлявших город лугов, она пришла в такой восторг от этого замечательного февральского дня, в котором уже угадывались первые проблески приближающейся весны, что забыла все свои сомнения и неловкость; да что там говорить – она чуть не забыла о существовании мистера Беллингема, шедшего рядом с ней. На высаженных вдоль дорожки кустах она отыскала первые зеленые листочки, а среди коричневых прошлогодних листьев, наметенных ветром, заметила бледные цветки примул, похожие на маленькие звездочки. По берегам журчавшего неподалеку от тропинки полноводного (тут уже успел постараться «февраль-водолей») ручья распустился золотистый чистотел. Солнце клонилось к закату, и, когда они поднялись на самый высокий холм в Лисоус, Руфь не удержалась и восторженно ахнула, потому что взору их открылся потрясающий вид: мягкий вечерний свет пронизывал темный, еще голый лес, отливавший почти металлическим блеском из-за золотистой дымки, которая окутывала его, – и все это на фоне пламенеющего пурпурными красками горизонта.
Крюк через Лисоус они сделали небольшой, от силы три четверти мили, но каким-то непонятным образом на эту прогулку у них ушел целый час. С разрумянившимся от возбуждения лицом Руфь порывисто повернулась к мистеру Беллингему, чтобы поблагодарить его за то, что провел ее такими живописными окрестностями, но вдруг замерла, поймав на себе его восхищенный взгляд. С радостно трепещущим от счастья сердцем она быстро простилась с ним и торопливо вбежала по ступенькам в дом модистки.
«Как странно, – думала она в тот вечер, – почему меня не оставляет ощущение, что эта милая вечерняя прогулка получилась не то чтобы нарушающей приличия, но все равно какой-то неправильной? Как такое может быть? Я не обманывала миссис Мейсон, потому что гуляла в свое свободное время, – с этим, я уверена, все в порядке, ведь по воскресеньям я могу ходить куда захочется. В церкви я была, так что это чувство вины не связано с тем, что я не выполнила свой долг. Интересно, чувствовала бы я то же самое, если бы пошла гулять с Дженни? Наверное, со мной самой что-то не так, если я чувствую себя виноватой, хотя ничего плохого не сделала. Но все равно спасибо тебе, Господи, за радость от этой прекрасной весенней прогулки. Мама всегда говорила, что ощущение счастья приходит к человеку только после невинных и благочестивых удовольствий».
Руфь еще не сознавала, что всю прелесть этой прогулке придавало присутствие мистера Беллингема. А когда такому пониманию пора было бы уже появиться – ведь эти приятные прогулки продолжались от воскресенья к воскресенью, – Руфь была слишком занята своими мыслями, чтобы задаваться вопросами и анализировать чувства.
– Рассказывайте мне обо всем, Руфь, как делились бы этим со своим братом. Если у вас возникают трудности, позвольте мне помочь вам, насколько это будет в моих в силах, – сказал ей как-то вечером мистер Беллингем. Он безуспешно пытался понять, каким образом портниха миссис Мейсон, которая из себя решительно ничего не представляет, смогла внушить Руфи такой страх и теперь пользовалась неограниченной властью над нею. Когда Руфь рассказала ему о том, как их хозяйка демонстрирует свою значимость и власть, открыто ругая своих работниц, он буквально вспыхнул от негодования и тут же заявил, что его мать больше никогда не станет заказывать платья у этой тиранки, напомнившей ему миссис Браунригг – известную преступницу, с особой жестокостью убившую девушку, которая была в ее доме служанкой. А также вдобавок попросит своих знакомых не делать заказов у этой бессердечной женщины. Тут уже Руфь не на шутку встревожилась, представив последствия своего признания, и стала с жаром просить его за миссис Мейсон, как будто угрозы молодого человека действительно могли быть приведены в исполнение.
