Вместе с водой тотчас появлялись бесстыдные лягушки. Голые и мерзкие, они непрерывно взбирались друг на друга и тупо спаривались. И издавали при этом паскудные звуки. Именно такой голос должен быть у дьявола: скрипучий, влажный, хриплый от сладострастия, дрожащий от неудовлетворимого вожделения. Кроме лягушек на лугах появлялись водяные змеи, которые передвигались столь отвратительным извивающимся манером, что Ксендзу тут же делалось дурно. От одной мысли, что такое вот продолговатое осклизлое тело может коснуться его ботинка, Ксендза сотрясала дрожь омерзения, а желудок его сжимался в спазмах. Образ змеи надолго потом западал ему в сознание и портил сны. В разливах появлялись также и рыбы, к ним Ксендз Настоятель относился лучше. Рыб можно было есть. А значит, это было нечто благое и богоугодное.
Река разливалась по лугам за три короткие ночи. А после вторжения отдыхала и отражала в себе небо. Отлеживалась так в течение месяца. И целый месяц под водой гнили густые травы, а если лето было знойным, то над лугами витал запах разложения.
После Святого Яна Ксендз Настоятель ежедневно приходил смотреть, как черная речная вода заливает цветочки святой Малгожатки, колокольчики святого Роха, траву святой Клары. Иногда ему казалось, что невинные белые головки цветов, залитых по самую шею, зовут его на помощь. Он слышал их тоненькие голоски, похожие на звуки колокольчиков после Освящения Даров. Но ничего не мог для них сделать. Его лицо наливалось кровью, а кулаки бессильно сжимались.
Он молился. Начинал со Святого Яна, освящающего всякие воды. Но Ксендзу Настоятелю во время этой молитвы часто казалось, что Святой Ян не слушает его, что он больше занят равноденствием и кострами, которые разжигает молодежь, водкой, венками, бросаемыми на воду, ночным шелестом в кустах. Ксендз имел некоторую претензию к Святому Яну, который каждый год регулярно допускал, чтобы Черная заливала луга. По этой причине он даже был слегка обижен на Святого Яна. И начал молиться самому Богу.
На следующий год после страшного паводка Бог молвил Ксендзу Настоятелю: «Отгороди реку от лугов. Привези землю и построй защитный вал, который удержит реку в ее русле». Ксендз поблагодарил Господа и принялся организовывать насыпку валов. В течение двух недель он гремел с амвона, что река уничтожает дары Божьи, и призывал к солидарному противостоянию стихии следующим образом: с каждого двора один мужчина два дня в неделю будет сносить землю и насыпать вал. На Правек пали четверг и пятница, на Ешкотли – понедельник и вторник, на Котушув – среда и суббота.
В первый день, назначенный для Правека, на работу явилось только двое крестьян – Маляк и Херувин. Разгневанный Ксендз Настоятель сел в свою бричку на рессорах и объехал все халупы в Правеке. Оказалось, что у Серафина сломан палец, молодого Флориана забирают в армию, у Хлипалов родился ребенок, а у Святоша вылезла грыжа.
Так Ксендз ничего и не добился. Разочарованный, он вернулся домой.
Вечером во время молитвы он снова советовался с Богом. И Бог ответил: «Заплати им». Ксендз Настоятель несколько смешался, получив такой ответ. Но поскольку Бог Ксендза Настоятеля бывал иногда очень похож на самого Ксендза Настоятеля, то тут же добавил: «Дай им не больше десяти грошей за рабочий день, иначе овчинка выделки не стоит. Все сено не потянет больше чем на пятнадцать злотых».
Поэтому Ксендз Настоятель снова поехал на бричке в Правек и нанял нескольких рослых крестьян для насыпки вала. Он взял на работу Юзека Хлипалу, у которого родился сын, Серафина со сломанным пальцем и еще двоих батраков.
