Карта. О да, карта. Эрминтруда нашла ее однажды сырым зимним днем в большом атласе в библиотеке. Через неделю она уже могла бы нарисовать эту карту по памяти.
Карта называлась «Великий Южный Пелагический океан».
Синее море занимало полмира. Оно было прошито рядами мелких стежков, крохотных точек, которые папа назвал цепями островов. Островов были сотни, тысячи. Он сказал, что на многих из них поместится только пальма. Он сказал, что по закону на каждом островке должна быть по меньшей мере одна кокосовая пальма, чтобы потерпевшие кораблекрушение могли хотя бы укрыться от солнца[7 - Одинокая пальма (Cocos nucifera solitaria) распространена в большей части Пелагического океана. Ее единственная особенность в том, что корни взрослого дерева выделяют яд, смертельный для других пальм. Поэтому на островках поменьше довольно часто растет только одна такая пальма. Следовательно, тысячи существующих карикатур совершенно верны с ботанической точки зрения. (Прим. автора.)]. И нарисовал картинку: Эрминтруда в белом платье и с зонтиком от солнца сидит в тени кокосовой пальмы. Но тут же быстро добавил на карандашной линии горизонта корабль, идущий на помощь.
Гораздо позже Эрминтруда научилась читать имена архипелагов: острова Государственного Выходного Дня, острова Дня Всех Святых, острова Шестого Воскресенья После Пасхи, острова Четвертого Воскресенья Великого Поста, острова Сочельника… Такое ощущение, что Великий Южный Пелагический океан открывали не с компасом и секстаном, а с календарем.
Папа сказал: если знать, где искать, можно найти остров Дня Рождения Миссис Этель Дж. Банди, – и вручил Эрминтруде большую лупу. Эрминтруда провела не одно воскресенье, множество длинных послеполуденных часов, лежа на животе, тщательно исследуя цепочки крохотных точек одну за другой. В конце концов, она заключила, что остров Дня Рождения Миссис Этель Дж. Банди относится к разряду «папиных шуток» – не очень смешных, но умилительных своей нелепостью. Зато благодаря папе Эрминтруда выучила наизусть все островные цепочки Великого Южного Пелагического океана.
У нее тут же появилась мечта: пожить на острове, затерянном в море и таком маленьком, что непонятно даже, то ли это остров, то ли муха посидела на карте.
Но это еще не все. На задней обложке атласа была карта звездного неба. На следующий день рождения Эрминтруда попросила телескоп. Мама тогда была еще жива и предложила подарить ей пони, но папа рассмеялся и купил замечательный телескоп. Папа сказал: «Конечно, она должна смотреть на звезды! Если девочка не может найти на небе созвездие Ориона, она просто невнимательна!» А когда Эрминтруда начала задавать папе сложные вопросы, он стал водить ее на лекции Королевского общества. Оказалось, что девятилетняя девочка со светлыми кудряшками, знающая, что такое прецессия равноденствий, может задавать знаменитым ученым с огромными бородищами какие угодно вопросы. Кому нужен пони, если можно заполучить целую Вселенную? Вселенная гораздо интереснее, и к тому же за ней не нужно еженедельно выгребать навоз.
– Ну что ж, мы неплохо провели время, – сказал как-то папа, когда они возвращались с очередного собрания.
– Да, папа. Я думаю, что доктор Агассис привел очень убедительные доводы в пользу теории ледникового периода. И еще мне нужен телескоп побольше, а то я не увижу Большое Красное Пятно у Юпитера.
– Ну посмотрим, – ответил папа, безуспешно пытаясь принять тон дипломатичного родителя. – Но, пожалуйста, не говори бабушке, что ты пожимала руку мистеру Дарвину. Она думает, что он сам дьявол.
– Ух ты! А он… правда?..
Девочку страшно заинтересовала эта новость.
– Честно сказать, – ответил отец, – я считаю, что он величайший из всех ученых, которые когда-либо жили на свете.
– Больше Ньютона? Нет, папа, я не согласна. Многие его идеи высказали до него другие люди, в том числе его собственный дедушка!
– Ага! Ты опять рылась в моей библиотеке! Ну что ж, но ведь и Ньютон говорил, что стоял на плечах великанов.
– Да, но… я думаю, он это сказал только из скромности!
И они спорили всю дорогу домой.
