Теперь голос мистера Карвера едва слышен. Загривок наливается кровью.
– Естественно, я расстроен. Конечно, я огорчен.
Он весь взмок. Здоровенный детина, такому ничего не стоит мне руки повыдергать.
– Ну, я должен прежде всего думать о детях. Что мы скажем детям? Они – первопричина всего. Все мои мысли – о детях. Как раньше уже не будет. Успокойся, Бетти, не то я нагряну домой. Ну, так. Я еду. По телефону такие вопросы не решаются.
Повесил трубку и замер. Боже милостивый. Оттолкнувшись ногами от пола, мистер Кен Карвер возвращает кресло в прежнее положение. Смотрит на меня осклабившись, точь-в-точь как на фото.
– Срочное дело. Прошу меня извинить.
Быстро выходит из кабинета; я встаю и, как лунатик, устремляюсь за ним. Мелани что-то говорит, но я слышу только «перезаписаться». Распахиваю дверь; над головой дзинькает или тренькает колокольчик. Уличная жара бьет меня по щекам, словно хочет доказать, что все происходящее – вовсе не ночной кошмар.
– Гилберт, – окликает мистер Карвер, остановившийся возле своего «форда-фермонт», – не подбросишь ли меня до дома?
Останавливаюсь и прирастаю к месту, не придумав, что ответить. Сердце колотится как бешеное. На лице – чувствую – проступает пот.
– Я сейчас не в том состоянии, чтобы за руль садиться, – говорит он с улыбочкой, как будто мне отступать некуда.
– Но…
– Раз такая срочность…
Мы забираемся в пикап, и мистер Карвер шарит по сиденью в поисках ремня.
– Я их снял, – говорю. – Мешаются только.
Он читает мне краткую лекцию о нарушении правил личной безопасности:
– Если ты не вернешь их на место, нам придется поднять ставку твоих страховых взносов.
– Понял, – отвечаю. – Верну на место.
Опустив окна, мчим по трассе. Мистер Карвер начинает что-то говорить. Вернее, кричать. Она ему все про нас выболтала. Ясное дело, он знает.
– Женщины, Гилберт. Моя супруга – женщина. – Делает паузу для эффекта. Хотя какого он ждет эффекта – трудно сказать. – И Бог свидетель, я ее люблю… Бог свидетель. У нас двое сыновей, но ты и без меня это знаешь. Тодд и Даг – оба сейчас в христианском лагере, скучают по родителям, по дому, вот и я подумал: когда мы за ними поедем, а это, как тебе известно, будет сегодня… надо захватить с собой какой-нибудь гостинец. Который без слов скажет, как мы их любим. И моя супруга… храни ее Господь… сегодня что-то приключилось с моей супругой… и знаешь, что именно?
– Мм…
– Нипочем не угадаешь.
Еще чуть-чуть – и я бы выпалил: «Напрасно вы так думаете», но сейчас не время умничать.
– Что же именно, – спрашиваю, – приключилось с вашей супругой?
– Понимаешь, решила она испечь для сыновей печенье. По мне, домашнее печенье – лучший гостинец. Многие ли матери радуют детишек домашним печеньем? В наши-то дни. Это в прежние времена хозяйки только и делали, что вечно пекли. Я женат на исключительной женщине. Но изредка, Гилберт, изредка я жалею, что не подыскал себе какую-нибудь другую, потому что изредка… – Он набирает полную грудь воздуха и стискивает губы так, что они просто исчезают. А потом продолжает: – У моей жены…
Боже. Началось.
– У моей жены. Подгорел. Целый противень печенья. Само по себе это не трагедия. Хотя мальчики, конечно, будут расстроены. Но само по себе это не трагедия! А она теперь плачет так, будто вся ее жизнь летит под откос, – ревет над пригоревшим печеньем. Изредка… честное слово, очень редко у меня возникает желание сунуть ее головой в духовку и открыть газ.
Внезапно мистер Карвер бьет себя левой рукой по лбу:
– Господи. Даже не верю, что у меня такое вырвалось. А ты веришь? Насчет духовки – это я дал маху. Как только язык повернулся?
Сворачиваю на их подъездную дорожку. Через окно вижу миссис Бетти Карвер: сидит, пригорюнившись, за кухонным столом.
– Наверное, вы, мистер Карвер, хотели сказать, что изредка она действует вам на нервы.
– Да. Вот именно.
Уф… Дыши глубже, Гилберт, дыши свободно.
Мистер Карвер молча слизывает пот с верхней губы.
– Кстати, Гилберт…
– Да, сэр?
– Не забудь про батут. Четвертого числа. Мы будем очень рады, если ты заедешь опробовать наш батут.
Вылезает из моего пикапа. Его мешковатое, потное туловище движется к дому. Не оборачиваясь, он исчезает за дверью. Хорошо еще, что не стал благодарить меня за поездку.
На полпути к дому сворачиваю на обочину шоссе номер тринадцать. Припарковался, но двигатель глушить не стал. Отпускаю руль. Вытягиваю перед собой руки. Буду сидеть, покуда не уляжется дрожь.
14
Сегодня понедельник. Час еще ранний; Арни машет обеими руками – из города увозят карусельных лошадок. Мимо нас едут и другие аттракционы: мой братишка, сияя улыбкой, машет всем, а водители в ответ сигналят, кто длинно, кто коротко. Когда уезжает вдаль «Серебряный твистер», я говорю:
– Все, Арни, больше тут ловить нечего.
