– До сих пор нахожусь под впечатлением от ваших лекций.
Сенявин отвернулся от берега и стал разглаживать черные усы, глядя на нос лодки.
– Лекции замечательные! – радостно воскликнул Александр и просиял улыбкой.
Профессор наконец обернулся к Ведущему и произнес:
– Издеваетесь?
– Подлизываюсь, – мгновенно отреагировал Трулль и подумал: «Стало клевать».
– А чем сегодня порадуете? – затем спросил Александр.
Сенявин посмотрел на него не то с укоризной, не то с удивлением.
«Теперь надо аккуратно подсечь и осторожно вываживать», – подумал Ведущий.
– Понял вас, – кивнул Саша, встал и ушел с носовой части.
Но через минуту вернулся, принеся две откупоренные пивные бутылки. Одну из них протянул Профессору. Тот брезгливо поморщился и отвернулся. Трулль же уселся рядом с Сенявиным и принялся прихлебывать из одной бутылки, другую держа в руке.
– И о чем пройдет речь?
Профессор нахмурился.
– Неужто все замечательные лекции вы вчера нам прочли и ничего новенького не осталось?
– Послушайте… молодой человек!.. – с досадой начал Сенявин. Но у Трулля в мыслях сверкнуло: «Не давай ему уйти в глубину! Держи на поверхности!» – и он радостно перебил:
– О засилье и произволе чиновников у нас часто и многие рассуждают. Но назвать это явление Гидрой! Эту Гидру описать! Сравнить наших чиновников с криминальной братвой и их правила поведения – с лагерным обиходом… Гениально, профессор!
– Да бросьте вы, – возразил Профессор, но хмуриться перестал.
– И пронзительно о пассивности нашего народа. О его, можно сказать, исторической надежде на Доброго барина, на Царя-батюшку… Зло, конечно, цинично. Но, черт побери, образно!
– Я ведь, если помните, предупредил, что намеренно буду зло говорить. Чтобы ярче была картина… – Сенявин чуть улыбнулся. А Трулль продолжал, сияя лицом:
– Особенно меня зацепили три исторических портрета, которые вы мастерски, не побоюсь этого слова, нарисовали, – Грозного, Петра и Сталина! Как они пытались вырваться из удушающих объятий нашей бюрократии и так далее, и так далее!.. Ни у кого из наших знаменитых историков я подобного не встречал. Не говоря уже о современных… якобы историков.
Последние два слова Трулль подчеркнул и с восхищением стал смотреть на Профессора. А тот будто смутился и стал оправдываться:
– Вы, конечно, несколько преувеличиваете… Но, видите ли, история аналитическая, к которой я себя отношу, – наука совсем молодая; она лишь немногим старше ядерной физики. Ее основателями я считаю прежде всего Тойнби и частично – Льва Гумилева… Потому, говорю, частично, что Лев Николаевич слишком увлекся солнечной активностью и сотворил кумира из своей…
«Теперь еще раз подсечь и можно вытаскивать», – подумал Ведущий и снова перебил Профессора:
– Понял, что вы аналитик, Андрей Владимирович. Но ваша аналитика меня как раз и смутила. Сравнить живой организм со зданием? И это здание разделить на этажи и на комнаты? Понимаю, что так вам удобнее. Но это ведь своего рода… как бы это нежнее выразить?.. типа, вивисекция… Аналитика ваша как бы препарирует, разрезает живое и расчленяет целое.
Сенявин смущаться перестал.
Трулль сидел от него справа, в обеих руках держа по бутылке. Из правой несколько раз отхлебнул. А левую чуть отставил в сторону. И эту левую откупоренную бутылку с пивом Профессор у Ведущего осторожно забрал – дескать, давайте я вам помогу, вам ведь, поди, неудобно с двумя-то бутылками.
– Верно подмечено, дорогой Александр… Александрович, – согласился Сенявин. – Целое, разумеется, надо как целое рассматривать. При этом, однако, неплохо иметь представление, из каких частей состоит и как они взаимодействуют… Это мы вчера, помнится, бегло рассмотрели… Но целое мы, конечно, не затронули. Это намного сложнее сделать. Особенно, если это целое живое и к тому же Великое! Тут требуется совершенно особый подход!
Профессор взмахнул правой рукой, и часть пивной пены выплеснулась ему на колено. Левой рукой Сенявин принялся стряхивать пену со штанины. И продолжал:
– Я, кажется, уже упоминал, что мой дед был врачом. И врачом выдающимся. Я имею в виду не славу его… хотя она у него была поистине всесоюзная… Я назвал его выдающимся, потому что он, дед мой, Андрей Владимирович Сенявин, полный мой тезка, обладал редким даром видеть в своем пациенте не только больного, а именно целостного человека, со всеми его физиологическими и психологическими особенностями, с его неповторимой наследственностью, всей его жизненной историей, лишь частью которой можно считать историю его данной болезни.