У них была только одна телега, так что работа продвигалась медленно. Ксендз беспокоился, что весенняя погода перечеркнет все планы. Он как мог поторапливал мужиков. Сам подворачивал сутану и, следя за безопасностью своих дорогих кожаных ботинок, бегал между мужиками, ощупывал мешки, охаживал кнутом лошадь.
На следующий день на работу пришел один только Серафин со сломанным пальцем. Разгневанный Ксендз снова объехал на бричке всю деревню, но оказалось, что работников или нет дома, или они лежат, сраженные болезнью.
Это был тот день, когда Ксендз Настоятель возненавидел всех крестьян из Правека – ленивых, праздных и жадных до денег. Он с жаром оправдывался перед Богом за свое чувство, недостойное слуги Божьего. Он снова просил у Бога совета. «Подними им ставку, – молвил ему Бог. – Дай им пятнадцать грошей за рабочий день, и хотя из-за этого ты не получишь никакой прибыли за сено в нынешнем году, зато возместишь потерю в следующем». Это был мудрый совет. Работа пошла.
Сначала телегами свозили песок из-за Горки, потом этот песок грузили в джутовые мешки и обкладывали ими реку, словно она была ранена. И только тогда засыпали все землей и сеяли траву.
Ксендз Настоятель с радостью рассматривал собственное произведение. Теперь река была полностью отгорожена от луга. Река не видела луга, луг не видел реки.
Река уже не пробовала вырваться из обозначенного для нее места. Она текла себе, спокойная и задумчивая, непрозрачная для человеческого глаза. Вдоль ее берегов луга зазеленели и затем покрылись одуванчиками.
На ксендзовых лугах цветы молятся, не зная устали. Молятся все эти цветочки святой Малгожатки и колокольчики святого Роха, а также обыкновенные желтые одуванчики. От постоянных молитв одуванчики становятся все менее материальными, все менее желтыми, все более одухотворенными, так что в июне вокруг их головок появляются нимбы. Тогда Бог, тронутый их набожностью, присылает теплые ветры, которые забирают просветленные души одуванчиков на небо.
Эти же теплые ветры принесли на Святого Яна дожди. Река поднималась сантиметр за сантиметром. Ксендз Настоятель не спал и не ел. Через луга и дамбы он бегал к реке и смотрел. Измерял палкой уровень воды и бормотал под нос проклятия и молитвы. Река не обращала на него внимания. Она текла широким потоком, образовывала воронки, подмывала ненадежные берега. Двадцать седьмого июня луга Ксендза Настоятеля начали пропитываться водой. Ксендз бегал с палкой по свеженасыпанному валу и с отчаянием смотрел, как вода с легкостью проникает в щели, просачивается какими-то лишь ей известными дорожками, проходит под валом. В следующую ночь воды Черной разрушили песочную преграду и, как это происходило каждый год, разлились по лугам.
В воскресенье Ксендз с амвона сравнил выходку реки с кознями сатаны. Что, мол, сатана ежедневно, час за часом, как вода, покушается на душу человека. И посему человек должен прикладывать неустанные усилия, чтобы ставить ему преграды. Что малейшее пренебрежение ежедневными религиозными обязанностями ослабляет эту преграду и что упорство искусителя можно сравнить с упорством воды. Что грех сочится, течет и капает на крылья души, а волны зла захлестывают человека, пока тот не попадает в его водовороты и не идет на дно.
После такой проповеди Ксендз Настоятель еще долго оставался возбужденным и не мог спать. Не мог спать от ненависти к Черной. Он говорил сам себе, что нельзя ненавидеть реку – обыкновенный поток мутной воды, даже не растение и не животное, а просто физическое оформление ландшафта. Как это возможно, чтобы он, Ксендз, мог испытывать нечто столь абсурдное? Ненавидеть реку!
