– На, – сказал отец, протягивая топор.
Сын взял неловко и уронил.
Отец хмыкнул. Но остановил тут же сына.
– А ну постой, покажи ладони-то.
Сычонок повернул ладони вверх.
Отец присвистнул.
– Экие у тебя желви[17 - Желвь – мозоль, нарыв.]!
На ладонях Сычонка пучились кровавые пузыри.
– Слышь-ко, Страшко Ощера! – воскликнул он. – Желви у сынка.
Тот оглянулся, убрал чуб со лба.
– Так ищет пусть ель.
– Да! – вспомнил и отец, озираясь.
Но еловый лес стоял далеко за березняком, темнел буро. А вот на другой стороне ели прямо к воде свешивали свои лапы.
– Вона, – сказал отец, указывая на тот берег. – Набери смолы и давай сюда.
Сычонок приблизился к воде, скинул порты, рубаху да и вошел в воду, поблескивая крестиком на груди, поплыл, пофыркивая, как собака. Вода была холодной. Но за день Сычонок так нагорячился, что с удовольствием окунулся. Течение, правда, повлекло его вниз. И снесло мальчика далеко в сторону.
– Зачем ты его послал? – спросил Зазыба Тумак.
– За смолой, у него желви.
– Река ишшо холодная.
– А ничего, – откликнулся отец.
А мальчику пришлось пробираться берегом, лезть сквозь кусты. И его атаковала орда комариная. Впивались в плечи, под лопатки, в шею, в руки. Он отчаянно хлестал себя ладонями. Но вот оказался у елей. Наскреб смолы. И не знал, что с нею делать. В кулаке зажать – плыть неудобно будет. Наконец додумался прилепить комок к крестику. А назад плыть уже не хотелось. Вода казалась еще холоднее. Хотя воздух над рекой за день так прогрелся, что был как парное молоко. Сычонок переминался у воды, дергал плечами, сгонял комаров… Но комары так одолели, что уж лучше в воду прыгнуть. И он бухнулся в реку и поплыл. Отец вязал шалаш и поглядывал на реку. Посреди Гобзы, тоже багровой от заката, круглилась голова пловца. В кустах уже били соловьи. Далеко перекликались кукушки. А скоро и журавли закурлыкали, провожая солнце.
Течение снова сносило мальчика. И он вылез на берег много ниже. Шатаясь, притащился к мужикам. Страшко Ощера уже развел огонь, взял смолу, прогрел ее у костра, велел Сычонку протянуть руки и намазал мозоли смолой, порвал тряпицу и замотал руки мальчику.
– Сиди теперя сиднем, – сказал он. – Сторожи, чтоб лучники-то не подкралися. Протозанщик!
И Сычонок устроился у костра, жмурился, чувствуя блаженное тепло. В реке он сильно озяб, еще немного, и судорогой свело бы ноги, да вдруг под собой почуял мель.
За дровами с топором ушел Зазыба Тумак. Из березняка доносились удары. Потом он показался с целым ворохом березок на плече.
Комары ярились как никогда. Отец велел было сыну травы бросить в костер для дыма, да спохватился и сам надрал. Но она быстро прогорела, дав облако дыма. Нужен был какой-нибудь трухлявый пень. Отец походил по берегу и выкопал из песка кусок бревна, положил в костер. Сразу повалил густой дым. Страшко Ощера, как обычно, колдовал над котлом.
– Футрина надвигается, – говорил он, поглядывая на небо.
Небо заволакивала багровая пелена. И отец с Зазыбой Тумаком еще и еще вплетали в шалаш березовых веток. Месяц в этот вечер лишь на мгновение появился над березняком и исчез. Задувал теплый сильный ветер. От костра далеко летели искры. Сычонок за ними следил.
И когда стемнело, вдалеке, где-то за лесами, пошли вспышки зарниц.
– Илия-пророк на колеснице скачет, – молвил отец.
– Или Перун идет со своею дружиною волчьей, – отозвался Страшко Ощера.
– А то и сам Всеслав Чародей, – добавил Зазыба Тумак, как обычно, шепелявя.
«То наш ковач[18 - Кузнец.] Воибор Власенятый в кузне огонь раздувает», – хотел сказать и Сычонок, да как скажешь? Остается только слушать. И он сидел и слушал, черпал новенькой ложкой густую жирную похлебку из котла, дул на нее, остужая, отправлял в рот. И мужики ели. И говорили про всякое. Что, мол, это чертова свадьба там скачет, пляшет, беснуется…
Поев, отец тихонько запел:
Ходит Илья
На Василья,
Носит пугу
Житяную;
Де замахне —
Жито росте…
Зазыба Тумак засмеялся хрипло.
– Эва хватил, Возгорь! Василья[19 - Васильев день – 1 января.] – он же вона егда ишшо будет, в самый холодный день!