– Надеюсь, он в добром здравии? – поинтересовался Трулль.
– Нет… он нас покинул…
– Вечная память ему, вашему дедушке, – тихо и ласково проговорил Ведущий и деликатно отхлебнул из бутылки.
Профессору ничего не оставалось, как тоже приложиться к горлышку. И он это совершил не спеша, продолжительно и с удовольствием.
– Я почему вспомнил о деде, – выпив, заговорил Сенявин. – В какой-то момент я решил последовать его примеру и в своих аналитических исследованиях смотреть на государства, на народы, на нации как на целостные и живые организмы… Я разработал подход, который можно условно назвать биоисторическим. В этой, с вашего позволения, биоистории меня интересуют не государи, как Карамзина, не события, как Устрялова, не народ, как Полевого, и не государственность, как Соловьева, а бытие и даже, если позволите, Житие России-Руси.
Профессор снова со вкусом приложился к бутылке. А потом:
– Если вы не лукавите…И если я вам еще не надоел… – Сенявин не договаривал, потому как Ведущий уже на первых его словах энергично замотал головой: дескать, помилуйте! О чем вы, ей-богу?! – Могу предложить вашему вниманию некую динамическую зарисовку. Или точнее сказать: Житие Руси. Принимается?
– Еще бы! Конечно же! Однозначно! – стал восклицать Ведущий и три раза кивнул.
– Но заранее предупреждаю, что тут исторический анализ будет, так сказать, с художественным привкусом. Ибо наука действительно останавливает и омертвляет, и текучую жизнь способно уловить лишь искусство… Кстати сказать, у Михаила Погодина, еще одного нашего научно-исторического великана, имеются крайне любопытные рассуждения о том, что без анатомии истории, без исторической физиологии нельзя строить никакие системы и никакие теории…
– Постараюсь как можно короче, – продолжал Андрей Владимирович. – Учитывая, что мы будем рассматривать Русь-Россию как живое существо, нам надо изначально договориться о ее, так сказать, главных анкетных данных – родители, пол, годы жизни, семейное положение… О родителях я, с вашего позволения, чуть позже скажу. А сейчас главное – пол… Пол, вне всякого сомнения, женский. Тут, полагаю, никто возражать не станет. Ни ваш любимый Бердяев, ни кто иной мало-мальски разбирающийся в анатомии жизни. Русь родилась девочкой и, взрослея, эту свою женственность лишь разнообразила и усиливала… Россия настолько Женщина, что я всегда с опаской употребляю слово «Отечество». «Родина», «Родина-Мать» – так говорит народ. И любит Россию как мать… Отечество, Фатерлянд – это для немцев. Потому как Германия, Дойчланд, – определенно мужчина… Вы согласны?
– Что Россия больше женщина, чем мужчина, пожалуй, согласен, – осторожно откликнулся Трулль.
– Не больше, а сущностно женщина! – строго возразил Сенявин и продолжал:
– Идем дальше – годы жизни. Именно годы жизни, а не исторические периоды, которыми мыслят историки. Раз Россия у нас существо, стало быть, у нее есть различные возрасты: детство, отрочество, юность и так далее… Годом рождения я положил год восемьсот шестьдесят второй, следуя «Повести временных лет». А биологическим годом решил считать 17 лет. Получается, что свое десятилетие наша девочка встретила в 1032 году, двадцатилетие – в 1202-м, тридцатилетие – в 1372-м…
Тут Трулль достал из рюкзачка мобильный телефон и включил его.
Профессор в очередной раз хлебнул из бутылки и объявил:
– Теперь о семейном положении. И это, пожалуй, самое главное в нашей истории. Категорически утверждаю, что у Руси и России нет и не было мужа. Вернее, муж у нее – Бог, которому она себя посвятила в своем раннем детстве. Хотите, считайте ее амазонкой; они когда-то обитали в наших южных пределах. Хотите, называйте ее страждущей вдовой, которой судьба уготовила тернистый путь, – так ее представлял себе Максим Грек, один из предтеч нашей биоистории… Мне же больше по сердцу образ гомеровской Пенелопы, ждущей своего Одиссея. С той лишь разницей, что муж ее, Бог Вездесущий, всегда был с ней. Но разные, так сказать, женихи ей с юности докучали, ее объедали, грабили и насиловали. Они были лишь сожителями Руси. И это первое, что нам сразу же надо определить… Второе – они не были конкретными историческими лицами. Ведь мы с вами сочиняем житие или биоисторию, а не создаем реальное историческое полотно. Чтобы вам было понятнее, их можно сравнить с демонами или с духами, которые в нашу Матушку пытались вселиться, овладеть ею и управлять не только ее плотью, ее душой, разумом, сердцем…
– И кто эти женихи? – не удержался Ведущий.