Это была игра. Папа очень любил, когда Эрминтруда собирала нужные факты и прижимала его к стенке каким-нибудь железным аргументом. Папа верил в рациональное мышление и научные методы исследований и потому ни разу не смог выиграть в споре с собственной матерью, которая твердо верила, что все должны ее беспрекословно слушаться, – верила с незыблемостью, о которую разбивались все попытки возражать.
По правде сказать, в самом посещении лекций уже было что-то запретное. Бабушка возражала против лекций, утверждая, что «от них девочка лишится покоя, и у нее начнут появляться идеи». Она была права. Правда, идей у Эрминтруды уже и без того было много, но ведь еще парочка никогда не помешает…
Тут картинки жизни замелькали еще быстрее, чтобы проскочить темные годы. Эрминтруда вспоминала эти годы только при звуках младенческого плача, да еще видела в ночных кошмарах. Поток жизни перескочил вперед, на тот день, когда Эрминтруда впервые узнала, что своими глазами увидит острова под новыми звездами…
Мама к тому времени уже умерла, а это означало, что жизнью в их особняке стала полностью заправлять бабушка. И у отца, тихого, работящего человека, недоставало силы духа, чтобы ей противостоять. Замечательный телескоп заперли в чулан, потому что «хорошо воспитанной юной девушке не пристало глядеть на луны Юпитера, ведь его домашний уклад разительно отличался от домашнего уклада нашего дорогого короля!». Папа очень терпеливо объяснил, что между римским богом Юпитером и Юпитером – самой большой планетой Солнечной системы – разница по меньшей мере в тридцать шесть миллионов миль. Но это не помогло. Бабушка даже слушать не стала. Она никого не слушала. Выходов было два: либо смириться с этим, либо треснуть ее по голове боевым топором. А на это папа был неспособен, даже несмотря на то, что один его предок когда-то сделал нечто совершенно ужасное с герцогом Норфолкским раскаленной докрасна кочергой.
Визиты в Королевское общество были запрещены, так как ученые оказались всего лишь людьми, которые задают глупые вопросы. И конец делу. Папа пришел извиняться перед Эрминтрудой, и это было ужасно.
Но Вселенную можно исследовать разными способами…
Тихая девочка, живущая в большом доме, может, если очень постарается, оказаться невидимкой, находясь прямо на глазах у людей. Просто удивительно, чего только не подслушаешь, когда, как хорошая девочка, помогаешь кухарке вырезать фигуры из раскатанного теста. В кухню вечно заглядывали на чашку чая то мальчишки-рассыльные, то работники из их деревенского имения, да и кухаркины подружки забегали поболтать. Главное было – заплетать косички с ленточками да беспечно ходить вприпрыжку. Такая маскировка действовала безотказно.
Только не на бабушку, к сожалению. Едва взяв бразды правления в свои руки, бабушка запретила визиты на нижний этаж.
– Детей должно быть видно, но не должно быть видно, что они слушают! – сказала она. – А ну прочь! Быстро!
И конец делу. Эрми… Дафна проводила бо?льшую часть времени у себя в комнате за вышиванием. Шитье – при условии, что результат шитья не будет иметь практического применения, – принадлежало к разряду немногих занятий, дозволенных девочке, которая «в один прекрасный день собирается стать настоящей леди». Во всяком случае, так утверждала бабушка.
Надо сказать, что Дафна занималась отнюдь не только шитьем. Главное – она обнаружила старый кухонный лифт, подъемник для еды. Он остался с тех пор, как в нынешней комнате Дафны жила ее двоюродная прабабушка, которой подавали еду прямо в комнату из кухни, расположенной пятью этажами ниже. Подробностей этой истории Дафна не знала, но, насколько удалось выяснить, когда-то, на двадцать первом дне рождения двоюродной прабабушки, ей улыбнулся молодой человек. Она немедленно слегла в чахотке и тихо чахла в постели, пока наконец не зачахла совсем в возрасте восьмидесяти шести лет. Очевидно, ее тело просто умерло от скуки.
С тех пор кухонным лифтом официально не пользовались. Дафна, однако, обнаружила, что, если выломать несколько досок и смазать кое-какие шестеренки, его вполне можно передвигать, подтягивая вверх-вниз на блоках, и подслушивать происходящее в нескольких комнатах. Лифт стал чем-то вроде звукового телескопа для исследования солнечной системы дома, который вращался вокруг бабушки.
