Непременно перечитайте рассказ Аверченко «Ложь», и в обязательном порядке четвёртый эпизод из «Жизни Берегова». Это что касается веры в мужей. А что касается розыгрышей, упомянутых в этой истории и историей выше – они, конечно же, совершенно дурацкие. Но как уныла была наша жизнь, и воспоминания о ней – которые немаловажная часть жизни, – если бы мы постоянно были невыносимо умными и нестерпимо правильными.
Колготки в сеточку
Примус давно там, где «а на небе встретят Сашка да Илья». Там вряд ли читают книги, но если сочтены все шаги, пусть роман «Коммуна» таковым не считается и на небесах к рассмотрению не принимается. Мне самой часто кажется, что Примус никогда не покидал меня. Он в каждом мужчине, в каждом, кто вдруг рассмеётся, как он; вдруг тряхнёт буйной крупной умнейшей головушкой; вдруг коснётся моего сердца… не знаю, чем касаются сердец; и сердец ли. Слова так жалки, так несовершенны. Вдруг тембр голоса, или окликнет в толпе кто-то: Танька!.. Я оглянусь, это не меня, но шальная тачка, не остановившаяся на «зебре», успела пронестись. Он во всём, что забавляет меня, что меня удерживает или подталкивает. Во всём, что оберегает и не позволяет. Что радует и смешит.
У меня невероятный ангел хранитель.
Жаль, что для этого пришлось умереть человеку.
Смешливая и нежная, тактичная и обаятельная, мудрая и ласковая, мощная незыблемая твердь и разъятая ветром росная паутинка, вечная любовь моя, я никогда больше не надевала таких колготок.
В далёкой юности, посреди всего прочего, я мечтала о колготах в сеточку. Мои молодые люди и даже кандидат в первые мужья не догадывались преподнести мне такой подарок. А просить я никогда не умела. Равно и намекать. С мужчинами вообще намёки не работают. То есть, вот если стоять и тупо лить слёзы, глядя на уродливые босоножки – ни за что не догадается. Всё на свете переберёт, включая конец Вселенной через пять миллиардов лет. Но ни за что не догадается купить тебе уродливые босоножки. Или, вот:
– Ой, посмотри какая розовая курточка!
– Где?!
– Да всё уже, проехали. Нигде. Ты мне жизнь поломал.
А как попросить или хотя бы намекнуть на жажду колгот в сеточку? И просто вот так взять и купить их – было негде. Но я, наконец, решилась, и крутая однокурсница, дочь главного врача Еврейской больницы, отвела меня в гнездо спекулянтов. И там, в гнезде, я купила колготки в сеточку. И ещё тушь «Пупа». И ещё – цельный купальник. Ну как – цельный… В бассейн в таком не пойдёшь, а был уже ноябрь месяц. На колготы в сеточку, тушь «Пупа» и цельный купальник я потратила всё. И повышенную стипендию, и зарплату санитарки оперблока травмы. Хочешь похудеть? – Спроси меня как!
И надо же их куда-то выгулять! Срочно! Колготки эти. Явно не на занятия и не на работу. Значит, срочно надо в кабак. А будущий первый муж в рейсе. Значит, срочно же надо с пацанами. В Одессе в ноябре ещё можно в таких колготах.
С чем?! Ну ладно, джинсовых коротких юбок у меня было. И даже косуха была уже как положенная, правильная, а не турецкая кожаная куртка «из залуп». И вот принарядилась я. Произведу, – думаю, – фурор!
Иду по улице, холодно. Синяки оглядываются. Собаки воют. Старушки вслед плюют.
Примус как узрел, сразу вердикт вынес:
– Мечта эпилептика!
И, помолчав, добавил извиняющимся тоном, мягко так:
– Слушай… Я иногда ору, что ты шлюха. Но я совсем не то имею в виду. Не надо так! Не надо так буквально всё воспринимать. Мир полон прекрасных вещей. Море, там. Закаты. Рассветы. Пожалуйста, больше никогда так не делай. Это… Это… Это…
И Примус выдавил из себя страшное слово: безвкусица. А он знал, что это больно. Что это куда страшнее шлюхи. Шлюху он вынести ещё мог. Безвкусная шлюха – это было уже, пожалуй, слишком. Перебор. Даже для любви.
– Нет-нет-нет! – поспешно сказал он, увидав что я готова зареветь. – Мы сейчас выпьем и… И нормально будет, нормально. То есть – прекрасно, прекрасно! Я хотел сказать: ты прекрасна.
