А Сычонок обидчиво на батьку поглядывает, хмурится. Эх, не дал тот ему проявить удаль.
И тогда Возгорь, батька, ему говорит хрипловато:
– Не кручинься, сыне. Есть у нас мясо. Куды больше?
И плот идет дальше, вода пенится вокруг бревен, хлюпает. И Сычонку мнится, что под ногами туши каких-то живых зверей речных, а может, гигантские сомы, почерневшие от времени. И батька их связал и запряг. И те ему повинуются. Плывут дружно, куды нужно. А сам батька – как речной бог. Может, и у Сливеня-Яши на службе. Кто ведает об этих богах разных-всяких. Ларион поучает об одном боге, а старики бают про других, коих множество повсюду затаилося: и в реке, и в болоте, и в лесах, и в тучах. И все они сейчас на них и глядят отовсюду: из еловых лап, из-под коряг, из трав прошлогодних, из мутных вод. Но с батькой они ему не страшны.
Хотя в воду мутную лучше не опускать руку – сом враз и отхватит или утянет на дно. Сомы в лунные ночи на берег выползают, про то все мальчишки Вержавска ведают. Сомы живут и в Поганом, и в Ржавце. И как луна закруглится, они сквозь тростники и пробираются – схватить курицу ли, кошку, собаку, а то и зазевавшегося паренька либо девчонку. Так-то без луны они плохо на земле видят. И потому луна им верная пособница. Сычонок в лунный вечер к воде и не приближается. Их изба не за тыном города стоит, а сразу на берегу Ржавца. Это другим, что живут там, на холме, хорошо хоть в луну, хоть без луны. Нечего бояться. Ни лихих шишей с дубинами, ни сомов.
Плоты идут по Гобзе под жарким весенним солнцем. Впереди серые цапли снимаются, летят, изогнув змеиные свои шеи. То ли протозанщиками[8 - Стражами.] летят, то ли кого оповещают, поди разбери.
На солнце сосны растопились, густо пахнет смолой и хвоей, хоть режь воздух аки мед. Сычонок наклоняется, черпает воду и лицо умывает, льет на голову. А вода холодная еще.
– А ну! – кричит батька и к себе его подзывает, отдает шест и велит плот держать посередке реки.
Река тут вытягивается длинно и прямо. И Сычонок берет шест. А он тяжелый. Это только в руках у бати и Зазыбы шесты как пушинки летают. Но Сычонок не подает виду, оглядывается на батю.
А батька снимает шапчонку и бросается в воду, и плывет рядом, фырчит, как зверь какой, мотает головой. Борода распушается по воде. Плечи краснеют сквозь мутную воду. Сычонок зело рад и горд: сам правит! Но вот батька снова на плот забирается, трясет головой, с бороды его в разные стороны летят брызги. Пятерней он отбрасывает мокрые длинные волосы с лица, потягивается, забирает у сына шест, а тот противится, не отдает. Но батька легонько его отпихивает.
– Тут покуда таков наряд[9 - Порядок.] для тебя, – говорит. – Позорути[10 - Смотреть.] в оба да на ус наматывать. Реку запоминай. Будешь и сам тута ходить, как дублий[11 - Крепкий, сильный, искусный.] станешь.
Плывут, плывут дубовые плоты Вержавлян Великих дальше, вниз по Гобзе.
И за очередным поворотом высокий берег открывается. А там стадо коров пасется на свежей-то травке. А пастуха не видно. Коровы, отощавшие за зиму, срывают новую зелень, пережевывают. Плоты проходят мимо. Откуда-то наносит дымком жилья. И слышен брех собачий. Сычонок оглядывается. И вдруг видит пастуха. Мальчонку, как он сам, в треухе, в портах, в рубахе с ободранными рукавами, с кнутом через плечо. Они смотрят друг на друга. И пастушок вдруг взмахивает кнутом. Тут же раздается хлесткий удар в воздухе. Сычонок разумеет, что пастушок этот удар ему и послал. И тогда он кажет в ответ кулак пастушонку. А тот разевает рот в щербатой улыбке и снова хлестко бьет воздух. Дурень закоснелый! А Сычонок все ж таки – житель города Вержавска. И потому он больше никак не откликается на вызов пастушка, хоть и думал плюнуть в его сторону и козью рожу состроить. Да удержался. Только глядит на дурачка в треухе средь жующих тощих коров. А потом и вовсе отворачивается с достоинством.
