Проводнику было под сорок, но из-за преждевременных морщин он выглядел гораздо старше. Кожа у него была дряблая. Такая бывает у многих чернокожих, и они говорят, что дряблость или упругость зависит от того, как распределяется по телу подкожный жир. Нос у Ромилея был не плоский, скорее орлиный, как у абиссинцев. Пепельные волосы кустились и торчали в разные стороны, как ветви у карликовой ели. На лице были шрамы – следы зарубцевавшихся ран, которые у некоторых народностей наносят юноше, когда он входит в возраст. Края ушей тоже были срезаны, отчего верхняя часть их заострилась и уходила в волосы. Рубцы и изуродованные уши говорили о том, что Ромилей – выходец из языческого племени.
Потом он был обращен в христианство, крещен и теперь каждый вечер молился перед сном. Встав на колени, складывал руки лиловыми ладонями друг к другу, подносил к подбородку и принимался бормотать. Из груди его, как стон, вырывались низкие звуки. Он молился, только когда мы останавливались на ночлег и над нами кружили ласточки-плясуньи. Я сидел в сторонке и по-приятельски подбадривал его:
– Давай, давай! И не забудь замолвить перед ним словечко и за меня.
Однажды мы вышли на плато, окруженное со всех сторон горами. Здесь было жарко, сухо, ветер как бы подмел землю. Несколько дней нам не попадалось ни одного человеческого следа. Растительности почти не было, тут вообще ничего не было. Все было просто до великолепия. Я как будто оказался в глубоком прошлом, когда еще не было никакой истории, в доисторическом прошлом. И еще мне показалось, что между мной и валунами существует какая-то связь, чуть ли не близость. Змеевидные вершины гор были будто на ладони, видно, как на покатых склонах зарождались облака. От нагретых на солнце камней воздух переливался, отбрасывая на землю слабую тень. Несмотря на жару и сухость, мне было несказанно хорошо. Готовясь ко сну, мы ложились на землю и принимались дышать ровно и спокойно, и ночь дышала вместе с нами: вдох – выдох, вдох – выдох. На небо выплывали звезды, медленно кружились, поблескивая и звеня. Над головой пролетали крупные ночные птицы, как опахалами обмахивая нас крыльями. Я прикладывал ухо к земле и слышал будто стук копыт: то мчались где-то стада зебр или горных козлов. Я потерял счет дням, а мир, вероятно, был рад потерять мой след, хоть и на время.
Короткий сезон дождей прошел. Ручьи и реки пересохли. Кустарник вспыхивал, стоило только поднести зажженную спичку.
Плоскогорье, похожее на гигантскую мелкую впадину, которую Ромилей назвал Хинчагара, вообще не было нанесено на карты. Мы шагали по твердой раскаленной земле, и от нее волнами поднимался жар. Деревья здесь росли низкорослые, колючие, напоминавшие алоэ или можжевельник (я не ботаник, плохо разбираюсь в растениях). Тень шагавшего впереди Ромилея то укорачивалась, то удлинялась и делалась как лопата, какой пекарь сажает хлеба в печь.
Однажды утром мы шли вниз по высохшему руслу довольно большой реки – Арневи. Оно затвердело, глина тускло поблескивала.
И тут я увидел деревню: хижины из тростника и пальмовых веток с конусообразными кровлями. Над некоторыми вился и рассеивался в синеве дымок.
– Ромилей, как тебе нравится эта картина? Где мы? Похоже, что очень старое место, так?
– Я не знать, господин.
– У меня странное ощущение, что отсюда и пошла Африка. Это место должно быть древнее, чем Ур[4 - Шумерский город – государство древнего Междуречья (5 тыс. лет до н. э. – 4 в. до н. э.).]. – Я помолчал, подумал. – Думаю, нам здесь хорошо будет.
Арневи – племя скотоводческое. У реки мы наткнулись на стадо тощих коров. Потом нас окружила орава голых пузатых ребятишек. Увидев нас, малышня заверещала как резаная. Крики перекрыли мычание коров и согнали стаю птиц с деревьев. Тут же полетел град камней, и я подумал: «В нас!» – и приготовился отбить атаку.
– Господи Иисусе, – сказал я Ромилею, – так они встречают путников? – Но я ошибся: детвора пуляла в птиц.
Потом Ромилей поведал мне, что арневи почитают рогатый скот, с коровами вообще обращаются как с родственниками. Говядину племя в пищу не употребляло. Когда стадо гнали на пастбище, у каждой коровы был свой пастушонок или своя пастушка. Я пожалел, что не захватил гостинцев для детей. Во время итальянской кампании я всегда покупал в военном магазине шоколадки и арахис для тамошних бамбини.
