– Да как же так? – неожиданно громко выкрикнула всегда скромная, робкая мать. – Да что же, ему, видать, так деньги да земли нужны, что уж и жениться на ком, не важно? А вы, Алексей Петрович, это ведь дочери ваши!..
– Ну-ну, Катрин, что это за тон? – воскликнул отец. – Да я, собственно, не очень и допытывался… Спросил, каковы его намерения относительно моей, э-э-э, старшей дочери, он и заявил, что будет счастлив… Я ещё сказал, что, ежели он никаких желаний насчет Анет не имеет, а другую на примете держит – неволить не буду.
– А он что же? – помертвевшим голосом спросила мать.
– Ничего. Руками развел, поклонился. Стало быть, на Анет остановились.
На Анет! На негнущихся ногах Елена отошла в сторону и спряталась за большим буфетом из красного дерева. Маменька стремительно пронеслась мимо неё и выскочила из столовой; отец, смущённо покашливая, проследовал за ней. Елена присела в кресло и машинально опустила на колени книгу, которую хотела почитать на балконе. Если бы у неё спросили сейчас, что это за книга, она не смогла бы сказать. Её ладони и пальцы заледенели; в зеркале напротив она увидела своё застывшее, точно гипсовая маска, бледное растерянное лицо. «До чего же я некрасива. Ну и пусть», – промелькнула глупая, суетная мысль. Казалось, вся её будущая жизнь разом потеряла краски и форму и превратилась в какую-то серую, аморфную массу.
Елена посидела ещё немного, потом побрела в свою спальню. Ей хотелось лишь одного: завернуться в одеяло, погасить все свечи, занавесить окна и остаться в темноте. Хоть бы её никогда больше не трогали!
Она начала уже дремать, когда услышала осторожные шаги: кто-то прохаживался около её двери. Этот кто-то останавливался, прислушивался – не иначе, как боялся её разбудить – и снова принимался бродить туда-сюда.
Елена насторожилась, привстала, а затем потянулась за пеньюаром. Сквозь шторы в комнату светила полная луна, так что свечу зажигать она не стала. Елена приоткрыла дверь; не успела она это сделать, как сильная рука сжала её запястье.
– Тише!
– Анет, что это ты?.. Тебе не спится? – удивилась Елена.
– Не спится. Идём!
Елена даже не успела спросить: куда? Невысокая, хрупкая Анна с небывалой силой тащила её за собою. Они вышли из квартиры на чёрную лестницу и начали подниматься по ступеням. Было темно, пахло кошками и помоями; Анна, как видно, отлично ориентировалась в этом пространстве и шла вперёд весьма уверенно. Наконец, они поднялись, как видно, на последний этаж, а затем Анна отворила какую-то маленькую, неприметную дверцу. Дверца скрипнула; они вошли в холодную каморку с небольшим оконцем. Каморку всю заливал лунный свет. Там стояли тазы и вёдра для стирки белья, сломанные стулья, продавленная кровать, мётлы, веники, ещё какой-то хлам… Елена не успела разглядеть всё: Анна пододвинула трёхногий табурет к окну, вскочила на него и распахнула раму. В каморку ворвался ночной холод; ветер взметнул распущенные чёрные волосы Анны. Она стояла на карнизе, раскинув руки, и внимательно смотрела вниз…
– Анет! Спустись сейчас же! Что ты? – испугалась Елена, стараясь преодолеть холодную дрожь.
Анет оглянулась; её фигура в светлом одеянии резко выделялась в ледяном чёрном проёме окна… Она прошептала что-то и поманила Елену к себе; но Елена отшатнулась – она всегда боялась высоты. Ей показалось, что, стоит ей приблизиться к сестре, та потащит ее за собой, в окно, и тогда… Внезапно рука Анет, державшаяся за раму, дрогнула и соскользнула. Анна попыталась уцепиться за что-нибудь, замахала руками, потеряла равновесие, покачнулась, и с глухим, точно задушенным вскриком полетела вниз…
Елена закрыла лицо руками. Она страшилась выглянуть из окна и увидеть там, внизу, на черных камнях, изуродованное тело Анет. Зачем они только пришли сюда? Зачем Анет открыла окно? Елена схватилась за голову и отчаянно, истерически заголосила…
* * *
– Еленушка, родная, проснись же! Что с тобой, детка моя?
