Моя дорогая Лиз.
Если ты читаешь это, то я мертв, а у тебя день рождения. Всего наилучшего в день твоего шестнадцатилетия, сестренка! Будь я все еще там, то приготовил бы нам горячий шоколад и обнял тебя крепко-крепко. Надеюсь, мама с горячим шоколадом с тобой и обнимает тебя.
Я понимаю, ты злишься на меня и имеешь на это полное право. То, что я сделал, было чертовски эгоистично. И хорошо, что часть тебя ненавидит меня за это. Правда, Лиз, я все понимаю. Если бы я видел другой путь, то выбрал бы его, и ты это знаешь. Для тебя он существует. Для меня же его не было никогда. Чтобы пойти по иному пути, я сам должен был быть кем-то другим. Больше – тобой, меньше – собой. Кем-то, кто не только пытается хоть как-то выдержать эту жизнь, но и любит ее. Но я не такой, как ты, Лиз. Я весь был какой-то слишком. Слишком грустный, слишком шумный, слишком вспыльчивый, слишком усталый. И слишком одинокий. Ты не можешь этого понять, потому что твоя голова не так затуманена, как часто бывала моя. Я не могу объяснить тебе, каково это – не узнавать себя, что значит снова и снова теряться в собственных мыслях, иногда даже частично не осознавая этого. В иные дни мир был настолько ярким и красочным, что я с трудом мог переносить его, а затем, кажется, спустя всего лишь мгновение, все цвета внезапно исчезали. И света не было. Не было ничего, кроме темноты. Будто всю жизнь и радость высосали из мира. Я цепенел, словно был заперт внутри самого себя. Везде чернота и серость, а где-то между ними – я. Такое чувство, что тебя больше нет. Это была пустота, которая просто не могла никуда исчезнуть. А потом я снова становился непобедимым. Великолепным и намного умнее всех остальных.
Я был недугом. Бременем. И так до самого конца. Ты даже не представляешь, сколько раз спасала мне жизнь. Только тем, что была рядом. Тем, что любила меня. Каждую мою ипостась. И все же я хотел бы избавить тебя от всего этого. Хотел бы избавить тебя от себя. От моих чередующихся эпизодов и необходимости каждый раз прятаться, потому что у твоего дерьмового брата снова случался очередной срыв. Когда ты боялась за меня, потому что я пропал. Или когда ни на что не реагировал. Или бывал агрессивен.
Я ненавижу себя при мысли о том, что оставлю тебя одну, но сам остаться не могу. Я не тот человек, которым делают меня лекарства. Моего настоящего «я» слишком много для этого мира, а моего спокойного – слишком мало для меня. Здесь я не чувствую себя в безопасности. Такое ощущение, что я ненастоящий. Что это не я. И меня недостаточно. Поэтому я выбираю конец. Мой конец. Но, прежде чем сделать решающий, последний шаг, я должен убедиться, что без меня тебе будет хорошо. И, поверь мне, так и будет. Все будет хорошо.
Я написал тебе письма, в которых постепенно буду прощаться с тобой. Спокойно. И в полном сознании. Без таблеток, от которых у меня туман в голове. Без медикаментозного фильтра, с которым мир лучше переносит меня. Это нулевое письмо. Следующее ты получишь через неделю.
Что касается моего подарка на твой день рождения: я кое-что спрятал в своей комнате. Ты знаешь где. Полагаю, ты не входила в нее с самого дня Х, но это всего лишь комната, Лиз. Там нет никаких злых духов. Так что бояться нечего.
Когда найдешь подарок, сначала прочти открытку. Это важно.
Итак, моя дорогая сестренка, желаю тебе в твой день рождения всего самого наилучшего! В тебе столько любви, столько сердца и столько чувств. Всегда помни о том человеке, которым ты была до того, как мир научил тебя, кем тебе следует быть. Потому что ты прекрасна такая, какая есть, Лиз.
Я люблю тебя.
Твой Кристофер.
Мои мысли разбегаются. Они разлетаются в моей голове, как щепки. Обрывки разговоров, голос Кристофера, мои ответы.
– Если я когда-нибудь умру…
– Не говори, что ты когда-нибудь умрешь, – не даю я ему договорить.
– Но ведь когда-то это случится, и когда я…
– Кристофер, прекрати.
– Тогда я свяжусь с тобой из потустороннего мира.
– Из потустороннего мира? И как?