– Ну что вы, сэр, не нужно так сердиться, пожалуйста. Я совсем не то хотела сказать. Она бывает очень добра к нам и только иногда срывается; но мы ведь и сами, нужно сказать, выводим ее из терпения. И я в первую очередь. Мне часто приходится распарывать свое шитье, и вы представить не можете, как от этого портится ткань, особенно шелк. А миссис Мейсон потом приходится брать всю вину перед заказчицей на себя. Ах! Не стоило мне вам всего этого рассказывать! Умоляю, не говорите только ничего своей матушке, сэр. Миссис Мейсон очень дорожит такой уважаемой клиенткой, как миссис Беллингем.
– Ну хорошо, на этот раз я ничего ей не скажу, – пообещал мистер Беллингем, вовремя сообразив, что в противном случае может возникнуть неловкость, если вдруг его мать поинтересуется, откуда он знает о том, что происходит в мастерской у миссис Мейсон. – Но если это произойдет еще хотя бы раз, я за себя не отвечаю.
– А я постараюсь больше никогда об этом не говорить, – тихо ответила Руфь.
– Нет, Руфь, не так. У вас не должно быть секретов от меня. Не забывайте, вы обещали относиться ко мне, как к брату. Прошу вас, рассказывайте мне обо всем, что с вами происходит. Трудно передать, насколько мне интересно все, что касается вас. Я как будто своими глазами увидел ваш очаровательный дом в Милхэме, о котором вы рассказывали мне в прошлое воскресенье. Я хорошо представляю себе мастерскую миссис Мейсон, что, безусловно, является доказательством либо силы моего воображения, либо живости ваших описаний.
– Вот как? – улыбнулась Руфь. – Наша мастерская, наверное, очень отличается от всего того, что привыкли видеть вы. А мимо Милхэма вы, должно быть, часто проезжаете по дороге в Лоуфорд.
– Так вы считаете, что дело не в моем богатом воображении, а в том, что я уже видел Милхэм-Грэндж? Это где-то слева от дороги, если я не ошибаюсь?
– Да, сэр. Как только переезжаете мост и поднимаетесь на холм, вы попадаете под сень раскидистых вязов – тут сразу и будет наш старый добрый Грэндж, который так дорог моему сердцу. И который я уже никогда не увижу.
– Никогда, Руфь? Вздор! Ведь это всего каких-то шесть миль отсюда – один час езды. Туда можно съездить в любой день.
– Говоря «никогда», я не совсем точно выразилась. Просто я очень долго там не была и не вижу возможности для этого в ближайшие годы. Разве что когда-нибудь в старости.
– Ну почему же, Руфь. Вы… точнее, мы… могли бы попасть туда, например, в ближайшее воскресенье, если захотите.
Когда Руфь подняла на него глаза, лицо девушки светилось радостью, охватившей ее при этой неожиданной мысли.
– Но каким образом, сэр? Неужели вы считаете, что я успею сходить туда после службы и возвратиться домой к приезду миссис Мейсон? Мне бы только взглянуть на наш дом хоть одним глазком! Ну а если бы удалось попасть в него… Ох, сэр! Если бы я могла вновь увидеть комнату моей мамы!
Он начал строить в голове планы, как устроить девушке это удовольствие, не упуская из виду и собственный интерес. Если они поедут туда на одном из его экипажей, вся прелесть прогулки пропадет; к тому же в определенной степени его смущало то, что их увидят слуги.
– А хороший ли вы ходок, Руфь? Сможете ли вы одолеть пешком шесть миль? Если мы выйдем отсюда в два, то, не особо торопясь, будем на месте к четырем или, скажем, к половине пятого. Побудем там пару часов, за которые вы покажете мне дорогие вам места, где прошло ваше детство, а потом – все так же неторопливо – вернемся домой. О, так и сделаем, решено!
– Но вы уверены, сэр, что мы с вами поступим правильно? Все это слишком уж хорошо и кажется мне настолько многообещающим, что я засомневалась, не таится ли в этом чего-то худого.
– Ах вы, глупышка! Ну что в этом может быть предосудительного?
– Во-первых, если мы выйдем в два, это значит, что я должна не пойти в церковь, – благоразумно возразила Руфь.
– Но это же всего один разок. Ничего страшного в том, чтобы пропустить один раз, нет. К тому же вы могли бы побывать там на утренней службе.
– Мне кажется, что миссис Мейсон посчитала бы это неприличным и не пустила бы меня туда.