И, помолчав, падла, добавил с хохотком:
– Даже когда выглядишь, как безвкусная шлюха.
Это нанесло мне страшную психологическую травму. Полагаю, непоправимую. Потому что с тех пор я так ни разу и не купила и не надела чёрных колгот в сеточку. А те в тот же вечер порвались.
Тушь «Пупа» обладала удивительным свойством: слезать с ресниц. Она не размазывалась, как и было обещано. И не расплывалась. Она сползала лохмотьями.
Вот купальник я носила довольно долго. Он даже первого мужа пережил. Не физически, конечно же. В смысле – оставался со мной много дольше. Или я оставалась с ним. Ну и стоил он дороже всего остального. Девяносто пять рублей. Да. Шальные деньги. При повышенной стипендии в пятьдесят пять.
Но каждый раз при виде чёрных колгот в сеточку моё сердце сжимается, ёкает. И чувства я испытываю весьма противоречивые. Взаимоисключающие. Вроде как упущенная мечта. Но и – безвкусица, дешёвка. Я же убедилась, что безвкусица и дешёвка! – но… мечта! Дешёвая безвкусная мечта. Буквально помню, как я спускалась в них по лестнице, ужасно гордясь ими и страшно пугаясь выхода в мир. Они оставили мне это чудовищное восхитительное чувство обладания, ожидания, страха. И пусть оправдались только страхи, но обладание и ожидание тоже навсегда со мной.
Нет, я смотрела на себя в зеркало перед выходом. В зеркало, впаянное в тело трёхстворчатого шкафа, – и уже тогда понимала, что настолько невыносимая пошлость может нравиться только дальнобойщикам.
А, может, просто тогда у меня нужных уродливых туфелек не было?
Тетрафармакос
Однажды в нашей молодой компании завелась дева, практически демоническая женщина, прямиком из рассказа Тэффи. Она умела говорить слово «тетрафармакос». И не просто злоупотребляла им, а создавалось впечатление, что никаких других слов она и не знает. Сидим мы, скажем, в кафешке на Тринадцатой Фонтана. Подгребает наша дева, видит: мы мороженку захлёбываем тёплой водкой. И она такая:
– Ах! Тетрафармакос!
И глаза закатывает восторженно.
Или с пирса кто сиганёт с переворотом, она опять же:
– Тетрафармакос!
И в ладоши лупит.
Очень была восторженная, таинственная, очень всех нас любила, и пыталась поразить. И вот как-то Примус после очередного её «тетрафармакоса» с пирса и сбросил. Прям в празднично-вечерней одёжке. Умела она неуместно нарядиться даже на пляж.
Я ему:
– Примус! Ты с ума сошёл?!
А он только плечами пожал и довольно равнодушно промолвил:
– Чего?! Зло легко переносимо! В данном случае – ею. Благо легко достижимо. В данном же случае – для нас. Плавать она умеет, так что о смерти беспокоиться нечего. Богов бояться – на море не ходить!
* * *
Раньше легче было отучить людей произносить слова, значения которых им неизвестны. Нынче эти люди в коучи выбились, в психологи, в журналисты, в общественники. Рубрики ведут, семинары, вебинары и тренинги. Что тут скажешь?! Только одно:
– ТЕТРАФАРМАКОС!
Хотя тетрафармакос – это уже четыре. Не считая тире и восклицательного знака.
Не забудьте значение слова «тетрафармакос» в словаре посмотреть. Пардон, в поисковике.
И я бы хотела смеха
Давняя история. Очень давняя. На земле ещё было Черноморское Морское Пароходство. И на судах, приписанных к оному, были официальные судовые врачи. То есть описываемые события происходили в глубокой древности, и для многих сопоставимы только с гибелью Византии или восстанием на броненосце «Потёмкин».
На судне умер врач. Дело было в Индии, корабль стоял на рейде, по случаю длительных местных культовых праздников никто ничего не делал. Никаких разгрузок-погрузок-движения судов, и таможню/санврача порта/полицию и прочие местные профильные службы даже советский консул не смог материализовать. Праздники. И знаменитая индийская неторопливость.
Сорок дней тело врача пролежало в холодильнике судна. Затем был не менее неторопливый квест по переправке груза-200 на родину.