– Ты меня знаешь. Я найду способ.
Я пересекаю коридор. Словно на дистанционном управлении. Перед его дверью останавливаюсь, затем поворачиваю ручку и вхожу в комнату. Теперь я могу это сделать. Несколько минут назад это было невозможно.
Его запаха здесь больше нет. Я не была в этой комнате уже несколько недель. Последний раз – именно в тот день, когда он покончил с собой. Я стояла в дверном проеме и прощалась с ним. И еще не знала, что он задумал. Интересно, должна ли я была понять?
Я делаю глубокий вдох. Полтора месяца назад эта комната еще пахла моим братом. Это был чистый, теплый аромат, основанный на каких-то составляющих, производимых его организмом. Теперь он ничего не производит. Никогда не понимала, почему все люди пахнут по-разному. Как отпечатки пальцев, только ощутимые обонянием. Все здесь принадлежало Кристоферу, но ничто из этого не смогло удержать его запах. Ни постельное белье, ни занавески, ни одежда. Мой брат приятно пах. Гелем для душа или дезодорантом, а иногда и парфюмом. Теперь тут пахнет чем-то затхлым и старым. Даже не стиральным порошком. Как будто от него совсем ничего не осталось.
Думаю, этого я и боялась больше всего. Что все, связанное с ним, исчезнет. Сначала он сам, потом его запах, потом – смех. Меня пробирает дрожь. Ладони, руки, колени – все дрожит. Если бы я сейчас заговорила, мой голос тоже бы дрожал. Я, как вкопанная, стою посреди комнаты. Комнаты, которая не принадлежит больше никому и больше никем не пахнет. Комнаты, в которой прошла бо?льшая часть моего детства. Я стою и плачу. Молча.
Кристофер написал мне из могилы. Я слышу его голос у себя в голове. Снова слышу, как он говорит: «Ты меня знаешь. Я найду способ». Он сделал это. Так было всегда. Возможно, однажды я не вспомню его лица. Возможно, время постепенно сотрет его из моей головы. И, возможно, на его место придет невнятное, постоянно давящее своей тяжестью чувство. Но сейчас этого нет. Пока нет. Сейчас мой брат снова рядом со мной.
Я вижу его темно-голубые глаза, светло-русые волосы и такую широкую ухмылку, что на его щеках появляются две продолговатые ямочки. И это вызывает у меня улыбку. Сквозь слезы чувствую, что мои руки холодны как лед. Я не могу иначе. Так было всегда. Когда он вот так ухмылялся, я не могла не улыбнуться в ответ. Даже когда злилась на него. Такова была естественная реакция моего тела.
Мое сердце бьется быстро и сильно. Так, словно работает за нас обоих. Я подхожу к его шкафу, открываю правую дверцу и опускаюсь на корточки. Нижняя панель не закреплена. Ее можно вынуть. Под ней чуть меньше пятнадцати сантиметров пространства. Пятнадцать сантиметров для того, чего никто не должен видеть. Маленький скрытый мирок, о котором никто не знает. Кристофер любил прятать там свои лекарства, когда снова тайком бросал их. И деньги. И некоторые личные вещи. Он был одержим мыслью, что наша мать тайно обыскивает его комнату, когда его нет дома. Чего, впрочем, она никогда не делала. Иногда я удивляюсь, почему он показал мне свой тайник. Он не давал никаких подробных объяснений, но хотел, чтобы я знала. Помню, как он мне подмигнул: «Это останется нашим секретом, Лиз». Мой брат любил секреты. И красивые слова. И цифры. И шариковые ручки. И искусство. И многое другое, чего я никогда не понимала.
Я хватаюсь за незакрепленную панель, а затем осторожно вынимаю ее и кладу рядом с собой. Немного наклоняюсь вперед и в тусклом свете вижу плоскую картонную коробку. Она идеально вписывается в полое основание. Места по краям как раз достаточно для моих пальцев. Кристофер, должно быть, сделал ее сам. Поверхность шероховатая и рифленая. Из серого матового картона. На крышке приклеен конверт, на лицевой стороне которого написано только одно слово: «Лиз».
Мой брат не забыл меня. Он любил меня. При этой мысли я начинаю рыдать.
Джейкоб
Эвелин ушла. Но я все равно не могу уснуть. Лежу на кровати с закрытыми глазами и слушаю «Little Rain» группы The Rolling Stones. Отличная песня. Музыке удается то, что Эвелин тщетно пытается сделать вот уже несколько месяцев: она трогает меня. Проникает в меня. Слой за слоем.