А все же это была ненависть. Дело было даже не в подмоченном сене, дело было в бессмысленном и тупом упрямстве Черной, в ее бесчувственности, эгоизме и безграничной тупости. Когда он так думал о ней, кипящая кровь пульсировала в его висках и стремительно неслась по артериям. Его разбирало. Он вставал и одевался, невзирая на ночную пору, а потом выходил из дома и шел на луга. Холодный воздух отрезвлял его. Он улыбался сам себе и говорил: «Как можно злиться на реку, обычное углубление в грунте? Река это только река, и ничего больше». Но когда вставал на ее берегу, все возвращалось. Его охватывали отвращение, омерзение и ярость. Охотнее всего он засыпал бы ее землей, от истока до самого устья. И, оглядываясь, не видит ли кто-нибудь, срывал ольховую ветку и хлестал ею округлые, бесстыдные телеса реки.
Время Эли
– Уйди. Я потом спать не могу, – сказала ему Геновефа.
– А я не могу жить, когда тебя не вижу.
Она посмотрела на него светлыми серыми глазами, и он опять почувствовал, что этим своим взглядом она дотронулась до самой глубины его души. Геновефа поставила ведра на землю и отбросила прядку со лба.
– Возьми ведра и иди за мной на речку.
– Что скажет твой муж?
– Он у Помещика, во дворце.
– А что скажут работники?
– Ты мне помогаешь.
Эли подхватил ведра и двинулся за ней по каменистой дорожке.
– Ты возмужал, – сказала Геновефа, не оборачиваясь.
– А ты думаешь обо мне, когда мы не видимся?
– Я тогда думаю, когда ты обо мне думаешь. Каждый день. Ты мне снишься.
– Господи! Почему ты не прекратишь этого? – Эли резко поставил ведра на тропинке. – Что за грех совершил я сам или мои отцы? Почему я должен так мучиться?
Геновефа остановилась и смотрела себе под ноги.
– Не богохульствуй, Эли.
С минуту они молчали. Эли поднял ведра, и они двинулись дальше. Тропинка расширилась. И теперь они могли идти рядом.
– Мы больше не увидимся, Эли. Я беременна. Осенью рожу ребенка.
– Это должен был быть мой ребенок.
– Все разрешилось и утряслось само собой…
– Убежим в город, в Кельце.
– …Нас разделяет все. Ты молодой, я старая. Ты еврей, я полька. Ты из Ешкотлей, я из Правека. Ты свободный, я замужняя… Ты – движение, я – стояние на месте.
Они вошли на деревянный помост, и Геновефа начала вынимать белье из ведра. Погружала его в холодную воду. Темная вода вымывала светлую мыльную пену.
– Это ты мне голову заморочила, – сказал Эли.
– Знаю.
Она прервала стирку и впервые положила голову ему на плечо. Он почувствовал запах ее волос.
– Я полюбила тебя, как только увидела. Сразу. Такая любовь никогда не проходит.
– А это любовь?
Она не ответила.
– Из моих окон видно мельницу, – сказал Эли.
Время Флорентинки
Людям кажется, что причиной безумия является большое и драматичное событие, какое-то страдание, которое невозможно вынести. Им кажется, что с ума сходят по какой-нибудь причине – уход любовника, смерть близкого человека, потеря имущества, взгляд в лицо Бога. Люди также думают, что с ума сходят внезапно, в один миг, при каких-то необычных обстоятельствах и что безумие накрывает человека, словно охотничья сеть, опутывает рассудок, мешает чувства.
Между тем Флорентинка сошла с ума совершенно просто и, можно сказать, безо всякой причины. Раньше у нее были причины для безумия – когда ее муж утопился спьяну в Белянке, когда умерло семеро из девяти ее детей, когда у нее случался один выкидыш за другим, когда она сама избавлялась от тех, кого ее тело не выбросило, и дважды чуть не умерла из-за этого, когда у нее сгорел амбар, когда оставшиеся в живых двое детей бросили ее и затерялись где-то на свете.