Эрминтруда хорошенько помыла лифт, а потом помыла его еще раз, потому что… фу… раз уж горничные не желали таскать на пятый этаж подносы с едой, тем более они не собирались таскать с пятого этажа вниз кое-что другое – например, ночную вазу.
Это было очень интересно и познавательно. Она слушала ничего не подозревающий большой дом, но понимать, что именно в нем происходит, было трудно – как будто вывернули на пол большую головоломку, дали тебе пять кусочков и предложили по ним догадаться, что нарисовано на всей картине.
И вот однажды, подслушивая двух горничных, обсуждавших конюха Альберта и то, какой он гадкий (они явно не слишком осуждали это его качество, и у Эрминтруды появилась уверенность, что оно имеет мало отношения к усердию, с которым он ходил за лошадьми), она услышала спор в столовой. Голос бабушки резал ухо, как алмаз стекло, но отец говорил спокойно и ровно, как всегда, когда сильно гневался и не осмеливался это показать. Она подтянула лифт поближе, чтобы лучше слышать, и поняла, что они спорят уже довольно давно.
– …и каннибалы сварят тебя в котле! – Голос бабушки нельзя было перепутать ни с чьим другим.
– Матушка, каннибалы обычно жарят свою добычу на вертеле, а не варят.
А этот тихий голос, несомненно, принадлежал отцу. В разговорах с собственной матерью у него всегда были интонации человека, полного решимости не поднимать глаз от газеты, которую он читает.
– Это, конечно, намного лучше!
– Сомневаюсь, что лучше, матушка, но, во всяком случае, точнее. Как бы то ни было – насколько нам известно, жители острова Шестого Воскресенья После Пасхи никогда не готовили людей для употребления в пищу, будь то в котле или без оного.
– Не понимаю, зачем тебе вздумалось ехать на другой конец света. – Бабушка переменила направление атаки.
– Кому-то надо ехать. Наш флаг должен реять над морями.
– Это еще почему?
– Матушка, вы меня удивляете. Это наш флаг. Он должен реять.
– Не забывай: стоит всего ста тридцати восьми людям умереть, и ты станешь королем!
– Матушка, вы мне постоянно об этом напоминаете. А вот отец говорил, что наши претензии весьма слабы, если учесть события тысяча четыреста двадцать первого года. В любом случае в ожидании всех этих маловероятных смертей я вполне могу послужить империи.
– А там есть общество?
Бабушка умела очень отчетливо выделять голосом нужные слова. Общество означало людей богатых, влиятельных или (предпочтительно) богатых и влиятельных одновременно. Правда, ни в коем случае не богаче и не влиятельнее самой бабушки.
– Ну, там есть епископ… Очень хороший человек, судя по всему. Плавает по островам на каноэ и болтает на местном языке как абориген. Ходит босиком. Есть еще Макразер, владелец верфи. Учит местных жителей играть в крикет. Кстати говоря, я должен привезти с собой еще набор для крикета. И, конечно, туда часто заходят корабли, так что я как губернатор должен буду устраивать приемы для офицеров.
– Безумцы, пораженные солнечным ударом, голые дикари…
– Они вообще-то носят щитки.
– Что? Что? О чем ты говоришь?
Еще одной чертой бабушки была незыблемая уверенность: беседа – это когда бабушка говорит, а все остальные слушают. Поэтому, если собеседник вдруг подавал голос, хотя бы ненадолго, бабушку это удивляло и сбивало с толку. Для нее это была странная игра природы, вроде летающих свиней.
– Щитки, – любезно повторил отец Дафны, – и защитные… как их там. Макразер говорит, что им трудно понять разницу между ударами по воротцам и ударами по защитнику.
– Прекрасно! Безумцы, пораженные солнечным ударом, полуголые дикари и морской флот. Неужели ты думаешь, что я подвергну свою внучку таким опасностям?
– Морской флот – это не очень опасно.
– А если она выйдет замуж за моряка!
– Как тетя Пантенопа?
Дафна представила себе едва заметную улыбку отца. Эта улыбка всегда злила его мать. Впрочем, ее злило практически все.
– Ее муж – контр-адмирал! – отрезала бабушка. – Это совсем другое!
– Матушка, незачем устраивать такую суматоху. Я уже сказал его величеству, что поеду. Эрминтруда поедет вслед за мной, через месяц-два. Нам полезно будет попутешествовать. Этот дом слишком большой и холодный.