Он не пастух, а плотогон. Гость[12 - Здесь: купец-иностранец.] для этого дурня вшивого! И, подбоченясь, он стоит на плоту, широко расставив ноги, смотрит на реку.
Сычонку запеть захотелось. И он знал песни. А мог только посвистать сычом. Что и сделал: протяжно посвистал. Покосился на батю. Тот кивал, улыбался угрюмо, словно понял все.
Как так случилось, и он лишился речи?.. Никто ему не рассказывал. Сычонок силился сам вспомнить, но лишь представлял какую-то громаду, что вдруг обрушивалась с неба, как тяжкое облако. Или иное ему блазнилось: будто ратай[13 - Пахарь.] рот перепахал, а ничем не засеял, выкорчевал речь-то и так и бросил. Зачем? За что? То неведомо. Сычонок у всех это выпытывал, у мамки, у бати, у бабки Белухи, да то ли они не понимали хорошенько, то ли не хотели понять. И язык-то у него живой, мокрый, чуткий. Холод ли сосульки, жар ли печеного яблока чует. А не баит! Ничего. И все над ним смеются. И рыжая Светохна: то все кивает и даже учится жестами с ним разговаривать, хотя он все и слышит, но вроде ей самой интересно. А то начинает дурить, строить рожицы, дразнить его белоглазой рыбой, раком, попиком, взявшим обет.
Уж ладно Сычонком кличут за свист. Сыч все же птица, и ее даже и опасаются, мол, с духами ночи знается, с лешими водится, русалкам посвистывает на ихних игрищах русальих. Но рыбой белоглазой?! Раком? Ён не говорит, но ведь не пятится же? Якая же Спиридон рыба? Якой рачище?
И рад-радешенек бысть теперь Сычонок, что все злые мальчишки и девчонки остались там, уже далече в Вержавске. А чтоб им самим языки поотшибло! Чтоб их сомы при луне утаскали. Пусть-ка сами помычат телятами, погыкают. Тогда спознают, что такое жить без речи, человеком выглядеть, а быть вроде скотины.
Спиридон уже и вообще не хотел в Вержавск возвращаться. Может, в других местах к безъязыким по-другому относятся. И еще он надеялся на что-то такое в дальних краях… На что-то чудесное. Рассказывают же всякое о заморских краях, что там зверей огромных приручают, величиной с избу, ездят на них, что иные и на морских огромных зверях катаются, запрягают их в ладьи, а иные и птиц запрягают, лебедей, и под облака вздымаются. А есть мудрецы, что язык зверей и птиц разумеют. Вот бы у такого выучиться! Тогда и люди ему не надобны будут, с птицами и медведями станет Сычонок переговариваться. И так-то он умеет как сыч посвистывать. И ведь сычи ему отзываются! Только сколько он не слушает их ответы, а уразуметь не умеет, что те ему высказать силятся.
Такие смутные и волшебные были у Спиридона предчувствия. Дорога его потому и манила.
И сейчас на дубовом плоту подле отца он полон был света и радости. Только бы еще править батя ему дозволил.
И Сычонок снова показывает, что и ему шест надобен. Отец усмехается, да и говорит Зазыбе Тумаку:
– Слышь-ко, дай младу богатырю правило.
Зазыба Тумак оглядывается, подзывает мальчика. И отдает ему крепкий шест.
– Правь!
И мальчик погружает шест в воду, старательно толкается.
– Да не спеши, – говорит хрипло Зазыба. – Следи за рекою… Как поворот, так и зачинай легонько толкаться… Вот так. Давай.
И Сычонок действительно помогает плоту медленно поворачивать с рекою. А не успевает, так Зазыба ему помогает.
3
Плыли они до позднего вечера, пока уже сумерки совсем не сгустились и не защелкали соловьи дружно. Тут и комарье разъярилось, набросилось.