Елена открыла глаза. Матушка склонилась над ней, со страхом вглядываясь в её лицо. Елена быстро приподнялась и села – мать протянула ей стакан с водой, промокнула платочком её вспотевший лоб.
– Тебе приснился кошмар? Ты так кричала во сне…
Елена дрожала и тёрла глаза, мучительно стараясь сообразить, что же такое страшное, отвратительное происходило только что, вот просто мгновение назад.
– Анна… Анна разбилась, мамаша! Мы поднялись с нею на чердак, она выпала из окна!..
– Анна? – мать поджала губы и помолчала немного. Затем она глубоко вздохнула и погладила Елену по голове. – Что ты, родная, что выдумываешь – спит Анна давно. И ты засыпай. А про кошмары забудь.
Мать уложила Елену, закутала её в одеяло – её всё ещё трясло, в голове стоял туман. Елена подчинялась заботливым рукам, хотя в груди что-то неприятно ныло – не сильно, но неотступно, не давая забыться. Точно чуть зарубцевавшаяся рана, которая, едва дотронься, снова вскроется и заболит ещё сильней. Елена перевела взгляд на окно, увидела пробивающийся сквозь шторы лунный свет – и тут вдруг разом вспомнила и отчаянно зарыдала.
– Ан-на… Он-на зам-муж в-выходит… З-за Володеньку Л-левашёва… – прерывисто бормотала Елена сквозь слезы, с силой дергала себя за волосы и отталкивала обнимающую её мать. – Оставьте, т-теперь уж всё, мамаша…
– Ты откуда же знаешь, милая? Или отец-деспот уж всё тебе сказал? – помертвевшими губами шептала мать, но Елена не отвечала.
От слёз ей не стало легче, скорее наоборот: боль в груди, казалось, уютно угнездилась где-то глубоко и навсегда; хоть рыдай, хоть кричи – она не уйдет. Если бы можно было уйти куда-нибудь, уехать далеко-далеко, не видеть больше ни одного знакомого лица! Но этому не бывать: придётся стоять в храме, пока будут венчать Анну и Володеньку, присутствовать на свадьбе, провожать молодых, – а потом навещать Анну в доме мужа, гостить у них на праздники, дни ангела, крестины…
Елена пустилась рыдать ещё горше, но сил уже не было: постепенно она затихла и лежала на спине неподвижно, уставившись в потолок; лишь изредка вырывались у неё приглушённые всхлипы. Мать сидела рядом, стиснув руки; её лицо было искажено страданием, и Елена вяло подумала, что матушка, вероятно, отдала бы жизнь за неё; она любит её больше всего на свете – и ничем не может ей помочь! Но она размышляла об этом холодно и отстранённо; никого ей в эту минуту не было жалко больше себя самой. Она несчастна – и придётся матушке с этим смириться.
– Пусть, – произнесла она громким безжизненным голосом. – Мне и дела нет. Сестра замуж выйдет, а я с вами, маменька, останусь. Мне не нужно никого.
Мать испуганно вздрогнула.
– Нет, родимая, что ты, нет, – заговорила она. – Ты молодая, ещё полюбишь; ты же у меня умница. Не стоит он, чтобы так мучиться! Он пустой человек, Еленушка, он на наши деньги зарится, а любви твоей ему не надобно…
Елену передернуло от этих слов, но плакать она уж больше не могла.
– Не нужно, перестанемте о нём, маменька. Пусть их. Пусть Анет за него выходит – она красавица, весёлая, милая, она всегда всем по сердцу. Ей и счастливой быть, а я…
Она перевела взгляд на мать и даже попыталась улыбнуться дрожащими губами, но не смогла: матушка смотрела прямо перед собой, глаза её бешено сверкали, рот был сжат, кулаки стиснуты. Елена еще ни разу не видела свою тихую кроткую мать такою.
– Что с вами, маменька? – оробев, спросила она.
– Не бывать этому. Не будет она счастлива, нет, – отрывисто и глухо проговорила мать. – Ты только и знаешь, что дорогу ей уступать, отец на неё разве что не молится! Только вот я не смирюсь… – она осеклась и замолчала.
Елена испуганно смотрела на мать, не понимая, о чём это она – но та вдруг засуетилась, вскочила на ноги с неправдоподобной лёгкостью, поправила покрывало и задёрнула плотнее шторы. Затем матушка принесла Елене горячего молока с ландышевыми каплями, уложила её в постель и сидела рядом, держа дочь за руку, пока ту не сморил сон.