– Да, пожалуй, не пустила бы. Но вы же не можете всегда руководствоваться в жизни понятиями миссис Мейсон о том, что такое хорошо и что такое плохо. Она, например, считает правильным, что можно так жестоко обращаться с бедняжкой Палмер, о которой вы мне рассказывали. Вы же, как и любой другой человек, у которого есть голова на плечах и сердце в груди, понимаете, что это очень плохо. Оставьте, Руфь, не полагайтесь на чьи-то суждения, а решайте сами за себя. Это совершенно невинное развлечение, и, соглашаясь, вы поступите не эгоистично, потому что я рассчитываю получить не меньше удовольствия, чем вы. Мне тоже очень хочется повидать места, где прошло ваше детство. Я уже почти полюбил их по одним только вашим описаниям.
Все это было сказано вполголоса, уверенно и очень убедительным тоном. Руфь потупила взгляд и густо покраснела от переполнявшей ее радости; она не нашлась, что возразить, и свои сомнения оставила при себе. Итак, все было решено. Благодаря этому чудесному плану всю последующую неделю она пребывала в состоянии счастливого ожидания. Руфь была слишком юной, когда умерла ее мать, и та просто не успела поделиться с дочерью советами и предостережениями относительно главной темы в жизни взрослой женщины – если мудрые родители вообще напрямую рассказывают своим детям о том, что невозможно описать словами, – этого бесплотного духа, не имеющего формы, чтобы его можно было увидеть, но который всегда присутствует, даже если мы и не осознаем его существования. Руфь была невинна и кристально чиста. Она слышала, что люди влюбляются, но, не зная, как может выражаться любовь, просто никогда не думала об этом. Дни ее прежде были в основном наполнены печалью, если не считать некоторых более светлых мыслей, связанных с выполнением своих обязанностей и воспоминаниями о счастливом прошлом. Но тот тяжелый период, когда после смерти матери она оставалась с несчастным отцом, едва живым от снедавшей его скорби в связи с потерей любимой жены, сделал ее особенно чувствительной к проявлениям участия, которое она встретила сначала у Дженни, а потом – у мистера Беллингема. Снова увидеть родной дом, отправившись туда вместе с ним; показать ему, дабы поддержать его интерес, те места, где прошло ее детство; поведать какую-нибудь историю из прошлого… прошлого, которое уже никогда не вернуть! Ни единая тень сомнений не омрачила для нее эту неделю мечтаний о счастье – мечтаний слишком ярких, чтобы доверить их ушам равнодушного постороннего слушателя.
Глава IV. Ступая по тонкому льду
Наступило воскресенье. День выдался ясным и искрящимся, и казалось, что в мире не существует ни печали, ни смерти, ни греха. Прошедшие накануне дожди умыли землю, и она сияла первозданной свежестью и чистотой, как и нависавшая над нею синева небес. Руфь думала, что все складывается слишком хорошо для осуществления ее надежд, и в полдень начала с опаской вглядываться, не затянет ли небо тучами в самый последний момент. Но солнце продолжало светить все так же ярко, и в два часа она была уже в Лисоусе; сердце радостно трепетало у нее в груди, и ей хотелось остановить часы, которые, как ей казалось, во второй половине дня отсчитывали мгновения слишком быстро.
Руфь и мистер Беллингем шли по тропинке через благоухающие луга медленно, как будто эта неторопливость могла растянуть время и притормозить огненную небесную колесницу, неумолимо двигавшуюся к закату этого счастливого дня. Было уже начало шестого, когда они подошли ко все еще не просохшему со вчерашнего дня большому мельничному колесу, которое неподвижно застыло в тени над прозрачной водой, отдыхая в воскресенье после напряженной работы всю неделю. Они поднялись на холм под пока еще голыми вязами; здесь Руфь остановила мистера Беллингема, слегка коснувшись его руки, и заглянула ему в лицо, чтобы понять, какое впечатление произвел на него Милхэм-Грэндж, который лежал перед ними. Дом этот много раз достраивался; строительного материала в окрестностях было предостаточно, и каждый последующий хозяин считал необходимым добавить к нему что-то свое, пока он в итоге не превратился в живописное нагромождение построек с бессистемным чередованием светлых и темных тонов. Все же вместе это строение и олицетворяло для Руфи такое понятие, как «родной дом». Все угловатости многочисленных выступов и ниш скрадывались нежной зеленью вьющихся роз и плюща. На пустующей в данный момент ферме жила пожилая супружеская пара, слуги бывших хозяев, которых пока никто не прогонял. Старики занимали только задние комнаты и парадным входом никогда не пользовались. Поэтому его освоили маленькие певчие птички, которые во множестве сидели на подоконниках, на крыльце и на старинной каменной чаше, куда стекала с крыш дождевая вода.