Некоторым людям нужно общество. Мне нужна только музыка. Мой брат не понимает, как можно слушать один и тот же альбом часами, ничего при этом не делая. Типа убираться, принимать душ, трахаться. Когда он слушает музыку, то всегда что-то делает. Когда я слушаю музыку, то слушаю музыку. Растворяюсь в ней, как шипучая таблетка в воде. А потом словно исчезаю. Голоса в моей голове смолкают, и прошлого больше нет. И все хорошо.
Я лежу на кровати, вытянувшись и сцепив пальцы на затылке. Сердце бьется ровно и размеренно, коже тепло. Качаю ногами в такт. И тут я вдруг думаю о Луизе. Об ее глубоких темных глазах и изящном теле, которое так не соответствует ее взгляду.
Она спустилась с третьего этажа. Там всего два кабинета. Либо так случайно вышло, что она посещала стоматолога две среды подряд, либо она проходит терапию. У нее красивые зубы. Слишком красивые, чтобы посещать стоматолога два раза за такое короткое время. Возможно, в одно из этих посещений она была на чистке зубов. Некоторые люди ведь делают так.
А, да что я знаю. Кроме того, меня это не интересует. Была ли она у дантиста или проходит терапию. Мне наплевать. Но зачем ей могла понадобиться терапия? И зачем она побрила голову налысо? Что превратило послушную Луизу из выпускного альбома в эту, с пирсингом в губе? Я поворачиваюсь на бок и вижу, как она, съежившись, сидит на ступеньках и поглощает приготовленные мной бутерброды. Так, словно уже несколько недель ничего не ела. Она цеплялась за тарелку, словно маленький зверек за ветку. Интересно, стало ли ей лучше? И что с ней случилось? И почему она такая грустная?
Слишком много вопросов для того, кому наплевать.
Луиза
Я не вижу ничего, кроме размытых темно-синих линий, нарисованных шариковой ручкой и подергивающихся на бумаге сквозь собравшуюся влагу. Мне хотелось бы уметь контролировать свои слезы, хотелось бы иметь возможность отключить их, просто повернув кран. Но ничего не выходит. Они все текут и текут. Рыдая, я сижу на полу и вытираю лицо ладонями. Снова и снова.
Проходят минуты. Вокруг, если не считать моих всхлипов, мертвая тишина. Я прижимаю ладони к векам, глубоко вдыхаю и выдыхаю, концентрируясь на ощущении, как воздух растягивает мои ребра. Потом открываю глаза. Должно быть, мой брат хорошо себя чувствовал, когда подписывал эту открытку. У Кристофера было много разных почерков. Этот – прекрасен. Длинные петельки у «д» и изогнутые, вытянутые вверх палочки у «р». Почерк художника. В маниакальных фазах у него получался единый причудливый клубок каракулей, расшифровать который не мог никто, кроме него. Тогда его мысли становились быстрее, чем руки. За ними было не угнаться. Никому. Он был королем мира. Харизматичным, утомительным и шумным. Вспыльчивым, самоуверенным и веселым. Но в какой-то момент становился опустошенным. Словно совершенно выматывался, израсходовав себя без остатка. Как будто он произнес все свои слова, и теперь ему требовалась перезагрузка.
Когда мой брат впадал в депрессию, то переставал говорить. Иногда это длилось целыми неделями. Время от времени я включала ему музыку или подкладывала бумагу и ручки. Но в большинстве случаев он не мог заставить себя взять их в руки. Он просто лежал и смотрел в никуда пустыми глазами.
Но в тот день, когда Кристофер написал это, он был самим собой. Моим старшим братом.
Дорогая Лиз,
желаю тебе всего самого наилучшего в день твоего шестнадцатилетия! Я знаю, что у нас многое было запланировано на сегодня: сделать татуировку, заказать пиццу и посмотреть «Карточный домик». Я ничего не забыл. Но не могу присутствовать. Однако это не значит, что теперь ты не должна ничего этого делать. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что мы хотели сделать это вместе, что это не одно и то же, когда меня нет, что ты вообще не хочешь татуировку… Но я знаю, что это не так. И ты тоже это знаешь.
В картонной коробке ты найдешь три вещи. Теперь подними крышку и открой подарок под номером один.