* * *
Помолвка ещё не была официально объявлена, но граф Левашёв объяснился с Анной и получил согласие. Внешне всё шло как обычно: Владимир продолжал навещать Калитиных, был внимателен и любезен; Анна по-прежнему смеялась, танцевала и рисовала. Она почти ни с кем не говорила о будущем муже, так что непонятно было – любит ли она его, счастлива ли, что станет его женою? Елене жёг язык этот вопрос, но она боялась его задать, как и услышать ответ. Казалось, что пока сестра ничего не говорит, этой помолвки словно бы не существует… Но это была бесплодная надежда! Папенька твердо был намерен породниться с графом Левашёвым и считал брак Анны делом решённым и подписанным.
Семья Калитиных собиралась переехать на дачу в Стрельну, полным ходом шла предотъездная суета, как вдруг неожиданно захворала Анна. С самого утра она была непривычно тихой и молчаливой, не напевала, не пританцовывала, не смеялась – только потерянно бродила по комнатам и часто присаживалась отдохнуть. На расспросы матери она отвечала лишь: «Голова что-то болит, маменька… Не беспокойтесь – посижу немного, и пройдет». Однако за обедом она совсем не могла кушать, жаловалась на головокружение и слабость, а в какой-то момент встала и молча пошла из-за стола. Отец встревоженно окликнул её, но Анна не отвечала, а дойдя до двери столовой, внезапно лишилась чувств.
Доктор, старый знакомый их семьи, однако, никакой опасной хвори не обнаружил, а списал обморок на переутомление и тревогу, вызванную помолвкой. «Ох, уж эти молодые девицы, – приговаривал он, щупая у Анны пульс. – Сперва бегают, пляшут, одни вальсы с контрдансами на уме – а потом допляшутся до обморока». Доктор прописал ей укрепляющее средство и полный покой.
На следующий день Анна встала и спустилась к завтраку, но всё время трапезы сидела молча и лишь притворялась, что кушает… Маменька велела Елене поговорить с сестрой откровенно – мол, может быть, она хоть ей расскажет, что у неё болит. Елена честно старалась выполнить наказ – Анна, в свою очередь, обрадовалась её обществу и попросила посидеть с ней.
Однако на вопросы о здоровье она твердила какую-то нелепицу: что покойная матушка – та, что её родила – приходит и всё стоит во внутреннем дворе; внутрь зайти не может, а её, Анну, к себе зовет. А как Анна сбежит по чёрной лестнице вниз, матушки уж и след простыл. Вот только если спрыгнуть туда вниз, на камни – может, тогда и получиться её догнать.
Елена слушала её бред, леденея про себя. Никогда раньше Анна не высказывала таких жутких мыслей, никакие призраки покойной матери ей не являлись, а теперь… Что же с ней происходит? Но когда она поделилась всем этим с маменькой, та строго-настрого запретила говорить с кем-либо на эту тему.
– Ты же не хочешь, чтобы твою сестру помешанной ославили? И ославят, если будем болтать!
– Но маменька, надо же доктору сказать… Может, ей микстуры или капли какие…
– Никому ни слова! – нервно воскликнула мать. – И папенька твой ничего не должен знать. Незачем ему волноваться да в ужас приходить; Анне скоро лучше станет, вот увидишь.
Елене решение матери показалось весьма странным. Однако она с детства привыкла слушать старших, а потому молча подчинилась.
Матушка сама ухаживала за Анной, проводила с ней много времени, составляла какие-то травяные настои, заваривала чаи. Елена на несколько часов приходила посидеть с больной – Анна почти не покидала своей комнаты. Она порой бывала оживленной, но очень ненадолго. Снова и снова она вспоминала покойную мать, говорила о ней. И, как с содроганием заметила Елена, Анет временами начинала разговаривать с матерью, точно та была жива и сидела рядом с нею.
* * *
По просьбе матери Елена зашла навестить Анну рано утром. Сестра сидела в постели. Она только что выпила присланный матушкой отвар и с улыбкой посматривала в растворённое окно: ночью шёл дождь, а утро выдалось ясное, солнечное. Слышался щебет птиц, в комнате витал аромат зацветшей сирени. Не оглянувшись на вошедшую, Анна оживлённо заговорила:
– А я как давеча окно отворила, так и подумала, что уж непременно нынче придёте… Как же хорошо! Я вас, маменька, ни с кем бы не перепутала, ни за что на свете!