В Одессу тело покойного попало на сотый день после смерти, на неделю позже самого парохода. Хоронили в закрытом гробу. Все так устали ждать похорон, что никто не плакал, а на поминках и вовсе развеселились. И вместо вспоминать «каким он парнем был», рассказывали байки о коммуникациях с соответствующими индийскими службами. Мертвеца так задержали ещё и потому, что в одном из доблестных индусов в погонах вдруг проснулся Пуаро (не такой шустрый, как бельгийский, а с индийским орнаментом), и он решил завести дело «След от укола» (почувствовавший себя плохо ввёл себе кардиопрепарат, врач всё-таки).
Публика за поминальным столом приходила в прекрасное настроение. Вдова наготовила кутьи, а подвыпивший больше прочих боцман, содрогнувшись при виде традиционного ритуального блюда, задвинул речь:
– В жизни я проклятый рис в рот не возьму! Сорок дней на рейде постылым рисом давились! Мы же пришли, а они там не работают! Мы же пришли, а у нас только рис остался! Мы же пришли, думали – затаримся! Мы же пришли – из Аргентины шли! – всё в ноль! Тушёнки ни банки! Ничего! Только твой в морозилке лежит. Веришь, поглядывали!
И тут вся команда грохнула, да так заразительно, что вдова не выдержала и рассмеялась.
Терапия одиночеством
Однажды в моей жизни был пустой Новый год. Сразу после окончания института. Казалось бы, такая бурная жизнь – и выход в беспросветное одиночество.
Я встречала Новый год одна. Я считала, что ужасающе несчастна. У меня было куда пойти, но это всё были суррогаты. Толку заглушать себя грохотом и мишурой? А нажраться (не думайте о еде) я могу и самостоятельно. Меня звали туда; и ещё вот сюда; а те хотели вытащить насильно; а вот эти – хотели воспользоваться случаем, мексиканских кузенов у нас, слава яйцам, на тысячу лет вперёд заготовлено. Но я всем сказала, что уезжаю, убываю, оставьте меня в покое; вы не те, с кем возможен покой, а мне сейчас необходим именно он (последнее я не озвучивала). Тем более первого января я уезжала ранним утром. Это было необходимым и достаточным поводом избавить себя от ненужных людей и бессмысленной суеты, сохранив реноме приличного человека.
Мне казалось, что я буду страдать и выть в подушку. Под бессмысленно работающий телевизор. Но я с огромным удовольствием выпила всего полбутылки водки. Да, тогда для меня эта доза была лишь «всего». В компании наверняка выжрала бы уже две, и возглавила какую-нибудь фракцию.
Я очень пыталась выдавить из себя слезу. Но вдруг поняла, что бесконечно счастлива. И в наступившем за тем одиноким не-праздником году я оборвала старые связи и сожгла старые письма. Всё напалмом выжгла.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою.
И сказал Бог: да будет свет.
И ко мне подошли и попросили закурить…
Вскоре «и ко мне…»
И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы.
Потому что хранилище, тьма его, пыль его – иногда должно быть зачищено в ноль, в пустоту.
Считайте, что это послание счастливого человека тем, кто кажется себе несчастным. Вот сейчас, в сию минуту. И в этом кажущемся несчастье он цепляется за грохот и мишуру. Не надо, человек! Не цепляйся. Это всего лишь с полок тёмного пыльного хранилища на голову тебе падают ненужные вещи, не твои люди, не твоя земля.
Тебе нужна эта не твоя бездна?
Иногда надо отойти в сторону и даже не смотреть. Или как написано в сказках: не оглядываться. Ты оглянешься, человек, и они утащат тебя в не твою жизнь, в не твою вселенную.
Не грусти! Ты не один! Может, впервые в твоей жизни ты не один! Ты впервые наедине с собой. Ты – первый после Бога. Возможно, ты и есть – Бог. Купи себе мандарин и бутылку водки! Даже если ты читаешь это не в канун Нового года. Каждый твой день – твой персональный Новый год. Твой и Бога. Больше никого нет. И ещё неизвестно, есть ли Бог, кроме тебя. Тебе и только тебе выбирать, каким Богом ты будешь.
Даже если сейчас не Новый год, начинай провожать не-твоё и не-себя! Не затягивай. Стань для себя первым. Как минимум – первым после Бога.
Медведь
Давным-давно, когда мне жаждалось денег, а красотой не то не было принято широкомасштабно пользоваться, не то я одарена альтернативно, я устроилась санитаркой в отделение травматологии. Вот тут я точно альтернативно одарённая. Сказали: место есть только в ургентной травме; окинули меня так красноречиво и многозначительно с головы до ног; хмыкнули и приняли.