Молча они вошли в старый запущенный сад, где уже вовсю распускались бледные весенние цветы. Входная дверь была затянута паутиной. При виде такого запустения сердце Руфи сжалось от боли, а в голову пришла мысль, что, возможно, с тех пор как отсюда вынесли мертвое тело ее отца, никто больше не переступал порог этого дома. Не проронив ни слова, она резко развернулась и, обойдя дом, направилась к другой двери. Мистер Беллингем следовал за ней, не задавая никаких вопросов; даже не стараясь понять, что сейчас творится в ее душе, он просто с восхищением следил за целой гаммой сложных чувств, отражавшихся на лице девушки.
Старенькая служанка еще не вернулась из церкви или от соседей, к которым она каждую неделю заходила поболтать, а потом выпить чашку чая. Ее супруг сидел на кухне и читал псалмы на нынешний день из своего молитвенника; делал он это по слогам и вслух – привычка, с годами выработавшаяся у него из-за двойного, так сказать, одиночества, поскольку он был глухим. Поэтому он не услышал их прихода, а они были потрясены тем призрачным гулким эхом, которое, похоже, поселяется во всех полупустых и необитаемых домах.
– «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего»[3 - Ветхий Завет, псалом 42:5.], – звучало в зловещей тишине.
Закончив, он закрыл книгу и с чувством выполненного долга удовлетворенно вздохнул. Слова Святого Писания, наверное, не вполне понятные ему, тем не менее привносили в его душу благостное умиротворение. Только сейчас, подняв глаза, он заметил молодых людей, стоявших посреди комнаты. Старик сдвинул на лоб очки в металлической оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь своего прежнего хозяина и горячо любимой хозяйки.
– Да благословит тебя Господь, дитя мое! Да благословит тебя Господь! Как же я рад, что моим старым глазам вновь довелось увидеть тебя.
Руфь бросилась вперед, порывисто сжала обеими руками морщинистую руку, протянутую к ней в жесте благословения, и сразу засыпала его вопросами. Мистер Беллингем почувствовал себя несколько неловко из-за того, что девушка, которую он уже начал считать чуть ли не своей собственностью, с такой нежностью и искренним участием общается с этим грубым, убогим стариком, одетым в непонятные обноски, словно какой-то батрак. Мистер Беллингем отошел к окну и стал рассматривать заросший травой задний двор, однако деваться тут было некуда, и до него все равно доносились обрывки разговора, который, с его точки зрения, велся слишком уж на равных.
– А кто этот молодой человек? – наконец спросил старый слуга. – Твой возлюбленный? Наверное, сын твоей хозяйки? Хорош, он у тебя настоящий франт.
При этих словах кровь потомка знатного рода Говардов ударила в голову мистеру Беллингему, а в ушах так зазвенело, что он даже не расслышал ответа Руфи, успев уловить только первые слова:
– Тише, Томас, умоляю, тише!..
Принять его за сына миссис Мейсон! Ну, знаете ли, это просто нелепо! Но, как и многие другие «нелепые» вещи, это привело его в ярость. Он все еще был очень зол, когда Руфь робко подошла к нему и спросила, не хочет ли он взглянуть на их зал, в который они попали бы через парадный вход; заметив на его лице жесткое высокомерное выражение, которое он не успел смягчить, она с опаской добавила, что многим эта часть их дома нравилась особенно. Несмотря на испортившееся настроение, он прошел за ней, напоследок снова обратив внимание на старика, который смотрел на него строго и явно неодобрительно.