Я снимаю крышку и кладу ее на вынутую из шкафа панель рядом с собой. В коробке лежат три упакованных по отдельности пакета. Они пронумерованы. Первый – самый большой. Он мягкий и помятый. Я тяну за ленту и аккуратно отклеиваю скотч. Бумага шуршит, когда я разворачиваю ее. Это футболка. Как только понимаю, какая именно, снова начинаю плакать. Я прижимаюсь лицом к темно-серой ткани. Кристофер носил ее так часто, что она до сих пор пахнет им. Футболка смогла сохранить его запах. Я кладу ее себе на колени и провожу кончиками пальцев по надписи на груди. «АЛЛЕРГИЯ НА ИДИОТОВ». Эта футболка была его любимой. Он носил ее постоянно. Хватаю открытку и читаю, что написал об этом Кристофер.
Я провел в этой вещи полжизни, вторая половина – твоя. Мне следовало отдать ее тебе гораздо раньше. Теперь она твоя.
Время для подарка номер два.
Подарок номер два – конверт. Он не заклеен. Я вытаскиваю из него карту из плотного картона и переворачиваю ее. На лицевой стороне годовой абонемент, а под ним – 363 дня современного искусства. Мне не нужно читать, что об этом написал мой брат. Но я все равно это делаю.
Футболка была моей любимой одеждой. А Дом искусств – любимым местом. Я знаю, что ты это знаешь. Я много раз упоминал об этом и достаточно часто заставлял тебя ходить со мной. Искусство может научить нас вещам, которых нет ни в одной книге, Лиз. Потому что каждому оно говорит что-то свое.
Неважно, сходишь ты туда один раз или все 363. Ты вообще не обязана туда ходить. Но я хотел, чтобы у тебя было место, куда ты всегда (ну или почти всегда) сможешь прийти. Прекрасное место, в котором ты сможешь отдохнуть и которое будет напоминать тебе обо мне. Я невероятно любил бывать там с тобой. Каждый раз мне казалось, что среди всех этих изображений и инсталляций я нахожу частичку самого себя.
Так. А теперь последнее и самое важное: собственно, сам подарок. Как только ты его увидишь, то сразу поймешь, в чем дело. Я вдохновился таксой Пикассо, потому что знаю, как она тебе нравится. А теперь открой его.
Мои руки дрожат, когда я снимаю оберточную бумагу с последнего подарка. Под ней скрывается небольшая фоторамка с рисунком, выполненным шариковой ручкой. Две крошечные рыбки, очертания каждой из которых состоят только из одной сплошной линии. Как у таксы Пикассо.
Надеюсь, рисунок тебе понравится. Если интересно мое мнение, он идеально подойдет к месту чуть ниже твоей щиколотки. Или на шею. Но это всего лишь идеи. Ты можешь сделать ее там, где захочешь. В конце концов, она останется на всю жизнь – в отличие от меня.
Я уже говорил с Даниэлем. Татуировка оплачена, он даже не попросит удостоверения личности. Сначала это была просто рыбка (ты), но потом я подумал, что их должно быть две: ты и я. Мы двое.
Через неделю ты получишь от меня еще одно письмо.
А до тех пор береги себя. Сходи в Дом искусств. Сделай татуировку. Съезди к Минг на выходных. Делай то, что тебе нравится.
И не забывай: я всегда с тобой.
Твой Кристофер.
Джейкоб
День тянется как резина. Я почти не спал и, соответственно, раздражен. Обычно меня не напрягает обслуживать других. Это всего лишь то, что я делаю, а не то, кто я есть. Но сегодня меня раздражает все. Необходимость улыбаться, быть вежливым. Мои три работы и тот факт, что я понятия не имею, как распорядиться отпущенным мне на этой планете временем. Все всегда говорят, что нужно жить моментом. А после? Я не могу вечно быть официантом. Или убирать гостиничные номера. Или заниматься доставкой еды, разъезжая на велосипеде. Мне нравится говорить себе, что я работаю, чтобы жить, а не живу, чтобы работать. Но это не так. Я заправляю кровати, заполняю мини-бары, подаю напитки и приношу пиццу каким-то ленивым людям. Не более.
– Вот… два капучино и два травяных чая на семнадцатый стол. Потом можешь идти.
Я киваю Тому, ставлю чашки на поднос и отношу напитки четырем женщинам, которые смотрят на меня так, будто их не трахали уже много-много лет.