– Ровно половцы! – восклицает Зазыба Тумак, хлопая ладонью по шее.
О половцах Сычонок слыхал, что зело злые воины на быстрых степных лошадках, с луками, копьями, сабельками, разоряют земли у Киева, а сюды не доходили еще. Только где-то в верховьях Волги некий князь их провел на брата.
– Ладно! Айда на берег! – восклицает батя Ржева.
И головной плот поворачивает к берегу, тычется слепо.
– Вервь! – говорит Зазыба Тумак Сычонку. – И к дереву!
И тот берет веревку, соскакивает на берег, карабкается до ближайшего дерева и начинает мотать веревку вкруг ствола.
– Давай, давай, – подбадривает батя.
Плот смирно стоит у берега. Но уже его начинает потихоньку разворачивать.
– Беги на середку и так увязывай! – велит батя, давая сыну еще веревку.
И тот спешит по берегу, спотыкаясь в темноте, цепляясь за кусты, хрустя прошлогодними травами. Где-то на середине батька его окликает и там вязать велит. Сычонок лезет в холодную воду, заводит веревку под крайнее бревно, обвязывает его и выбирается на берег, ищет деревце, озирается. Вот серебрится березка, к ней и привязывает веревку. А с последним плотом управляется Страшко Ощера. И весь караван дубов стоит, яко тихое стадо. И как будто даже дышит в темноте.
Сычонок идет, а ноги заплетаются, руки виснут. Уморился страшно за этот день.
Зазыба уже под хворостом искру высекает, бьет кресалом о кремень над мелкой стружкой и берестою. Скрежещет кресало о кремень.
– Ну, чего? – спрашивает, подходя, Страшко Ощера.
Зазыба упорно бьет.
Страшко Ощера хмыкает.
– Надоть ходатаем быть к огню, – говорит.
Голос у него высокий, резкий, сварливый.
– Чего ишшо? – буркает Зазыба Тумак.
– Испроси удачи.
– У кого?
– Да у ёго, у Перуна, али Сварога.
– Уж лучше у Илии-пророка, он тебе искр с-под колес насыплет, – говорит отец Сычонка.
Страшко Ощера мотает головой, теребит жидкую бороденку.
– Не-а, у Сварога.
Искры слетают из-под рук Зазыбы Тумака, но трут не горит.
– Дай сюды свою бороду! – говорит он Страшко Ощере.
– Тьфу! Дурень калный! – ругается Страшко Ощера. – Свою подставь.
– Последи же яко вихрем на огненней колеснице взят быв, на высоту небесную со славою возшел еси, – вдруг громко начинает молиться отец Сычонка. – Сего ради мы, недостойнии и грешнии, смиренно молимся тебе, честный Божий пророче: да обретше тя великаго ходатая, богатыя милости от Господа сподобимся. Тем же и ныне, славно ублажающе тя, молим: дай огню!
И стружка наконец занимается огнем.
Отец Сычонка с улыбкой глядит на Страшко Ощеру. А тот отвечает на его взгляд:
– Дак и я у Перуна огню попросил.
– А мы не слыхали, – возражает отец Сычонка.
Огонь уже освещает одноглазое лицо Зазыбы Тумака, он щерит лоб в щербатой улыбке.
– Мы про тебя все Лариону поведаем! – грозит отец Сычонка. – Пущай шкуру-то с тебя спустит.
Но, кажется, он просто шутит. И это у них застарелые такие шутки, перебранки. Так что Страшко Ощера только отмахивается от угрозы. Али от комарья. Комариное полчище все вьется, лезет в уши, в рот, за шиворот.
Над Гобзой между верхушками елок повисает тонкий прозрачный месяц. И соловьи, словно приветствуя его, бьют сильнее. У них в горлышках как будто студеные родниковые воды так и клокочут вперемежку с камешками и колокольцами. У костра кашеварит Страшко Ощера. Он умелец готовить корм. Сыплет крупу в котел, молодую крапиву мельчит ножом, убирая с лица свисающий чуб, – а остальная часть головы у него совсем лысая. Режет мясо. Оказывается, они там в верховьях добыли косулю, напластали мяса. И надо его побыстрее съедать, пока не испортилось.