Миновав коридор с несколькими поворотами, в котором пахло сыростью, они очутились в зале, который в фермерских домах этой части Англии выполнял роль общей гостиной. Отсюда можно было выйти прямо на улицу, а также попасть в другие помещения – кладовую, где хранились молочные продукты, в спальню, частично служившую еще одной гостиной, и небольшую комнатку, отведенную для миссис Хилтон во время ее болезни, – здесь она сидела, а в последнее время большей частью лежала и через открытые двери раздавала распоряжения по ведению хозяйства. В те дни общая гостиная была самым оживленным местом в доме, где кипела жизнь: через нее постоянно кто-то проходил – хозяин, его дочь, слуги. По вечерам весело потрескивали языки пламени в камине, который не гасили даже жарким летом, потому что из-за толстых стен, увитых виноградом и плющом, а также глубоких ниш для диванов под окнами и вымощенному плитами полу здесь в любую погоду немного не хватало живительного тепла огня. Но сейчас здесь чувствовалось запустение нежилого дома, и даже тени от молодой листвы за окном казались угрюмыми. Дубовый стол для игры в шаффлборд[4 - Шаффлборд – игра, в которой от игроков требуется толкать утяжеленные диски на размеченные участки игровой поверхности (стола, доски или корта).], тяжелый комод и украшенные резьбой буфеты, некогда отполированные до такого зеркального блеска, что в них можно было видеть отблески пламени в очаге, теперь совершенно поблекли от сырости и пыли, лишь усугубляя общую гнетущую обстановку. Каменные плиты на полу были мокрыми от проступавшей на них влаги. Но Руфь, глядя на эту комнату, видела совсем другое. Перед ее глазами возникла картина одного вечера из ее детства: отец, который устроился в «хозяйском углу» у огня, степенно потягивая свою трубку, задумчиво поглядывает на свою жену и дочку; Руфь сидит на маленьком табурете у маминых ног, а та читает ей книжку. Все это, давно прошедшее, канувшее в страну теней, откуда нет возврата, внезапно ожило в этой старой комнате с такой достоверностью, что уже настоящее показалось Руфи каким-то дурным сном. Затем, все так же молча, она прошла в маленькую гостиную ее матери. Но безрадостный вид этого уголка, некогда наполненного уютным спокойствием и материнской любовью, буквально обжег ее сердце ледяным холодом. Тихо вскрикнув, она тяжело опустилась на пол у дивана и закрыла лицо руками, содрогаясь всем телом от едва сдерживаемых рыданий.
– Руфь, дорогая, не стоит так отчаиваться. От этого только хуже. Слезами мертвых не вернешь, – сказал мистер Беллингем, расстроенный ее страданиями.
– Я знаю, – пробормотала Руфь в ответ, – потому и плачу. Как подумаю, что ничто и никогда не сможет вернуть мне их, так слезы сами наворачиваются на глаза. – Руфь снова заплакала, но уже тише: его сочувственные слова немного успокоили ее, и если не полностью помогли справиться с чувством покинутости и одиночества, то, по крайней мере, смягчили его.
– Пойдемте, я не могу оставить вас в этих комнатах, с которыми у вас связаны мучительные воспоминания, – сказал он, с нежной настойчивостью поднимая ее на ноги. – Пойдемте, – повторил он. – Вы покажете мне ваш маленький сад, о котором часто рассказывали. Он ведь находится за окном этой комнаты, не так ли? Видите, как хорошо я запомнил все, о чем вы мне говорили.
Через заднюю часть дома он провел ее обратно и вывел в очаровательный старомодный садик. Прямо под окнами начинался окаймленный цветами газон, на другом конце которого расположились подстриженные деревья тиса и самшита. При виде этого Руфь опять защебетала о своих детских приключениях и играх в одиночестве. Но, зайдя за угол дома, они вновь увидели старого слугу, который, прихрамывая и опираясь на палочку, тоже вышел на улицу и теперь смотрел на них все тем же печальным и тревожным взглядом. Мистера Белингема это разозлило.
– Почему этот старик преследует нас по пятам? – довольно резко произнес он. – Какая дерзость с его стороны!