Теперь Флорентинка была уже старая, и все ее переживания остались в прошлом. Сухая, как щепка, и беззубая, она жила себе в деревянном домике около Горки. Одни окна ее дома выходили на лес, другие на деревню. У Флорентинки осталось две коровы, которые ее кормили и которые кормили также ее собак. У нее был маленький сад, полный червивых слив, а летом перед домом цвели густые заросли гортензии.
Флорентинка сошла с ума незаметно. Сначала у нее болела голова, и она не могла спать по ночам. Ей мешала луна. Флорентинка говорила соседкам, что луна за ней следит и что ее неусыпный взгляд проникает сквозь стены и окна, а ее свет расставляет на нее ловушки в зеркалах, стеклах и отражениях на воде.
Потом Флорентинка начала по вечерам выходить из дома и поджидать луну. Та поднималась над лугами, всегда одна и та же, хоть и в разных обличьях. Флорентинка грозила ей кулаком. Люди увидели этот кулак, поднятый к небу, и сказали: она сошла с ума.
Тело Флорентинки было маленькое и худое. От поры вечно родящей женскости у нее остался круглый живот, который теперь выглядел смешно, точно буханка хлеба, вложенная под юбку. От поры вечно родящей женскости у нее не осталось ни единого зуба, как в поговорке: «один ребенок – один зуб». Что-то взамен чего-то. Груди Флорентинки – а вернее, то, во что со временем превращается женская грудь, – были плоские и вытянутые. Они жались к телу. Кожа напоминала папиросную бумагу для заворачивания елочных игрушек после праздника, и сквозь нее были видны тонкие голубые вены – знак того, что Флорентинка все еще жива.
Это были времена, когда женщины умирали быстрее мужчин, матери быстрее отцов, жены быстрее мужей. Женщины всегда были сосудами, из которых струится человечество. Дети вылуплялись из них, как цыплята из яиц. Яйцо должно было потом само склеиться обратно. Чем сильнее была женщина, тем больше детей рожала, а значит, тем слабее становилась. На сорок пятом году жизни тело Флорентинки, вызволенное из круговорота вечного рожания, достигло своеобразной нирваны бесплодия.
С тех пор как Флорентинка сошла с ума, в ее хозяйстве стало прибывать кошек и собак. Вскоре люди начали воспринимать ее как спасение для собственной совести и, вместо того чтобы топить маленьких котят или щенков, подбрасывали их под кусты гортензии. Две коровы-кормилицы обеспечивали руками Флорентинки пропитание для стада звериных подкидышей. Флорентинка всегда относилась к животным с уважением, словно к людям. Она не считала их какими-то неразумными существами и даже обращалась к ним «любезные собаки» и «любезные кошки». Утром говорила им «здравствуйте», а когда ставила миски с молоком, не забывала добавить «приятного аппетита».
Флорентинка вовсе не считала себя сумасшедшей. Да и ничего особенного в том, что луна преследовала ее, как самый обычный преследователь. Но вот однажды ночью произошло что-то странное.
Как всегда в полнолуние, Флорентинка взяла своих собак и вышла на горку, чтобы поругать луну. Собаки легли вокруг нее на траве, а она кричала в небо:
– Где мой сын? Чем ты охмурила его, ты, жирная серебряная жаба? Ты отуманила мозги моему старику и заманила его в реку! Я видела тебя сегодня в колодце, я с поличным тебя поймала – ты хотела отравить нам воду…
В доме Серафинов зажегся свет, и мужской голос крикнул в темноту:
– Тихо ты, сумасшедшая! Мы хотим спать.
– А и спите себе, спите до смерти! И надо было на свет рождаться, чтобы потом спать?