– Немного терпения, молодой человек, – усмехнулся Сенявин. – Мы до них вот-вот доберемся. А заключительный пункт нашей преамбулы – в Евангелии Иисус говорит: «Возлюби Бога все сердцем своим, всей душою своею, всей крепостью своей, всем разумением своим». Коль скоро у нас с вами Житие, позвольте этот тетраптих – сердце, душа, разумение, крепость (я в таком порядке хочу его расположить) – использовать как нашу, если угодно, дорожную карту. И сказать, что сердце – это истинно верующие люди и в первую очередь – святые. Душа – это мятущаяся между сердцем, плотью и разумением творческое естество национального существа: писатели, музыканты, художники и подобные им. Разумение – то, что мыслит, управляет душой и плотью. Вернее, пытается управлять. И даже подсказывать сердцу. А крепость – иммунная система, то, что охраняет самобытность и отторгает всё чуждое и враждебное… Сейчас, боюсь, это не очень понятно. Но нам это различение весьма пригодится.
Профессор замолчал и допил содержимое своей бутылки.
– По-моему, довольно понятно, – заметил Трулль. – Вы только «плоть» не определили.
– Плотью предлагаю считать всё то, что не сердце, не душа и не разумение… но что составляет нашу оставшуюся жизнь: алчущую и жаждущую, кормящую и пожирающую, в значительной степени бессознательную… Ну, «плоть», Саша! Мы ведь о Женщине говорим! Неужели непонятно и надо определять?
– Окей, – согласился Трулль. – Но у меня к вам встречное предложение. Давайте вернемся к удочкам. Пусть все вас послушают.
– О ком вы?.. О драйвере с этим… несчастным? – удивился Сенявин и нахмурился. – Вообще-то я для вас начал рассказывать.
– Я буду вас очень внимательно слушать! И попутно приглядывать за рыбалкой! – радостно заверил Андрея Владимировича Ведущий и добавил: – А то мы рискуем остаться без обеда… Да и пиво у вас, я вижу, закончилось.
У Трулля бутылка была почти полной.
Профессор отложил на сиденье свою пустую бутылку и сказал:
– Воля ваша!
Оба поднялись и ушли с бака, к Драйверу и Мите.
Хельгисага (18–31)
18
Конунг Рогаланда Эйвинд по прозвищу Кривой Рот, как уже говорилось, особым расположением у народа не пользовался. И прежде всего потому, что во многом зависел от Асы, дочери Харальда Рыжебородого, которая правила в соседнем Агдире после того, как ее слуга убил ее мужа Гудреда Охотника. В тот год, когда Эйвинд взял на воспитание Хельги, сын Асы, Хальвдан Черный, уже начал подчинять своей власти вестфольдские земли; на следующий год стал правителем всего Вестфольда и половины Вингульмёрка, а еще через год завоевал Раумарики. Он был удачливым воином, властным и жестоким правителем и с детства привык следовать советам матери.
Оценив свои силы, конунг Эйвинд благоразумно решил, что лучше ему подчиниться агдирским хозяевам и выполнять их желания, чем независимым поведением вызвать их недовольство и рано или поздно лишиться власти над своими землями, как это случилось с конунгами Вингульмёрка и Раумарики, не говоря уже об Олаве, единокровном брате Хальвдана, которого, как поговаривали, тайно умертвили в Гейрстадире, а потом объявили, что он сам по себе умер от болезни.
По приказу Асы Эйвинд поставлял ей и Хальвдану лучших своих воинов, снаряжал боевые корабли в дальние морские набеги. В Эйрикстадире возле своего дома конунг выстроил просторные гостевые палаты, стены которых завешивались дорогими фризскими гобеленами, убирались цветными щитами, шлемами и кольчугами, а лавки покрывались блестящими полавочниками и расшитыми подушками. В них принимали гостей из Агдира и Вестфольда. По сравнению с домом, в котором жил конунг Рогаланда, эти палаты выглядели настоящим дворцом.
19
Взятого на воспитание Хельги конунг Эйвинд окружил вниманием и заботой. Он поручил его опытным воспитателям и любил повторять, что у него, Эйвинда, отныне три сына и Хельги среди них старший.
Родных сыновей конунга звали Сульки и Соти. Сульки был на год моложе Хельги, а Соти – на три года. Они также приняли Хельги как родного и скоро так к нему привязались, что старались не разлучаться.