Но он, щурясь от солнца, смотрит во все глаза. Каждый год вглядывается в даль, пока аттракцион не скроется из виду.
– В этом году луна-парк был из лучших, верно, дружок? А? Как по-твоему?
– Частями.
– И какие же части тебя не устроили?
– А-а-а. Знаешь, что меня не устроило, Гилберт… знаешь, что было плохо?
– Ума не приложу.
– Лошадки…
– Карусель?
– Ага, лошадки вредные были. Они меня заплевали.
– Не может быть.
– А вот и может.
– Где? Не вижу, где эти плевки?
– Высохли.
– Лошадки из стеклопластика сделаны, Арни.
– И что? Ух, вредины. Еще и кусались, ой!
Я умолкаю. Не тот у меня сейчас момент в жизни, чтобы вести такие дискуссии.
Мимо нас проезжает «додж-коронет» семьдесят третьего года с компанией молодняка в кузове. Арни машет, а я высматриваю ту черноволосую девчушку из Мичигана. С тех пор как она зацепила меня тогда в «Сливочной мечте», высматриваю ее повсюду – охота узнать, как она выглядит при дневном свете. Наверняка есть у нее веснушки, или конопушки, или щербинка между передними зубами – какая-нибудь незабываемая особинка. Мелькнула тогда в луна-парке эта Бекки – и как сквозь землю провалилась.
Разворачиваюсь к дому. Арни плетется следом.
– Гилберт, я не вру.
– Что-что?
– Про лошадок. Зачем мне про них врать? Они – это…
– Что «это»?
– Лошадки. Они были фени… фены… фены-мены. Э-э-э.
– Надо говорить «фено?мены».
– Да знаю я, Гилберт. Ешки-ложки.
Арни хочет уцепиться своими короткими, толстыми пальцами за мою шлевку для ремня. Многократно тычет меня в бок. Обычно я не возражаю, но сегодня это напоминает обо всем, что меня достало, и я его одергиваю:
– Не смей!
Вытащив палец, он шарахается в сторону. Смотрит в землю. Мимо проезжает пикап с какими-то незнакомыми людьми. На сей раз Арни не машет.
– Грузовичок в точности как у меня. Гляди.
Арни по-прежнему смотрит в землю. Почему-то любой мой окрик для него – нож острый. Можно подумать, я за последние четыре дня ни разу не сводил его на аттракционы, не закармливал попкорном и всякими сластями, не стоял столбом перед каруселью, пока он пятьдесят четыре раза кряду катался на лошадке, – как будто ничего этого не было в помине. Не помнит он хорошего, а жаль.
Выпятил нижнюю губу, задержал дыхание, бордовый, как свекла. Не иначе как через минуту мозги у него лопнут и он тут концы отдаст, а поскольку я грех на душу брать не хочу, приходится ласково звать его по имени – это у меня хорошо получается.
Мелкий не отвечает. Сморщился, побагровел еще сильней, кулачки сжал, да так, что костяшки побелели. Мимо с ревом несется в сторону города красный грузовик, но никто ему не машет.
– Твой любимый цвет, – напоминаю ему.
У него аж конвульсии начались, вены на шее вздулись, кожа вокруг глаз морщинами пошла и стала как рельефная карта.
– Арни, угадай, кто ты есть. Угадай. – Пару секунд выжидаю. – Ты – феня. Фен. Э-э-э. Не могу выговорить. Ты – феня-меня. Или как правильно сказать? У меня, наверно, не получится, Арни. Но это ты и есть. Фе-ном. Ты – феном?
Ему вдруг становится интересно, кто же он такой; конвульсии прекращаются.
– Подскажешь мне, дружок?
– Конечно, Гилберт.
Я раз за разом повторяю «Фе-ном», а он знай фырчит «ффффф».
– Нет, не получится у меня, но я-то знаю: это ты и есть.
– Я тоже знаю, Гилберт.
Тут самое время предложить ему поторопиться домой, чтобы заручиться поддержкой Эми.
– Она же сегодня в школе, на работе, Гилберт.
– И то верно. А ведь если она этого слова не знает, то и спросить будет не у кого.
– Это точно, Гилберт. – Он берет меня за руку, и мы шагаем к дому.
В разговорах ему нравится повторять мое имя. У меня такое впечатление, что этим он себе доказывает, как много знает.
На Вайн-стрит оставляем позади методистскую церковь, которая спонсировала приезд луна-парка. Арни замедляет шаг. Предвижу, что сейчас он вырвется и побежит туда, где были аттракционы, а потому говорю:
– Вот оно. Есть, Арни.
– Что-что-что-что! – тараторит он.
– Ты, дружок, – феномен!
– Точно! – нараспев подтверждает он.
– Давай наперегонки до дома.
Не дав ему возможности рвануть на территорию церкви, пускаюсь бежать. Он следом.
Когда мы носимся наперегонки, у меня метода такая: вырваться вперед, а квартала через два-три слегка притормозить и дать ему со мной поравняться, чтобы у самого нашего дома позволить ему обойти меня на какие-то считаные дюймы. Но сегодня надо ему показать, кто тут главный.
Бегу быстро, даже для меня. Свернув на нашу подъездную дорожку, начинаю прыгать, как чемпион. Оглядываюсь – и что я вижу: Арни сошел с дистанции, развернулся и бредет к церкви.