Елена заметила, что Анна смотрит на неё в зеркало, стоящее на туалетном столике у окна, где сестра обычно причёсывалась. Неужели Анет приняла младшую сестру за мать? Да и слова Анны звучали весьма странно. Елена хотела что-то сказать, но Анна прибавила:
– Вы, маменька, всё ещё та чудесная красавица, прямо как на портрете в гостиной! Ах, как я мечтаю о таком великолепном красном платье!.. А синий цветок в волосах!.. Я за всю жизнь не видела никого красивее вас!
Елена похолодела. В гостиной действительно висел портрет в полный рост княжны Алтын Азаматовны, покойной матери Анны – в красном бальном платье, с синим цветком, приколотым к тяжёлому узлу волос. Княжна смотрелась на портрете совсем девочкой – изящная, точно статуэтка, стройная, хрупко-прекрасная со своими тёмными косами и узкими, угольно-чёрными очами. Как знала Елена, этот портрет был написан, когда Алтын Азаматовна Калитина уже носила во чреве дочь Анну… О да, княжна была несказанно красива, а Анна похожа на неё, точно отражение в зеркале!.. Куда уж до них Катерине Федоровне и Елене!
На мгновение невольная горечь заставила Елену забыть о состоянии сестры. Но тут же она вспомнила, что Анна больна… Ей снова мерещится родная мать – а ведь её матери уж двадцатый год, как нет на свете!
Елена выступила вперёд, стремясь успокоить сестру.
– Ты не маменька! – пронзительно вскрикнула Анна; она вскочила с постели и закрыла руками лицо.
– Я Элен, милая, твоя сестра Элен… Не бойся, ты просто захворала, но завтра будет лучше…
Елена приближалась, приговаривая успокаивающие слова; она заметила, что Анна пятится от неё к окну. В белом пеньюаре, исхудалая, с запавшими щеками, она, казалось, просвечивала насквозь в ярком весеннем солнце. Елена ахнула: лёгким неуловимым движением Анна вспорхнула прямо на столик у раскрытого окна… Елена кинулась вперёд и изо всей силы обхватила ноги сестры. «Прямо как тогда, в моём сне… Только то ночью было, а сейчас день», – билась в голове единственная мысль.
– Успокойся же, Анет, тише… Марфуша, Люба, скорее сюда, помогите! Эй, кто там есть?
На крик вбежала горничная Любка; вдвоём они, наконец, стащили отчаянно брыкавшуюся Анну со столика и уложили на постель. Заглянула Марфа и кинулась за барыней.
– Пустите! Где моя мать? Маменька, не уходите, не покидайте меня! – кричала Анна.
В дверях появилась Катерина Фёдоровна; она велела Марфе закрыть окно, властно отстранила Елену и присела рядом с рыдающей Анной.
– Я здесь, Анет, милая, я с тобой. Ты меня звала?
Однако Анет, всегда покорная и ласковая с мачехой, резко оттолкнула её; натянув на себя одеяло, она поджала ноги и съёжилась, точно перепуганный зверёк.
– Уходите, – прошептала она. – Вы не моя маменька. Вы чужая. Я боюсь, боюсь…
Катерина Фёдоровна внимательно всмотрелась в лицо падчерицы; Елене показалось, что глаза матери странно блеснули.
– Ну что ты, бедняжка, – ласково проговорила она. – Ты совсем нездорова. Разумеется, я уйду, коли желаешь; вот, может быть, Еленушка с тобой ещё побудет?
Анна затравленно взглянула на сестру, но перечить не стала. Окно было заперто и занавешено, снизу принесли приготовленные матерью настойки. Анна, казалось, пришла в себя; по крайней мере, она больше не заговаривалась, не звала покойную мать и не кидалась к окну. Елена же страшно трусила: что, если припадок повторится, а у неё не хватит сил или времени остановить больную?
Елена приказала, чтобы Марфа или Любка по очереди сидели у приоткрытой двери в комнату барышни и ни под каким видом не покидали поста. И только после того, как уставшая от истерики Анна уснула, сама она решилась спуститься вниз.