Уже говорилось, что Хельги от рождения был очень хорош собой, к тому же приветлив и обходителен. Он прямо-таки притягивал к себе самых различных людей, в особенности детей, которые будто грелись в его присутствии, как зимой греются у очага, а весной – на ласковом солнце.
Без малого десять зим Хельги Авальдссон провел у конунга Эйвинда Кривой Рот, и с годами их дружба с Сульки и Соти только усиливалась: ничто их не разделяло – ни слово, ни дело.
20
Как известно, сыновья богатых бондов стремятся быть поближе к сыновьям конунгов и ярлов и вместе с ними обучаться военным искусствам, составляя то, что в те времена, о которых идет речь, называлось малым конунговым хирдом, или отрядом детей мужей. На пирах они сидели за отдельной скамьей, воины брали их с собой сначала на охоту, затем – в несложные походы, и, взрослея, они пополняли собой дружину ярла или конунга, добывая себе славу и богатство.
Такого рода малая дружина постепенно образовалась в Эйрикстадире, и Хельги мог бы в ней верховодить. Но он всячески подчеркивал, что главный в их компании Сульки, старший сын конунга. И тот за это еще сильнее привязался к своему побратиму.
Хельги всех одаривал своей дружбой. Но помимо сыновей конунга ближе всего к нему были, пожалуй, Вестейн, Кари и Флоки.
21
Под руководством опытных наставников отроки конунгового хирда упражнялись в том, что необходимо каждому мужчине и воину: фехтовали на мечах, стреляли из лука, метали копья и камни, бегали и плавали, обучались прыжкам в высоту и в длину, без оружия и с оружием, с тяжестями в руках и с грузами на теле. Хельги в этих упражнениях неизменно участвовал, но никогда не стремился быть первым.
В тренировочных схватках он больше любил уклоняться, чем наносить удары. При этом чем напряженнее было состязание – фехтование или борьба, – тем ярче на его лице светилась улыбка. За это он получил прозвище – Хельги Улыбка. Ведь обычно, когда люди состязаются и напрягаются, лица у них становятся напряженными, или хмурыми, или яростными. Но не у Хельги!
Так вел он себя на глазах у товарищей. Но часто улучал момент и с одним из воспитателей, человеком по имени Эндот, удалялся в какое-нибудь безлюдное место, на берег фьорда или на лесную поляну, и там учился рубить мечом с обеих рук; он так быстро взмахивал мечом, что, казалось, будто в воздухе не один меч, а целых три летают. В полном вооружении он подпрыгивал больше чем на высоту своего роста. Плавал он как тюлень: быстро, далеко и, если надо, лишь изредка выныривая на поверхность.
22
Особо любил Хельги взбираться на скалы, которые со стороны выглядят отвесными. На таких скалах обычно гнездятся тупики. Хельги подбирался к их гнездам и добывал птичьи яйца, которые дарил конунгу Эйвинду и его жене – они ими лакомились и благодарили приемыша.
Обычно Хельги карабкался на неприступные скалы в одиночестве, чтобы не подавать товарищам опасный пример. Но Сульки и Соти однажды тайно подглядели, как он это делает, и Соти – ему тогда было лет семь – полез на гору, крутую и опасную даже для взрослого человека. Кое-как преодолев несколько уступов, Соти оказался на вершине утеса. Но спуститься уже не мог и стал звать на помощь. Сульки не решился ему помочь, и правильно сделал, потому что с такой крутизны они бы оба сорвались. Люди, которых Сульки призвал, отроки и взрослые, тоже в нерешительности стояли внизу. По счастью, мимо проходил Хельги. Он тут же сбросил с себя плащ, легко влез на гору, посадил Сульки к себе на спину и спустился вниз безо всякого вреда.
Когда об этом происшествии доложили конунгу, Эйвинд объявил:
– С этого дня я считаю Хельги не только моим воспитанником, но и моим приемным сыном.
При этом конунг так широко улыбнулся, что рот его сильнее обычного сполз набок.
В другой раз Хельги с Эндотом отправились на приморские скалы собирать анжелику – растение, которое употребляют при лечении увечий. Камни внезапно покатились из-под ног Хельги, и он повис над пропастью, уцепившись за стебель растения. Он молча висел, не окликая своего наставника. А когда спустя некоторое время Эндот спросил подопечного, собрал ли тот достаточно анжелики, Хельги, улыбаясь, спокойно ответил:
– Думаю, мне ее хватит, когда та, за которую я держусь, выскользнет.
Только тогда Эндот понял, что Хельги находится в смертельной опасности, и вовремя помог ему выбраться.
В искусстве скалолазания Эндот превосходил Хельги, но спокойное мужество отрока его удивило.
23