– Илия и чичас как раз житу жизнь даёть, – отвечал отец и продолжал негромко напевать:
Жито, пшеницу,
Всяку пашницу,
У поле ядро,
А в доме добро…
– Такожде и я спею! – воскликнул Страшко Ощера и запел дурашливым писклявым голосом:
А разлюбезныя подруженьки,
А не поритя мою белую грудю!..
Что мое-то ретиво сердечеко
Все повыныло, повымерло,
Без морозу-то оно повысохло,
Без ржавчины оно заржавело!
Разлучил меня молодешеньку,
Со всем моим родом-племенем,
И с вами, мои подруженьки,
Разлюбезныя, расприятныя-а-а!
И он повел ложкой в сторону одноглазого Зазыбы Тумака и Возгоря Ржевы. Все захохотали так, что где-то поблизости утки с испугу заполошились, закрякали, полетели.
– Чегой-то ты?! – воскликнул отец.
– Дак кто молвил про чертову свадьбу? Вот свадебную и запел.
– А ты и впрямь как чертяка, – сказал отец и перекрестился.
– Чертовка, – поправил его Страшко Ощера и, охорашиваясь, как баба, поправил свой длинный чуб.
Все снова засмеялись, не утерпел и Сычонок. Только смеяться как другие он и умел.
А зарницы из-за тех лесов далеких как будто наступали воинством великим, сюда шли. И уже доносились раскаты грома. Подул ветер. Соловьи все замолкли, затаились. Только костер трещал и метал искры яростно.
И когда все улеглись, налетел сильный ветер, вздул притухший костер так, что и сквозь густые ветки свет его проник в шалаш. Все ворочались, кряхтели. Вода заплескалась в Гобзе.
– Вот свадьба и сюды доскакала, – пробормотал Страшко Ощера.
И вдруг пыхнуло еще ярче, будто в небе великий костер загорелся и тут же погас. И следом обрушился гром камнями большими. Сычонок крепко глаза закрыл. Снова пыхнуло жутко белым, и опять загрохотало так, что земля под ними затряслась.
– Ну? – хрипло спросил Зазыба Тумак.
– Чего? – переспросил отец.
– Читай молитву…
Отец помолчал, прокашлялся и начал тихо, потом громче: «О прехвальный и пречудный пророче Божий Илие, просиявый на земли равноангельским житием твоим, пламеннейшею ревностию по Господу Богу Вседержителю, еще же знамении и чудесы преславными, таже по крайнему благоволению к тебе Божию восхищенный на огненней колеснице с плотию твоею на небо…»
И тут снова вспыхнуло и ударило так яростно, будто некий злой безумец-силач разодрал надвое материю, раскинувшуюся от края земли до края, крепкую словно береста. Берестяное небо и разодралось, полыхнуло пламенем.
«Услыши нас, грешных и непотребных, в час сей предстоящих пред святою твоею иконою и усердно прибегающих к ходатайству твоему. Моли о нас Человеколюбца Бога, да подаст нам дух покаяния и сокрушения о гресех наших и всесильною Своею благодатию да поможет нам оставити пути нечестия, преспевати же во всяком деле блазе, да укрепит нас в борьбе…»
Последние слова потонули в новом грохоте, а потом шуме ливня. Реки небесные хлынули на землю, Гобзу, березняк и шалашик. Сперва шалашик держал воду, но скоро вода засочилась внутрь, закапала на плотогонов. Страшко Ощера достал дерюгу и накрыл всех. Сычонок к теплому боку батьки прижимался. А снаружи лило и грохотало, сверкало. Уже мнилось, что Гобза тут, вокруг шалашика плещется, вышла из берегов. Капли уже густо падали на дерюгу. Как тут спать? Да вдруг среди шума этого дождевого Сычонок различил странные звуки… Прислушался. Ну, точно – Зазыба Тумак храпел. А остальные не спали. Страшко Ощера что-то бормотал. Скоро Сычонок уловил имя Перуна, господина громовника. «Ой, гульк вода!.. Бусь вода!.. Святым огнем не пожги, Перуне!.. Скинь стрелы в воду, в болото, в дерево-тучу, пусть унесет его Жыж». И отец вроде снова свою молитву Илие говорил… так и лежал Сычонок, трепеща, меж двух молитв, меж двух вер. А над ними небеса раздирались и огненными кусками падали, падали… да все не губили плотогонов-странничков. И уже Сычонок устал бояться, слушать, думать – да и свалился в глухую тьму.
5
Встали на другой день позже, чем в предыдущее утро, заспались нечаянно. Небо было хмурое. Все вокруг темнело после ночного ливня. Вода в реке и вправду поднялась.
– А то нам и на руку, – проговорил отец, умываясь в Гобзе.
Птицы пели. У них такая пора – петь и петь, хорош ли день или пасмурен.
– Ну, Ощера, что там тебе шепчут русалки? – спросил Зазыба Тумак. – Будет дождь али нет?
Страшко Ощера раздувал огонь, утирал слезящиеся глаза, отмахивался и ничего не отвечал.