– Тем не менее я запрещаю…
– И слишком безлюдный. В нем живут воспоминания! С того дня здесь слишком много утихшего смеха, шагов, которых никто не слышит, беззвучного эха! – Слова рокотали, как раскаты грома. – Я решил и не позволю отменить свое решение, даже вам не позволю! Я сообщил во дворец, чтобы ее отправили ко мне, как только я устроюсь на новом месте. Вы поняли? Думаю, моя дочь поняла бы! И, может быть, на другом краю света найдется место, где я не буду слышать тех криков, и тогда, может быть, я найду в себе силы простить Бога!
Судя по шагам, отец направился к выходу. У Дафны двумя ручейками текли слезы, встречаясь на подбородке, ночная рубашка промокла.
И тут бабушка сказала:
– А где девочка будет учиться, позволь тебя спросить?
Как ей это удается? Как она может выдавать такое, когда в серебре и люстрах еще бродит маленькое жестяное эхо? Неужели она не помнит те гробы?
Может, и помнит. Может быть, она полагает, что ее сын должен провести жизнь на одном месте, как корабль на приколе. И, видимо, это сработало, потому что он остановился, взявшись за ручку двери, и сказал почти без дрожи в голосе:
– В Порт-Мерсии у нее будет учитель. Это ей будет полезно – расширит горизонты. Видите, я обо всем подумал.
– Ты их этим не воскресишь, знаешь ли.
В этом была вся бабушка. Дафна в ужасе зажала рот рукой. Почему эта женщина такая… тупая?
Дафна прекрасно представляла себе, какое у отца сейчас лицо. Она услышала, как он идет по столовой, направляясь к выходу. Сейчас он изо всех сил хлопнет дверью… Но папа был не такой человек. Дверь закрылась с едва слышным щелчком, который отдался у Дафны в голове громче любого грохота.
Тут Дафна проснулась и очень этому обрадовалась. Расширившийся горизонт алел, но Дафна закоченела до костей и была такая голодная, словно с самого рождения ничего не ела. Проголодалась она как раз вовремя: из горшка доносился рыбный, пряный запах, от которого у нее слюнки потекли.
Мальчик стоял поодаль, держа копье и вглядываясь в море. Дафна едва различала его в свете костра.
Он подложил в костер еще бревен. Они ревели, трещали и взрывались, выпуская пар. Густые облака дыма и пара уходили в небо. А мальчик охранял пляж.
От чего? Это был настоящий остров. Многие острова, виденные Дафной в плавании, были гораздо меньше. Иные представляли собой просто скалу, окруженную песчаными дюнами. Осталась ли хоть одна живая душа в радиусе ста миль? Чего боится мальчик?
Мау смотрел в море. Оно было такое ровное, что отражало звезды.
Откуда-то с края света к острову летел завтрашний день. Мау понятия не имел, чем обернется этот день, но ждал его с опаской. У них были еда и огонь, но этого недостаточно. Люди говорили: человеку нужно найти воду, еду, оружие и укрытие. Они думали, что больше ничего не нужно, потому что самое главное принимали как должное. Человеку нужно к чему-то принадлежать.
Мау никогда не считал, сколько людей в Народе. Их было… достаточно. Достаточно, чтобы чувствовать себя частью чего-то большего. Чего-то такого, что видело вчерашние дни и увидит еще множество завтрашних дней. Живущего по известным правилам, которые работали именно потому, что все их знали настолько хорошо, что они стали тканью самой жизни. Люди жили и умирали, а Народ был всегда. Мау отправлялся с дядьями в долгие путешествия, на сотни миль от острова, но Народ никуда не девался, он был где-то за горизонтом и ждал, пока Мау вернется. Мау это чувствовал.
Что ему делать с призрачной девчонкой? Может, какие-нибудь другие брючники будут ее искать и явятся сюда? И заберут ее, и Мау опять останется один. Это будет ужасно. Его пугали не призраки, а воспоминания. Может, это одно и то же? Если женщина ежедневно ходит с калебасом за водой по одной и той же тропе, запомнит ли ее тропа?
Мау закрывал глаза, и остров наполнялся людьми. Может быть, это остров помнит их шаги и лица и вкладывает их в голову Мау? Дедушки сказали, что теперь Народ – это он. Но этого не может быть. Много людей могут стать одним, но один человек не может стать многими. Но он будет их помнить, и если сюда придут другие люди, он расскажет им о Народе, и тогда Народ опять оживет.