Они приходят в кафе каждый четверг после обеда и хотят, чтобы их обслуживал я, хотя тоже не выглядят довольными.
– Один капучино для вас, один для вас и два травяных чая, – говорю я своим официантским голосом. – Могу я принести вам что-то еще?
Они качают головами, как сорокапятилетние школьницы, и я возвращаюсь к бару. Раньше я спрашивал, могу ли еще что-нибудь для них сделать. Но потом отучил себя. Было в этом что-то вроде аморального предложения, которое большинство женщин приняли бы с радостью. Особенно замужние.
Я ставлю поднос, снимаю фартук и вешаю его.
– Увидимся послезавтра, Том, – стараюсь перекричать шум кофемашины.
В ответ он поднимает руку и ухмыляется. И я покидаю бар. Музыка становится тише, а свет ярче. Мне здесь нравится. Высокие пустые пространства заставляют меня чувствовать себя маленьким, в хорошем смысле этого слова. Они напоминают мне, что я мчусь по галактике на каменной глыбе и безумно ничтожен. Если вы это знаете, то ни одно решение не имеет особого значения. Вселенной нет до нас дела.
Прохожу мимо магазина при музее. Патрик сидит у кассы и смотрит в пространство перед собой, а это значит, что он чуть не погибает от скуки. Его вид вынуждает меня улыбнуться. Я отвожу взгляд в сторону. И вижу ее.
Луиза
В прошлый раз мы были здесь вдвоем. Кристофер таскал меня от одной картины к другой, а я делала вид, что понимаю, почему они так много для него значат. Притворялась, что вижу то же, что и он. Мы разглядывали одни и те же картины и скульптуры, но мне они не говорили ровным счетом ничего. Только для моего брата у них, наверное, было что сказать.
Показываю мужчине в форме свой билет и вхожу в первое помещение. Не знаю точно, зачем я здесь. Выставка удручает. И посещение ее без Кристофера только еще сильнее напоминает мне о том, что он мертв. Я останавливаюсь перед инсталляцией Бойса и стараюсь найти в ней что-то привлекательное.
– Тебе она нравится? – внезапно спрашивает мрачный голос рядом со мной, и я вздрагиваю.
Он? Здесь? Такие, как он, в музеи не ходят. Не то чтобы я имела представление, куда именно они ходят, но не в музеи точно.
– Я так понимаю, что нет? – улыбается он. Это самая незаметная из возможных улыбок, но это улыбка. Потом она пропадает.
– Я не знаю, нравится она мне или нет, – говорю я спустя некоторое время.
Мой взгляд блуждает по, кажется, произвольно валяющимся кускам. По мне, так все это просто один сплошной беспорядок. Немного напоминает оторванные конечности.
– Понятия не имею, что он хотел этим сказать. – Короткая пауза. – Вообще-то я не очень разбираюсь в искусстве.
– Уверен, если я расскажу тебе кое-что об этой инсталляции, ты посмотришь на нее по-другому.
Я поднимаю брови и жду. Он смотрит на меня, а потом делает шаг навстречу. Теперь мы стоим так же близко, как вчера на лестничной клетке. От него пахнет мужчиной, мылом и – совсем чуть-чуть – потом.
– Она называется «Памятники оленям», – говорит он.
– А как зовут тебя? – спрашиваю я.
Он улыбается, и на этот раз его улыбка настоящая.
– Джейкоб.
Смотрю на него снизу вверх и говорю:
– Я Луиза.
– Да, – отвечает он. – Я знаю.
Джейкоб
Я верю в совпадения. В свободу воли. В цепные реакции. Но, как по мне, вера в судьбу – это для тех людей, что боятся брать на себя ответственность за свои решения. А так выходит, что всегда виноват кто-то другой. Все должно было получиться именно так. Они считают себя беспомощными перед капризами провидения. Я считаю все это чепухой.
Но то, что сейчас именно она ходит по тому же залу того же музея, что и я, уже невероятное совпадение. Та самая девушка, о которой я невольно думаю вот уже несколько дней. В универмаге, супермаркете или на пешеходном переходе – еще куда ни шло. Но встретить ее здесь? В Доме искусств? На выставке послевоенного периода?
– Итак, – говорит она, разглядывая меня, – почему «Памятники оленям»? Я не вижу никаких оленей.
Я немного нервничаю. Но потом она улыбается, и это чувство исчезает.
