Странно, он совсем не ест кашу, да мама и не умеет ее варить. Наверное, имеется в виду, что баба Клава сварит, а мама уже будет его кормить.
– Дети, что там еще такое?! – кричит с крыльца их мама, прекрасная рыжая Светлана. Катя, кстати, тоже рыжая. А Вова в папу, белый.
Ни Лева, ни Вова с Катей, ни даже их папа, невзрачный Анатолий, не знают, что Светлана вовсе не ездила вчера в Москву, чтобы помыться, потому что «эти ваши тазики и ведра – не мытье, а сплошное страдание и размазывание грязи». Светлана провела вечер в отдаленном аппендиксе их же дачного поселка, куда добиралась огородами, мимо кооперативного сада, мимо плотины, вдоль железной дороги, потом через поле, где такая высокая трава, что даже Светлану скрывает почти с головой. В этом аппендиксе, на добротной двухэтажной даче с высоким забором и соснами на участке – а окна дачи смотрят прямо в лес, и там тоже сосны, – на этой даче живет хирург Константин, остролицый, очкастый, решительный и одинокий. Одинокий за исключением тех моментов, когда к нему приходит прекрасная рыжая Светлана.
Лева делает движение к забору, и Вова с Катей сразу убегают.
Что же делать с грибами?
Шуточное препирательство на кухне – милое, семейное, ах мы кормим детей одной яичницей, а ты бы хотела, чтобы мы их кормили одними конфетами, а что, они не против, знаешь, а я против, потом к зубному не наездишься, вечно ты драматизируешь – и вот уже препирательство приобретает раздраженный оттенок, значит, надо его гасить, опять уводить в шутку, а также демонстрировать оживление, когда дети врываются на кухню и радуются яичнице, радуются, что скоро поедут за грибами далеко, что встанут рано утром, что до обеда есть время поиграть в мушкетеров, что бабушка Лара вернулась со станции и принесла целый бидон молока и яйца в железной сетчатой сумке. И лишь бабушка Лара, Лариса Витальевна, мама Анатолия, позволяет себе не радоваться и не оживляться, даже искусственно. Ухватившись за перила, она упирается носком правого резинового сапога в пятку левого, стягивает его вместе с носком, брезгливой рукой стаскивает второй сапог за голенище, и, проигнорировав укоризны насчет своего похода на станцию («мы бы сами»), отдает продукты и уходит в свою комнату, где массивным выступом белеет печка, на стене – репродукция левитановского «Марта», наклеенная на картонку и в золоченой раме, а на столе – пожелтевший портрет военного.
– А что на станции говорят – правда, Полины Петровны внук кого-то ножом пырнул? – кричат ей вслед.
– Кого он пырнул, ему восемь лет, – сама себе говорит Лариса Витальевна, вытирая сзади взмокшую шею.
– А? – кричат в ответ.
Лариса Витальевна молчит.
На кухне Светлана и Анатолий переглядываются и тихо, но с излишним оживлением смеются. За окном Вова делает Кате новую шпагу из лозины, а Катя ковыряет в носу.
– Здравствуйте! – громко говорит Лева.
Лева?
Светлана и Анатолий вздрагивают и оборачиваются к двери. Там действительно стоит Лева. Он уже переодет в дачное – спортивные штаны с вытянутыми коленками и кофту. Живот, белея нежной кожей полного ребенка, нависает над резинкой треников – это видно, потому что низ кофты Лева держит завернутым наверх, а там – что же там?
– Грибы! – объявляет Лева.
– Что?
– Я принес грибы для ваших детей.
– Какие грибы, Лева? Здравствуй, вы давно приехали? Как мама, бабушка?
Лева молчит, потому что не может определить для себя последовательность ответов.
– Ваши дети забыли наши грибы у нас на участке, – наконец говорит он, не улавливая обличительного смысла. – Мы приехали сегодня. Мама и баба Клава чувствуют себя сносно.
Светлана и Анатолий переглядываются. Лева подходит к окну и смотрит на своих друзей, которые фехтуют за клубничными грядками. Потом осторожно выворачивает грибы из кофты на стул.
– Я пойду тоже поиграю, – говорит он Светлане и Анатолию.
Покидает кухню и бежит к друзьям, у которых для него находится запасная шпага, и вот уже бой выглядит вполне прилично – все-таки трое! – и Катя лихо колет Леву в попу лозиной, которая сгибается, заставляя всех смеяться – и на кухне тоже.
– Падай! – кричит Катя. – Падай, я тебя убила!
– Только ранила! – кричит справедливый Вова.