От папеньки скрыть происшествие не удалось. Рано утром он уехал сговориться о покупке нескольких лошадей перед отъездом в Стрельну, и когда воротился – прислуга вовсю обсуждала припадок, случившийся со старшей барышней. Отец пришёл в ужас и резким тоном велел немедленно послать за доктором. Матушка не осмелилась возражать, хотя, как показалось Елене, выполнила приказание весьма неохотно.
Однако доктор Рихтер, много лет пользовавший всё семейство, был в недоумении. Он побеседовал с Анной, подробно расспросил домашних – и сознался, что не понимает причины припадка. Головные боли и слабость, что преследовали Анет последние дни, доктор связывал с переутомлением да ещё женским недомоганием. Бред же, что по-научному звался alucinatio, был возможен при лихорадках, воспалении мозга, а то и умопомешательстве.
– Не хотите ли вы сказать, что моя дочь сошла с ума? – испуганно спросил Алексей Петрович.
– Нет, друг мой – покачал головой доктор. – Анна Алексеевна вовсе не помешана. Беседовала со мной весьма здраво и почти спокойно, а бред свой объяснила тем, что, мол, померещилось. Думала о матушке покойной, да и приняла сестрицу за неё, оттого и напугалась.
– Да как это возможно? – выкрикнул отец. – Элен ведь на жену мою первую, покойницу, ничуть не похожа! И платье другое, и волосы светлые… Как могла Анет вот так, запросто, вместо сестры мать померещиться?
– Бывает, Алексей Петрович, – развёл руками доктор. – И не такое ведь мерещится иногда. Вот третьего дня навещал я госпожу Завадскую…
– Так что же, опасно или нет? – бесцеремонно перебил доктора Алексей Петрович. – Что с моей дочерью будет? Ей венчаться через месяц!
– Не нужно беспокоиться, Алексей Петрович, – прошелестел доктор. – Вот только проследить надобно, чтоб Анну Алексеевну не волновали да не тревожили пустяками.
Они с батюшкой ещё говорили об успокоительных каплях, режиме, воздухе – но Елена не слушала. Её мозг раскалённой иглой пронзили слова батюшки о венчании Анны через месяц. Всего лишь через месяц! А она-то уж бессознательно надеялась: болезнь Анны заставит их отложить свадьбу – возможно, на осень, а то и… Но, судя по речам отца, этому не бывать.
* * *
Следующие несколько дней Анна чувствовала себя недурно; по крайней мере, галлюцинаций у неё больше не было. Елена исправно наведывалась к сестре по нескольку раз на дню – и, хотя давным-давно не слышно было её звонкого смеха, Анна была спокойна и рассудительна. Она иногда упоминала покойную мать, но не пыталась говорить с ней. Батюшка уже совершенно успокоился и был уверен, что не сегодня-завтра старшая дочь встанет с постели. Граф Левашёв бывал каждые два дня, участливо и нежно справлялся о здоровье невесты. Елене же казалось, что её чувства как-то оледенели: прошли и бурная страсть, и отчаяние, и ненависть, и страх за жизнь сестры… Она прекрасно понимала: грех ей надеяться, что болезнь Анны расстроит свадьбу с Володенькой. Но даже ужас перед карой Божьей стёрся и потерял остроту. Ей думалось, всё в её жизни уже предопределено: она останется с маменькой, будет ей поддержкой в старости, а сестра и граф Левашёв – ну и Господь с ними!
И она действительно так думала – вплоть до следующей встречи с Владимиром.
Глава 2
Молодой граф Левашёв направлялся к дому своей уже официальной невесты, Анны Калитиной. Он был в прекрасном расположении духа. Похоже, всё складывалось чрезвычайно благоприятно: он долго обхаживал эту семью с двумя дочерьми на выданье, и наконец-то его сватовство завершилось удачно!
При этой мысли Владимир суеверно сплюнул через левое плечо. Господи, только бы не сорвалось! Он по уши в долгах, ещё чуть-чуть – и последнее имущество пойдёт с молотка. Чёрт бы побрал его предков, отца и дядей вместе взятых! Промотать такое состояние!
Кроме заложенной усадьбы и многочисленных долговых расписок, Владимиру пришлось «унаследовать» от папаши страсть к жизни на широкую ногу: карточной игре, изящной одежде, тонким винам, скачкам, старинному оружию… Да и различные певички и дамы полусвета вводили его в немалые расходы. Граф Левашёв страстно желал удовольствий, но, к его великой досаде, приходилось всё время себя ограничивать. Где же ему взять достаточное количество денег на всё это?