У Сычонка живот подвело, слюнки текут. Ждет не дождется, когда уже всё будет готово, как заговоренный бродит у костра.
– Ты давай, давай хворосту! – покрикивает Страшко Ощера.
И мальчик прет сквозь кусты, начинает ломать сухие деревца, хоть сил у него нет никаких уже.
А отец с Зазыбой Тумаком ладят шалаш. С речных заводей доносится кряканье уток. Иногда в реке бухает рыба. Гобза – река рыбная, богатая. И зверь любит здесь селиться, выдра, бобер. Зимой отец бобра промышляет. За бобровые шкуры знатно платят.
И вот наконец-то Страшко Ощера всех зовет на пированье. Они рассаживаются у костра, разбирают ложки. А Сычонку не достается. Свою-то забыл в узелке.
– Впредь будешь умнее, – говорит отец. – Жди теперь.
– Да ладно… вот у меня есть… – произносит Зазыба и достает плошку деревянную. – Держи, черпай.
– Ого! – смеется отец. – Такой-то ложкой только богатырям есть.
– А ён и вырастет таковым-то, – подает голос Страшко Ощера.
– Скорее молчальником в монастыре сделается, – отвечает отец. – Погоди, – добавляет он, – дай сюды…
И забирает плошку, своей ложкой начерпывает похлебки душистой, кладет туда куски мяса и возвращает сыну. От хлеба отламывает ломоть и тоже протягивает ему. Сычонок держит обеими руками плошку, чувствуя тепло. Приникает губами к вареву. Обжигаясь, пьет. Ай, вкусно! Ничего вкуснее не пробовал на свете Сычонок. От жара глаза слезятся. На лице испарина. Дует на варево. Хочет уже пальцами поймать мяса, но отдергивает. Ух, жаркое. Снова дует. Пьет осторожно. Откусывает хлеба.
А мужики едят неспешно, переговариваются под треск костра и соловьиные песни. Обсуждают плаванье по Гобзе. Хвалят реку. Воды вдосталь. И погода хорошая. А то как зарядит дождь. Да дохнёт хлад. Но то начнется с черемухой. А покуда она не зацвела. Глядишь, и управятся до холодов дойти до Дюны хотя бы.
Доносится среди соловьиного пения загадочный свист. Страшко Ощера подымает вверх палец, призывая всех к тишине. Все умолкают. Трещит костер. Свист не прерывается… Страшко Ощера оглядывается на Сычонка, лыбится.
– Што ён сказывает? – спрашивает у Сычонка.
Да, это сыч свистит. Сычонок, облизывая жирные пальцы, слушает, но ничего не отвечает ни Страшко Ощере, ни сычу.
– Не замай, пущай ест, – возражает отец.
– А разумел бы грамоту, все и поведал бы нам, – замечает Зазыба Тумак.
– Еще успеется, – отвечает отец. – К Лариону зимой пойдет учиться. А пока вон – урок плотогона.
– Ничему ладному поп его не выучит, – говорит Страшко Ощера. – Всё у него пустое.
– Но грамота-то не зряшная? – откликается отец.
Страшко Ощера мотает чубом, жует хлеб с мясом.
– Вельми знахарь надобен.
– Ха, да идеже такого взять, чтоб язык исправил? Оживил? – отзывается отец, блестя в отсветах костра глазами.
Страшко Ощера зачерпывает ложкой варева, хлебает.
– Да есть такой человек, неужто не слыхал?
Отец вопросительно глядит на него сквозь дым.
– Хорт, – говорит со значением Страшко Ощера.
– Х-о-о-рт?.. Што за зверь?
– Хорт за Смоленском, – продолжает Страшко Ощера. – Велий волхв и чаровник, кудесник. Сказывают, хромоту вправляет, с глаз слепоту убирает, расслабленного в силу приводит.
– Во-олхв? – протягивает отец. – Ку-де-э-сник? Собака?
– Зачем так-то баишь, – остерегает его Страшко Ощера. – Не Собака, а Волк.
– И так, и эдак можно разуметь хорта, – отзывается отец.