Голос умолк, а Флорентинка села на землю и смотрела в серебряное лицо своей притеснительницы. Оно было изрыто морщинами, слезящееся, со следами какой-то космической оспы. Любезные собаки устроились на траве, и в их темных глазах тоже отражалась луна. Они сидели тихо, а потом старая женщина положила ладонь на голову большой кудлатой суки. И вдруг заметила в своем мозгу не свою мысль, даже не мысль, а зарисовку мысли, картину, впечатление. Это нечто было инородно ее мышлению, не только потому, что, как она чувствовала, происходило извне, но и потому, что оно было совершенно иное – одноцветное, резкое, объемное, осязаемое, пахнущее.
Там были небо и две луны, одна рядом с другой. Была река – холодная, радостная. Были дома – манящие и страшные одновременно. Линия леса – вид, рождавший странное возбуждение. На траве лежали палки, камни, листья, наполненные образами и воспоминаниями. А рядом с ними тонкими ручейками струились смыслы. Под землей – теплые, живые коридоры. Все было иным. Только очертания мира остались теми же. Тогда своим человеческим разумом Флорентинка поняла, что люди были правы: она сошла с ума.
– Это я с тобой, что ли, разговариваю? – спросила она собаку, голова которой лежала у нее на коленях.
Ответ и так был ясен.
Они вернулись домой. Флорентинка разлила по мискам остатки вечернего молока. И сама тоже села есть. Мочила в молоке хлеб и жевала его беззубыми деснами. Жуя, она посмотрела на одну из собак и попробовала ей что-нибудь сказать. При помощи образа. Пустила мысль, «представила» что-то вроде: «Я здесь, я кушаю». Собака подняла голову.
Этой ночью – то ли из-за луны-преследовательницы, то ли из-за собственного безумия – Флорентинка научилась разговаривать со своими собаками и кошками. Беседы заключались в отправлении образов. То, что представляли животные, не было столь четким и конкретным, как речь людей, там не было рефлексии. Зато были вещи, увиденные изнутри, без этой человеческой дистанции, от которой возникает чувство отчуждения. Мир благодаря этому казался дружелюбнее.
Самыми главными для Флорентинки были те две луны из собачьих картин. Странно, что животные видели две луны, а люди только одну. Флорентинка не могла этого понять, поэтому в конце концов перестала и пытаться. Луны были разными, в каком-то смысле даже противоположными друг другу, и вместе с тем идентичными. Одна – мягкая, чуть влажная, деликатная. Другая – твердая, как серебро, она радостно звенела и сияла. Натура Флорентинкиной преследовательницы была, таким образом, двойственной, а значит, представляла для нее еще большую угрозу.
Время Миси
Мися, когда ей было десять лет, оказалась самой маленькой в классе и потому сидела в первом ряду. Учительница, проходя между рядами, всегда гладила ее по голове.
На обратном пути из школы Мися собирала разные необходимые куклам вещи: кожуру от каштанов – для тарелок, желудевые шапочки – для чашек, мох – для подушек.
Но придя домой, она не могла решить, во что бы ей поиграть. С одной стороны, ей хотелось возиться с куклами, наряжать их в платьица, кормить разными кушаньями, которых не видно, хотя на самом деле они есть. Ей хотелось пеленать их неподвижные тельца, рассказывать им на ночь простые тряпичные истории. Но потом, когда она брала их на руки, ее охватывало разочарование. Не было уже ни Кармиллы, ни Юдиты, ни Бобасека. Мися видела лишь плоские глаза, нарисованные на розовых лицах, намалеванные красные щеки и навечно сросшиеся губы, для которых не существует никакой еды. Мися переворачивала то, что минуту назад считала Кармиллой, и отвешивала крепкий шлепок. Она чувствовала, что бьет по опилкам, обтянутым тканью. Кукла не жаловалась, не протестовала. Мися усаживала ее розовым лицом к окну и переставала ею заниматься. А сама отправлялась порыться на мамином туалетном столике.