Он не представлял, сколько ещё сможет получать в долг: даже знакомые ростовщики последнее время косились и встречали не очень любезно – медлить с выгодной женитьбой больше уж было нельзя.
Владимир Левашёв, несмотря на молодость – ему шёл двадцать шестой год – не без оснований считал себя зрелым и циничным человеком, достаточно потрёпанным жизнью. В детстве он насмотрелся, как куролесили его отец и дядья, не раз наблюдал слёзы и истерики матери, которой папаша изменял направо и налево… Отец пил, играл в карты, заводил любовниц – впрочем, быстро расставался с ними. Одна из его дам даже имела наглость заявиться в их особняк на Моховой – тот, что нынче был заложен, – и попыталась застрелиться прямо на глазах у неверного любовника и его законной половины…
Все эти безобразия раньше времени свели в могилу мать Владимира. После её смерти отец продолжал то же самое, только более безудержно. Не удивительно, что материны драгоценности, лошади, экипажи, оружие, столовое серебро – всё это одно за другим отправлялось в заклад или с молотка.
Наблюдая такую жизнь, подрастающий Владимир сделал вывод, что самое главное в жизни – владеть собой, уметь управлять своими страстями. Он знал, что весьма строен и красив – это являлось его несомненным преимуществом. Также большим подспорьем оказалось прекрасное французское произношение, перенятое ещё от маменьки. Но на этом, можно сказать, и заканчивались немногочисленные дары судьбы; остальное же зависело от него.
Иногда Владимир с ужасом думал, что идёт ко дну: окончательное разорение и продажа последнего имущества были не за горами! Ну, не мог же он явиться к папаше Калитину и сказать прямо: выдавайте за меня одну из ваших дочерей теперь же! Он узнал упрямого богача весьма хорошо – да и вообще свойством характера Владимира было умение прекрасно разбираться в людях. В этом крылась основная причина его обходительности. Граф Левашёв мог найти общий язык с человеком любого звания и положения, даром что был представителем старинной фамилии.
Люди незнатные млели от его очаровательной простоты, а чопорные аристократы восхищались прекрасными манерами и воспитанием. Поэтому Владимир не сомневался, что легко обворожит обеих дочерей Калитина, а заодно и его самого.
Однако получилось не так просто, как он ожидал. Младшая, Елена, особа некрасивая и ужасно конфузливая, влюбилась в него с первой же встречи, так что ему сразу сделалось скучно. Что же касалось старшей… Анна оказалась в высшей степени прелестной и грациозной девушкой; от её красоты Владимир сперва даже немного смутился, но быстро овладел собой. А вот её спокойствие и независимость, столь редкие в молоденьких девушках, пробудили в нём настоящий азарт! Победить этакую смелую барышню – она и не порозовела, когда встретилась с ним глазами – было делом гораздо более интригующим, чем ловить в который раз обращённые на него томные взгляды и слышать затаённые вздохи!
Однако, даже увлёкшись Анной, граф Левашёв отнюдь не забывал своей истинной цели. Ему была нужна жена с хорошим приданым, которая впоследствии унаследует большую часть состояния семьи. По всему выходило, что это, конечно, Анна. Её страстно обожал отец, упрямый самодур, – а вот младшую дочь он почти не замечал. Весьма сомнительно, что старик Калитин выделит Елене лучшее приданое, чем Анне. А значит – его цель именно Анна, которая к тому же куда сильнее будоражит его воображение!
И на этих мыслях Владимир каждый раз спотыкался. Он ни разу не заметил, чтобы Анна испытывала к нему нечто большее, чем вежливый интерес. Она была с ним неизменно мила и любезна – но точно так же она держала себя со всеми, начиная от свиты кавалеров на балах и скачках и заканчивая престарелыми родственниками своих подруг.
Ни разу она не смутилась в его присутствии, не замолчала внезапно, не посмотрела на него украдкой, пристально и страстно. Владимир кожей чувствовал её откровенное равнодушие, маскируемое приветливостью. Это выводило его из себя: к такому отношению он вовсе не привык! Он удвоил свои атаки на Анну, и чтобы вызвать её ревность, стал проводить больше времени с Еленой, притворяясь, что интересуется ею. Впрочем, общество Елены нагоняло на него такую тоску, что молчать и изображать рядом с ней грусть и мечтательность никакого труда не составляло.