– О, не считайте старого Томаса дерзким. Он хороший и добрый, он мне как отец. Помню, я много раз сидела у него на коленях, когда была маленькой девочкой, а он пересказывал мне «Путешествие Пилигрима»[5 - «Путешествие Пилигрима из этого мира в мир грядущий» (в русском переводе – «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну») – одно из наиболее значительных произведений английской религиозной литературы, написанное английским писателем и проповедником Джоном Баньяном.]. А еще он научил меня пить молоко через соломинку. Моей маме он тоже очень нравился. Когда отец надолго уезжал торговать на рынке, он всегда по вечерам сидел с нами, потому что мама боялась, когда в доме нет мужчины, и просила его побыть с нами. Томас усаживал меня к себе на колени, и, когда мама читала нам вслух, он слушал не менее внимательно, чем я.
– Так вы что, на самом деле сидели на коленях у этого старика?
– О да! Много-много раз.
Мистер Беллингем нахмурился еще больше, чем тогда, в комнате матери, когда он стал свидетелем ее эмоционального срыва. Однако очень скоро он отошел и стал восхищенно наблюдать за своей спутницей, которая порхала по саду среди цветов, стараясь отыскать деревья или другие памятные ей растения, с которыми у нее были связаны какие-то интересные истории или воспоминания. Руфь с природной грацией изящно двигалась среди роскошных разросшихся кустарников, от нежной молодой листвы которых исходил свежий аромат весны, нисколько не переживая о том, что за ней наблюдает молодой человек, а порой просто забывая о его существовании. Остановившись перед жасмином, она взяла цветущую ветку и нежно поцеловала ее – это был любимый цветок ее матери.
Старый Томас стоял у коновязи и тоже наблюдал за происходящим. Но если мистер Беллингем смотрел на нее со смешанным чувством страстного восхищения и эгоистичного желания обладать этим чудом, то взгляд старика был наполнен участием и беспокойством, а губы тихо твердили слова благословения, когда он по привычке разговаривал сам с собой.
– Она прелестное создание, очень похожа на свою мать… И такая же ласковая, как прежде. И ученье у модистки нисколько не испортило ее. Вот только этот молодой человек не вызывает у меня доверия, хоть она и назвала его настоящим джентльменом и поправила меня, когда я назвал его ее возлюбленным. Но если он сейчас смотрит на нее не влюбленными глазами, значит, я напрочь забыл дни своей молодости. Ну вот, кажется, они уже собираются уходить. Постой-ка, неужели он хочет увести ее так, чтобы она даже слова не сказала старику на прощание? Но, надеюсь, она все-таки не настолько изменилась за последнее время.
И, конечно, Руфь его не разочаровала. Даже не заметив недовольного выражения на лице мистера Беллингема, которое не ускользнуло от зоркого глаза старика, она подбежала к Томасу и много раз с благодарностью пожала ему руку, не забыв передать привет его любимой супруге.
– Передай Мэри, что я обязательно пошью ей красивое платье, как только стану работать самостоятельно. Оно будет по последней моде, с рукавами, широкими у плеча и узкими к запястью, – в нем она себя просто не узнает! Смотри же, Томас, не забудь ей это передать!
– О да, детка, передам обязательно. Я уверен, она будет рада узнать, что ты не забыла те старые добрые времена. Да благословит тебя Господь. Да озарит Он тебя своим божественным светом.
Руфь направилась к мистеру Беллингему, который не скрывал своего нетерпения, дожидаясь ее, но на середине пути старинный друг окликнул ее. Ему очень хотелось предупредить Руфь об опасности, которая, как ему показалось, подстерегает ее, только он не знал, как это сделать. Пока она возвращалась к нему, единственное, что пришло в голову Томасу, это отрывок из Святого Писания: когда дело касалось эмоций или суждений, выходивших за пределы его будничной жизни, он автоматически начинал мыслить языком Библии.
– Руфь, дорогая, помни, что «диавол ходит вокруг, как рыкающий лев, ища, кого поглотить»[6 - Новый Завет, Первое послание Петра, 5:8.]. Не забывай об этом!