Это было так чудесно – прокрадываться в спальню родителей и садиться перед двустворчатым зеркалом, которое могло показать даже то, чего обычно не видно: тень в углах, заднюю часть собственной головы… Мися примеряла бусы и кольца, открывала флакончики и подолгу постигала тайны помады. Однажды, особенно сильно разочарованная своими Кармиллами, она поднесла помаду к губам и раскрасила их в кроваво-красный. Этот пронзительный цвет сдвинул время, и Мися увидела себя в далеком будущем, такой, какой она умрет. Она быстро стерла помаду с губ и вернулась к куклам. Взяла в свои руки грубые, набитые опилками лапки и захлопала ими беззвучно.
И все же она снова и снова возвращалась к туалетному столику матери. Примеряла ее атласные лифчики и туфли на высоком каблуке. Из кружевной сорочки делала себе платье до пола. Смотрела на свое отражение в зеркале и вдруг казалась самой себе смешной. «А может, лучше сшить бальное платье Кармилле?» – думала она и, воодушевленная этой мыслью, шла к своим куклам.
Однажды, оказавшись на перепутье между маминым столиком и куклами, Мися обнаружила ящик в кухонном столе. В этом ящике было все. Целый мир.
Во-первых, здесь хранили фотографии. На одной из них был отец в русском мундире с каким-то товарищем. Они стояли, обнявшись, словно друзья. У отца были усы от уха до уха. Где-то на заднем плане струился фонтан. На другом снимке – головы папы и мамы. Мама в белой фате, а у папы – все те же черные усы. Любимой же фотографией Миси стала та, где у мамы были коротко остриженные волосы и лента на лбу. Мама выглядела на ней, как настоящая дама. А еще у Миси тут хранилась ее собственная фотография, где она сидит на скамейке перед домом с кофемолкой на коленях, а над ее головой цветет сирень.
Во-вторых, в ящике лежал самый ценный, по мнению Миси, предмет в доме. «Лунный камень», как она его называла. Как-то его нашел на поле отец и сказал, что он не такой, как все другие камни. Он был почти идеально круглым, а в его поверхность вплавились маленькие крошки чего-то очень блестящего. Он был похож на елочную игрушку. Мися прикладывала его к уху и ждала какого-нибудь звука, знака от камня. Но камень с неба молчал.
В-третьих, здесь был старый термометр с разбившейся внутри трубочкой для ртути. Поэтому ртуть могла блуждать по термометру свободно, не стесненная никакими преградами, независимая от температуры. Она то растягивалась в струйку, то вдруг застывала, свернувшись в шарик, словно перепуганный зверек. То казалась черной, а в следующий момент была и черная, и серебристая одновременно, или даже белая. Мися любила играть термометром с запертой в нем ртутью. Она считала ртуть живым существом. И назвала ее Искрой. Когда открывала ящик, то говорила тихонько:
– Здравствуй, Искра.
В-четвертых, в ящик бросали старую бижутерию, поврежденную или вышедшую из моды, все эти дешевые ярмарочные покупки, перед которыми бывает невозможно устоять. Порванная цепочка, с которой стерлась золотая краска, обнажив серый металл, роговая брошка, тонкая и ажурная, с изображением Золушки, которой птицы помогают выбирать горох из пепла. Из-под каких-то бумаг подмигивали стеклянные глазки забытых перстней с барахолки, зажимы сережек, стеклянные бусинки разной формы. Мися восхищалась их простой бесполезной красотой. Смотрела в окно сквозь зеленый глазок перстня. Мир становился другим. Красивым. Она никогда не могла решить, в каком мире ей хотелось бы жить: в зеленом, рубиновом, голубом или желтом.
В-пятых, среди прочих предметов здесь лежал спрятанный от детей пружинный нож. Мися боялась этого ножа, хотя иногда представляла, как могла бы им воспользоваться. Например, защищая папу, если бы кто-нибудь захотел сделать ему что-то плохое. Нож выглядел невинно. У него была темно-красная эбонитовая рукоятка, в которой коварно спряталось лезвие. Мися видела когда-то, как отец высвободил его одним движением пальца. Само это «щелк» звучало как нападение и вызывало у Миси дрожь. Поэтому она соблюдала осторожность, чтобы даже случайно не задеть ножа. Оставляла его лежать на своем месте, в глубине, в правом углу ящика, под святыми образками.