А как похлебка согрелась, сказал громко:
– Вали на ядь! Брюха брячина[20 - Пир.]!
– Брячину мы учиним в Видбеске, как продадим дубье все, – сказал отец. – Да рухлядь мягкую.
– Ох и утолю я жажду вином зеленым! – воскликнул Зазыба Тумак.
– Ну, выходит, остатния зубья поколотять, – заметил Страшко Ощера.
– Тебе обувку справим, – говорил Зазыба Тумак Сычонку, хлебая похлебку. – Из свиной крепкой кожи. Калиги[21 - Обувь паломников, сапоги с низкими голенищами.].
– Да куды же он каликой побредет?! – спросил Страшко Ощера.
– Куды-куды… В Вержавск.
– А я бы пошел в Ерусалим, – проговорил Возгорь-Василий, убирая русые волосы назад и окидывая взглядом речные и лесные пасмурные дали.
– Зачем идти, туды и доплыть можно, – возразил Зазыба Тумак.
Сычонок тронул его за руку, вопросительно кивая. Зазыба Тумак глянул на мальчика.
– Как? Да так. По Дюне вверх, там перевалить на Волгу. Волга и в самый Ерусалим и приведет.
– Сдурел ты, нет ли, – откликнулся отец. – То по Днепру идти надобно. Вверх по Каспле, там перевалить на Днепр и до моря-окияна самого. Дальше буде Царьград. А там ещежды[22 - Опять.] море. И Ерусалим. Ларион Докука сказывал.
– Да што Докука! Поп он и есть поп. А мне купцы говорили, оне оксамиты[23 - Шелковые ткани с ворсом из серебряных или золотых нитей.] оттудова везли, – загорячился Зазыба Тумак.
– Ты все попутал, башка дубовая, – сказал отец. – Волга в море Хвалынское падает.
– А купцы те сказывали, что в море Красное! – выпалил Зазыба Тумак, сверкая глазом. – На Красном море Ерусалим и стоит. Там же… в Писании об том есть, как жидовины через море Чермное[24 - Красное.] аки посуху перешли. Тое тебе Докука не сказывал?
– Перетолмачил ты все не так-то, – сказал отец.
– Вы ишшо не забыли, куды мы-то идем? – спросил Страшко Ощера.
Сычонок дернул за рукав Страшко, и у него желая узнать, куда ведет Дюна.
– Да в Видбеск.
Сычонок снова вопросительно кивал, мол, а дальше-то, дальше куда ведет Дюна?
– Чего? – не понимал Страшко Ощера, глядя на мальчика. Тот показывал извилистую линию – реку. Но Страшко так и не уразумел, отмахнулся. А отец с Зазыбой Тумаком все спорили.
И после еды они отчалили. Зазыба Тумак снова встал на плоту с отцом, а Сычонок в этот день просто сидел, держа на коленях свои замотанные тряпицами руки. Плоты хорошо шли полдня. Дождя не было, но и солнце не показывалось. Стало прохладно. Леса стояли на реке темные, зеленые, мокрые. Вода была мутной. Мокрая одежда постепенно просыхала. Сычонок внимательно разглядывал берега. Да что там увидишь? Все ели да сосны. Иногда дуб выступит вперед, богатырь в три обхвата… Но вон птица с ветки на ветку порхнула. Белка прыгнула, вильнув пушистым хвостом. Стрела вчерашняя лежала тут же, Сычонок иногда на нее посматривал. Думал о битвах, о которых рассказывали. С половцами какими-то степными, с литвой яростной, дикой, с варягами беспощадными, как волки. А что такое та степь? Сказывают, травы все да травы от края до края, а больше и ничего. Вот как поле, только поле бесконечное. И в нем и живут где-то половцы, скачут на маленьких злых лошадках, и сами злы и быстры, аки ястребы.
А вдруг оне и сюды зашли? Отец и Страшко Ощера с Зазыбой Тумаком решили, что кто-то так, баловался, утеху себе устроил, мол, пугнуть дурней-плотогонов. Но Сычонок думал, что не охотник то был, а поганый степняк и был, перевертень[25 - Разведчик.], позорути[26 - Смотреть.] его и послали.
Хорошо шли плоты по высокой воде, да вдруг спона[27 - Препона, препятствие.] на реке и встала: за поворотом шумом всколыхнулась тишина лесная. То клокотали воды, напирая на завал из деревьев, вырванных с корнем и брошенных поперек реки неким великаном.
Пришлось первый плот отвязывать. И на нем все втроем мужики и прибились к завалу, начали рубить топорами, растаскивать. Сычонок ничем пособить не мог, только глядел да уворачивался, когда метали назад сучья с налипшими травами, куски деревьев. Работа жаркая кипела. Долго завал разбирали, умаялись так, что сразу и не поплыли дальше. На берег вышли. Зажгли костер да сварили киселя. Пили, обжигаясь, дух переводили.
Потом и дальше пошли.