Не сразу приняли. Для начала надо было заведующего травмой изловить. А Фигаро ж тут, Фигаро там. И целый заведующий. А я – всего лишь жалкая студентка второго курса. И даже ещё хуже – в санитарки, будучи студенткой, хочу. Ни в какие ворота! Ладно бы ещё парень, после армии, живущий в общаге – это всем понятно. А тут – городская девочка, отличница. Сорок пять кэгэ вместе с тапками. Какая из неё, к чертям, санитарка в травме?!
Уже не помню, почему старшая сестра отделения не подошла для согласования в санитарки моей более чем скромной персоны, но точно помню: нужен был прям целый заведующий. Может как раз именно потому, что студентка медицинского института, правила-требования жёстче, справка из деканата, такое всё. В общем, надо было, чтобы заведующий отделением официально не возражал. Точнее: одобрил.
Мне сказали: ты заведующего травмой сразу узнаешь, он ростом под два метра, здоровенный такой брюнет, лохматый. Как увидишь медведя – это он, не ошибёшься. Предупредили: характер у медведя скверный, под горячую лапу лучше не попадать. Я тогда ещё не знала, что у всех серьёзных ответственных людей характер непременно скверный (то есть кажется таковым), и что в своё время чаша сия даже и меня не минует, и байки о моём скверном характере будут передаваться из уст в уста. Но сейчас, бог мой, мне семнадцать лет, и я ужасно боюсь медведя!
И вот, гоняю за ним по всей больнице. По последним данным видели его в приёмном покое, гони туда. Гоню.
В приёмном – больница большая, – как всегда Чистилище. Кто-то крючится, кто-то ломится, кто-то тихо не отсвечивает. Один изгвазданный мужичок в свежем крепком хмелю орёт как невменяемый, левой рукой баюкая правую. Голосит, мол, плохо ему, умирает он. А на него, вишь, ноль внимания, и все ему и за всё ответят!
И вдруг посредине этого разгула чешет – да, не соврали, – двухметровая лохматая брюнетина, размером с танкер, такого хрен с кем перепутаешь. И выражение лица его представляет ядрёную смесь отрешённости, ненависти ко всему человечеству и очевидно: всех бы в гробах он видал, включая меня, эту больницу, этот город, это море, и, возможно, даже эту Солнечную систему. Ну а мне что делать? Догоняю его – он как раз мимо пьяного скандалиста движется. Я его за полу халата дёргаю: дяденька, а дяденька?! В сказках медведи не убивают маленьких девочек. А тут, в коридоре приёма явно не жизнь, а сказка!
Медведь начинает ко мне разворачиваться – и тут взгляд его падает на плакальщика-скандалиста и фиксируется. Последующее заняло секунды, может, три. Много – пять. На слоумо надо в кино показывать: без здрасьте, как зовут, и прочих прелюдий, берёт Медведь в одну лапу правую руку мужичонки, другую лапу ему подмышку, и резко на себя дёргает чётким выверенным движением. Одномоментно звук раздаётся: КЛАЦ!
Мужик только и успел хавальник разинуть пошире. Для мата. А вот ругнуться уже не успел. Разулыбался во всю пасть и глаза его, дотоле преисполненные отчаянием, болью, страхом и ненавистью, – залил свет.
А заведующий дальше пошёл, без единой вообще эмоции. Позабыв и про мужика и про меня. Так что пришлось мне в тот день за ним ещё погонять.
Грязненький пьяница, шепча благодарности как водится боженьке, поковылял на выход. Может, домой. Может, к ларьку пивному. Плечо-то ему вправили. Сам заведующий, отменный широко известный специалист. Ханыге это, что правда, всё равно было.
Медведь-заведующий отличным мужиком оказался, к слову. Работать под его началом было огромным удовольствием. Он меня многому научил. Замечательный был человек. Как все со «скверными» характерами.
Ангел
Когда деревья были выше, и шприцы не были одноразовыми, в погоне за материальными благами устроилась я санитаркой в ургентный оперблок крупного отделения травматологии огромной больницы.
И вот в одно прекрасное утро, в ряду других прекрасных утр, мою законную тележку санитарки прихватила диет-сестра для своих нужд. А мне смену надо завершить и сдать. Сутки выдались безумные. Жара адская. И вот тащусь я по больничному двору, без тележки, сгибаясь под тяжестью ноши. Даже нош: за одним плечом у меня мешок с биксами, за другим – мешок с ампутированной ногой.