В-шестых, на ноже лежали собираемые годами маленькие святые образки, какие Ксендз Настоятель раздает детям, обходя прихожан после праздника Трех Королей. Почти все они изображали или Матерь Божью Ешкотлинскую, или маленького Иисуса в кургузой рубашонке, пасущего агнца. Иисус был пухленький, и у него были светлые кудрявые волосы. Мися любила такого Иисуса. Но одна из иконок изображала бородатого Бога Отца, развалившегося на небесном троне. Бог держал в руке поломанную палку, и Мися долго не знала, что это такое. Потом она поняла, что это Пан Бог держит молнию, и стала его бояться.
Среди иконок валялся медальон. Это не был обычный медальон. Он был сделан из копейки. На одной стороне – отштампованный образ Божьей Матери, а на другой орел расправлял свои крылья.
В-седьмых, в ящике побрякивали маленькие свиные суставчики идеально правильной формы, которыми играли в кости. Мися караулила мать, когда та готовила заливное из ножек, чтобы она не выбрасывала косточек. Самые ровненькие нужно было тщательно очистить, а потом высушить на печке. Мися любила держать их в руках, они были легкие и очень похожие, совсем одинаковые – даже от разных свиней. Как это может быть, задумывалась Мися, что все свиньи, которых убивают на Рождество или Пасху, все свиньи на свете имеют внутри одни и те же косточки для игры? Порой Мися представляла себе живых свиней, и ей становилось их жалко. Но в их смерти была по крайней мере одна светлая сторона – после них оставались кости для игры.
В-восьмых, в ящик складывали старые использованные батарейки Вольты. Поначалу Мися вообще их не трогала, как и пружинный нож, потому что отец сказал, что они еще могут быть заряжены энергией. Но постижение энергии, замкнутой в маленькой плоской коробочке, было необыкновенно притягательным. Это напоминало ртуть, плененную в термометре. Только ртуть можно было увидеть, а вот эту энергию – нельзя. Как выглядит энергия? Мися брала батарейку и несколько секунд взвешивала на ладони. Энергия была тяжелая. В такой маленькой коробочке должно было быть много энергии. Наверное, ее укладывали там, как капусту для закваски, и уминали кончиком пальца. Потом Мися касалась языком желтого проводка и чувствовала легкое пощипывание – это из батарейки выделялись остатки невидимой электрической энергии.
В-девятых, Мися находила в ящике разные лекарства и знала, что их категорически нельзя брать в рот. Там были мамины таблетки и папина мазь. Особенно белые мамины порошки в бумажных пакетиках вызывали у Миси уважение. Перед тем как их принять, мама бывала сердитая, раздраженная, и у нее болела голова. А потом, когда она их проглатывала, она успокаивалась и начинала раскладывать пасьянс.
Ну и наконец, в-десятых, там были карты для пасьянса и игры в рамми. Они все с одной стороны выглядели одинаково – зеленые растительные узоры, но когда Мися их переворачивала, открывалась галерея портретов. Мися часами разглядывала лица королей и королев. Пыталась отгадывать связи между ними. Она подозревала, что, едва только ящик задвигается, они начинают вести между собой долгие разговоры, может быть, даже ссорятся из-за придуманных королевств. Больше всего она любила пиковую даму. Та казалась ей самой красивой и самой грустной. У пиковой дамы был злой муж. У пиковой дамы не было друзей. Она была очень одинокой. Мися всегда искала ее в рядах маминого пасьянса. Искала ее и тогда, когда мама начинала гадать. Но мама слишком долго всматривалась в разложенные карты. Мисе становилось скучно, когда на столе ничего не происходило. Тогда она опять принималась рыться в ящике, в котором был весь мир.
Время Колоски