Лохматый кабысдох, то ли серый, то ли поседевший, трусит по сырой улице, время от времени наклоняясь к земле и принюхиваясь, но ничто из обнюханного не является едой. Наконец он останавливается и пробует воздух; это приводит его к прекрасной даче цвета охры, верх которой едва виднеется над высоким забором – а из-за него слышится железное: ложки о сковородку – и стеклянное: вилки о тарелку. Он спрыгивает в канавку перед забором, исследует забор и находит подкоп. Некоторое время судьба пса неизвестна, но вот слышно «кышкыш!» и «анувонпошел!!» и даже «Борис!!!», а затем мужские гиканья и шиканья. Вслед за этим из-под забора показывается голова псины, а затем выдавливается тело. Не теряя невозмутимости, пес вновь лениво трусит по улице. Его очертания размывает сеющаяся влага. Кое-где за заборами его присутствие порождает лай.
Размываемый моросью пес в этот день посещает также Рассказовскую, Федоскинскую и Солнечную улицы. С двух участков он агрессивно изгнан и еще раза три изгнан с чувством вины, в котором, впрочем, хозяева себе не признаются, скрывая его за громким криком.
А затем небо над поселком полностью затягивается сгустившимися облаками, которые становятся темно-серыми, затем, все более приобретая в цвете, грязно-лиловыми, черными – и замирают. Собака возвращается на Правленческую – туда, где грозный Борис, – задерживается у соседнего с ним забора, ветхого, склонившегося к земле, без труда проникает на участок и встает, нервно и выжидательно принюхиваясь. Люди здесь уже давно не живут, дверь дома заперта, окна закрыты посеревшими от дождей ставнями с остатками краски. Неизвестно зачем пес решает подойти поближе к дому – к тому окну, где ставень отломан и висит на одной петле. Не сводя глаз с окна, пес втягивает носом воздух, и уши его подрагивают. Что он учуял или услышал – неизвестно, но когда в глубине комнаты, которая еле освещается с улицы, сейчас померкшей почти до ночного состояния, внезапно мелькает тень, он, вздрогнув, отскакивает назад.
Отскочив, пес вновь замирает, готовый в любой момент отпрыгнуть еще, но больше ничего не происходит. Его бдительность ослабевает, он отвлекается на ворону, крикнувшую нечто с верхушки ели. Затем, разом забыв свое приключение, он отворачивается от дома и трусит на улицу, где окончательно растворяется под крупными каплями начинающегося ливня.
Пришедшая с Правленческой тьма внезапно накрывает и дачу Сахрановых. Радио пропикивает шесть раз и говорит: «Московское время четырнадцать часов. В эфире «Маяк». Передаем последние известия. Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев посетил с дружественным визитом…» Светлана снует с тарелками от кухни к террасе, где накрыт большой прямоугольный стол с букетом пижмы посредине. Над ним вполсилы зудят мухи и постанывают комары. Анатолий режет на кухне хлеб.
– Сейчас ливанет, – говорит Светлана, возникнув на кухне.
– Ты заметила, кошек нет, – отвечает Анатолий.
– Надо детей в дом загонять.
– Это потому что Неверовские приехали.
Если читать только четные или нечетные реплики, диалог обретает смысл, хотя и перестает быть диалогом.
– Знаешь, я пытался их посчитать, – говорит Анатолий в следующее Светланино появление на кухне. Она улыбается.
– Но многие похожи… – в следующее. (Она улыбается.)
– …И никогда не появляются все вместе… (Улыбается.)
– …то есть число колеблется от восьми до тринадцати…
– …то есть нас посещало примерно десять с половиной кошек в день.
– Ну вот, ливануло, – говорит Светлана.
Она забирает у мужа нарезанный хлеб и несет его на террасу; поправляет пижму в кувшине; задумывается, глядя через витражные стекла на темную пустую дорогу.
Радио поет «Вместе весело шагать по просторам…».
– Так какие новости на станции? – кричит с кухни Анатолий.
– Встретила Екатерину Анатольевну, говорит, в Востряково дом сгорел, – Лариса Витальевна, переодетая в домашнее платье, возникает на кухне. – Никто, слава богу, не погиб.
– А от чего загорелся-то?
– Так кто его знает, может…
И вот тут на кухне появляются рыдающая Катя и бледный Вова.
– Вова! – строго говорит Анатолий. – Сколько раз тебе объяснять, что Катя слишком маленькая для…
– Папа! – в ужасе говорит Вова. – Мы Леву убили.
Дальше начинается хаос и безумие, потому что за клубничными грядками действительно виден Лева, который лежит неподвижно под барабанящим дождем. Первой кидается к нему бабушка Лара, а за ней остальные, со своими «я только сказала умирай я тебя убила», «давайте я сбегаю за костей он же доктор», «господи какой позор чужой ребенок» и, наконец, «лева лева левочка».
Мальчика осторожно переносят в дом. Он дышит, но не приходит в себя. Анатолий растерянно топчется над Левой, теперь совсем мокрым, так как его с терапевтической целью решили посильнее увлажнить, – изо рта, как белье перед глажкой, – но от волнения вместо мелких брызг вылилось всё так. Катя рыдает, вывернув в реве распухшие губы и мешая слезы с соплями.