Хорошо, что призрачная девочка здесь. Без нее Мау вошел бы в темную воду. Ныряя за девочкой в косяк серебряных пузырей, он слышал шепот. Так легко было поддаться на хитрые слова Локахи и кануть во тьму, но тогда и девочка утонула бы.
Мау не намерен был оставаться в одиночестве. Да и не будет. Остаться наедине с голосами стариков, которые все время командуют и никогда не слушают? Ни за что.
Нет… они будут тут вдвоем, и он научит ее говорить, чтобы поделиться с ней воспоминаниями, и когда кто-нибудь придет, они смогут сказать: «Когда-то здесь жило много людей, а потом пришла волна».
Он услышал, как девочка зашевелилась, и понял, что она за ним наблюдает. И еще одно: из горшка вкусно пахло супом, а для себя одного Мау, скорее всего, не стал бы готовить. В супе была рыба-лапша, наловленная им с рифа, горсть мидий, имбирь из Женской деревни. Еще Мау нарубил туда таро – для сытности.
Он взял две палки, вытащил горшок из углей и вручил девочке половинку раковины в качестве ложки.
А потом на них «напала смешинка». Наверное, потому, что обоим приходилось дуть на суп, чтобы он остыл, и девочка заметно удивилась, когда оказалось, что Мау выплевывает рыбные кости в огонь. Сама она очень осторожно выкашливала их на клочок материи с оборочками, задубевший от песка и соли. Кто-то из них двоих захихикал… а может, и оба сразу… и Мау так ослабел от смеха, что не смог выплюнуть очередную рыбью кость, а вместо этого выкашлянул ее на ладонь с тем же звуком, который производила девочка, – что-то вроде «пю!», и девочка чуть не подавилась от смеха. Но ей удалось на секунду подавить смех, чтобы попробовать выплюнуть кость. Правда, это у нее так и не вышло.
Они не знали, почему это смешно. Иногда человек смеется, потому что в душе больше нет места для слез. Иногда потому, что светский этикет у костра на морском берегу – это очень смешно. Иногда потому, что ты выжил, когда все было против тебя.
А потом они легли у костра, глядя в небо, где звезда Воздуха сверкала желтоватым светом на востоке, а Костер Имо краснел прямо в зените. И сон накрыл их, как волной.
Мау открыл глаза.
Мир был полон птичьих песен. Они царили повсюду, самые разные – от трубных звуков, с которыми птицы-дедушки отрыгивали вчерашний ужин, до чего-то такого, что, строго говоря, никак не могло считаться песней. Оно доносилось от нижнего леса и звучало следующим образом: «Попка хочет сахарку! Старый святоша! Покажи нам панталончики!»
Мау сел.
Девочка исчезла. Ее странные беспалые отпечатки ног вели в сторону нижнего леса.
Мау заглянул в горшок. Вчера они съели все без остатка, но пока они спали, какой-то мелкий зверек вылизал горшок дочиста.
Сегодня, пожалуй, можно продолжить расчистку полей. Может быть, от урожая осталось хоть что-то…
– ВОССТАНОВИ ЯКОРЯ БОГОВ! ИСПОЛНИ ПЕСНОПЕНИЯ!
Ну вот… А ведь день начинался так замечательно, хоть и ужасно, конечно.
Якоря богов… Трудно объяснить, что это такое. Если ты о них спрашивал, тебе отвечали, что ты еще мал и не поймешь. Мау знал только, что якоря удерживают богов на месте и не позволяют им улететь в небо. Конечно, боги все равно жили в небе. Но любые вопросы по этому поводу считались глупыми. Боги могли быть где им угодно. Хотя по каким-то причинам – совершенно очевидным, или, точнее, совершенно очевидным для жрецов, – боги оставались в окрестности якорей богов и приносили людям удачу.
Так какой же бог привел большую волну и какая именно в этом была удача?
Люди рассказывали, что большая волна уже один раз приходила. Она часто упоминалась в историях про времена, когда все было другое и луна тоже была другая. Старики говорили: волна пришла, потому что люди стали плохие. Но старики всегда такое говорят. Волны приходят, люди умирают, а богам все равно. Имо сотворил всё и сам был всем – почему он?.. Неужели он мог сотворить бесполезных богов? Это была очередная мысль, которая родилась в темноте, царившей внутри Мау. Несколько дней назад ему не пришло бы в голову даже подумать о таком. Эта мысль была настолько опасна, что Мау решил выбросить ее из головы как можно скорее.