– Прекрати сейчас же! – требует Светлана. – Объясните мне, что произошло!
– Мы играли… (Вова)
– И его надо было убить. (Катя)
– Почему?
– Потому что меня нельзя, я красивая. Я кто, Вов?
– Арамис.
– Да. А Вова – Дэ Артьян.
– Д’Артаньян.
– Его тоже нельзя, он герой. А Лева все равно толстый. Он сказал, что не хочет умирать, а Вова сказал, что так надо. А Лева тогда сказал, что он вечером спросит у мамы… А потом Вова его ранил, и он упал! – Катя опять плачет и еще икает.
– Чушь какая-то! – говорит Анатолий. – Самый толстый – это, значит, Портос, что ли? А зачем его убивать? Он же в книге не умирает? Или я забыл?
– Толь, ты сейчас вообще не о том думаешь, – говорит Светлана.
– Нет, погоди! Зачем Портоса-то убивать?
– Ну кто-то должен умереть… – тихо и упрямо говорит Вова.
– Чушь какая-то! – опять говорит Анатолий. – Ну что? Надо действительно за Костей идти.
– Лева, оживааааай! – взвывает Катя.
И Лева сразу открывает глаза.
Так просто.
– Ты как, приятель? – осторожно говорит Анатолий.
Лева садится. Встает. Катя икает.
– Спасибо, неплохо, – говорит он. – Я пойду домой.
– Тебя проводить, Лёв? – спрашивает Светлана.
– Нет, спасибо! – говорит Лева.
И действительно идет домой. Никто не решается его проводить. Всем неловко, и все молчат. Но тут Катя икает опять, и все смеются.
Лева же возвращается на свой участок. Дождь шуршит по листьям. В глубине сада в гамаке под навесом дремлет мама. Ей на ухо сладострастно поют комары. Василь Василич торопливо тащит хворост в сарай. Из охапки, которую он несет, выпадает ветка. Лева поднимает ее и несет вслед за Василь Василичем. Кладет в кучу. Идет в дом. Там откуда-то взялись кошки – возможно, их десять с половиной. Он проходит в свою комнату, где на кровать уже водружен тюк подушка-в-одеяле и, не разворачивая тюка, сам сворачивается рядом с ним в улитку на толстом матрасе с подозрительными желтоватыми пятнами поверх блеклых голубых и серых полос. Пружины кровати лязгают, пару-тройку раз качают Леву и успокаиваются. За окнами настойчиво и равнодушно лупит ливень.
Еще один дождливый день
На той самой даче, откуда серого кабысдоха изгнал некто Борис, смотрят телевизор.
Хозяин, собственно Борис, – в кресле, вязаная кофта; хозяйка – за столом, красивая шаль, раскладывает пасьянс. Изредка взглядывает на экран. На стуле притулилась маленькая старушка, кто запомнил – Полина Петровна, бабушка того самого внука, который кого-то пырнул или не пырнул (внук Шредингера). Левина мама на другом стуле.
И вот гости в капюшонах. Баба Лара, Вова и Катя.
– Лариса Витальевна! Милая моя! – ошарашенно говорит хозяйка, пропуская их в дом. – Это же «Красное и черное»! Куда ж вы детей!
– Ничего, дружочек, они тихо, – невозмутимо говорит баба Лара. – Мы их сейчас куда-нибудь в другую комнату. Толька пошел на станцию провожать Светлану. Вернется – заберет, я ему записку оставила. Мы их где-то тут…
Хозяйка колеблется, потом решается.
– Нет уж, пусть с нами смотрят, хоть на виду. Все равно не поймут или… ну я не знаю, глаза им, что ли, будем закрывать…
Они идут в комнату. Смех и удивленные восклицания. Сосредотачиваются на экране. Старушка Полина Петровна вполголоса пересказывает Ларисе Витальевне, что она пропустила.
– Ну всё, Полина Петровна! – это хозяйка, тихо и убедительно: – Ларочка Витальевна сама разберется!
Госпожа де Реналь испуганно окликает своего сына, взобравшегося на дерево.
– Татулечка, как Лева? – тихо спрашивает Лариса Витальевна (как сказал бы Толстой, «по бессознательной для себя филиации идей»).
– Грех жаловаться, – несколько удивленно отвечает та. – А что?
– Нет, так, ничего.
Жюльен Сорель карабкается на скалы. Вова внимательно смотрит на экран. Катя разглядывает присутствующих. Дождь все сильнее. За окном ярко сверкает и почти сразу раздается сильный удар грома.
– Как жахнуло! – это Покровский. – Где-то прямо над нами!
Ему никто не отвечает. Жюльен Сорель целует руку госпоже де Реналь и заявляет, что придет к ней в два часа ночи. Теперь Катя, замерев, глядит на экран, взрослые тоже, а Вова рассеян.