Дети носились вокруг нас и визжали от удивления и восторга. Несколько мальцов побежали сказать взрослым, что прибыл белый человек.
– Что, если я позабавлю пузатых чертенят – подожгу этот куст? – спросил я Ромилея и, не дожидаясь ответа, крутанул колесико своей австрийской зажигалки. В одно мгновение невидимое на солнце пламя охватило куст. Через минуту от него на песке осталась только кучка золы. Ребятня испуганно притихла.
– Как, по-твоему, прошло представление? – спросил я Ромилея. Тот молчал. – Хотел позабавить детишек.
Мы не успели обсудить инцидент. К нам приближалась группа голых туземцев. Арневи – привлекательная народность. Иные так красивы, что залюбовался бы сам Микеланджело. Впереди шла молодая женщина ненамного старше моей Райси. Подойдя поближе, она зарыдала навзрыд, не вздрагивая и не ломая руки.
Я не ожидал, что ее рыдания так подействуют на меня.
Конечно, при общении с людьми надо быть готовым ко всему: к переживаниям, обидам, страданиям. Тем не менее я был потрясен несчастным видом этой молодой женщины. Женские слезы вообще ранят меня. Совсем недавно в гостинице у Мексиканского залива горько плакала Лили, и я раздраженно пригрозил покончить с собой. Но эта женщина – незнакомка, и труднее объяснить, почему рыдания вызвали во мне бурю чувств.
«Что я наделал? – в смятении подумал я. – Может, мне надо бежать в пустыню и жить там схимником, как принято у православных, пока не изыдет дьявол из меня и не будут люди взирать на меня со страхом и сомнением? Может, надо бросить пистолет, и пробковый шлем, и австрийскую зажигалку, и все остальное? Может, питаться одними акридами, пока не исторгнется из меня мое неистовство и все-все дурное, что есть во мне? Вся дурь и скверна. Однако как же я смогу тогда жить? Ведь это мой характер! Это я сам! Помоги мне, Господи! Все перепуталось в моей жизни, все перепачкалось и поломалось!»
И я стал убеждать себя, что преждевременно радовался в те дни, когда мы с Ромилеем шли по Хинчагаре, и воображал, будто уже переменился. Оказалось, что я еще не готов к нормальному общению с другими людьми.
Общество гнетет меня. Я бываю неплохим, когда один. Но стоит мне выйти к людям, душевная чехарда начинается сызнова.
Рядом с этой женщиной я сам был готов зарыдать по оскорбленной жене, брошенным детям, умершему отцу, младенцу-найденышу, забытой скрипке… Я почувствовал, как распухает нос и щекочет в ноздрях.
За молодой женщиной стояли ее соплеменники и тоже плакали – негромко, ненавязчиво.
– Что с ними? – спросил я Ромилея.
– Они стыдно, – серьезно пояснил он.
А крепкая фигуристая красавица продолжала рыдать. По широким скулам катились крупные слезы и стекали ей на грудь.
– Что ее гложет, бедную девочку? – спросил я Ромилея. – И что значит «им стыдно»? За что? Не нравится мне все это. Может, нам лучше уйти? В пустыне как-то спокойнее.
Ромилей понял, что плачущая толпа меня растревожила.
– Нет, нет, господин, ты не вина.
– Может, я напрасно сжег этот куст?
– Нет, господин. Она плачет другое.
– Ну конечно же! – хлопнул я себя по лбу. – Как я раньше не догадался? У бедняжки горе, и она просит помощи. Может, лев растерзал ее родителей? В Африке полно зверей, которые питаются человечиной. Я их всех перестреляю.
Я вытащил свой «магнум» с оптическим прицелом и показал туземцам. Потом взял палку и начал показывать им приемы строевой подготовки с винтовкой. «Раз, два, три! Раз, два, три!» – приговаривал я.
Но общий плач продолжался. Люди закрыли лица руками. Только малышня с восторгом глазела на мои выкрутасы.
– Нет, Ромилей. Ничего не получится. Похоже, им не по душе наш приход.
– Они плакать мертвая корова, – сказал Ромилей. Он объяснил, что арневи скорбят по скотине, которая дохнет от жажды, полагая, что засуху наслали боги за их грехи. Поэтому и спрашивают нас, незнакомцев, что им делать.
– Откуда я знаю? Засуха, она и есть засуха. Но я им сочувствую. Знаю, что это значит – терять любимое животное. Леди и джентльмены, – повысил я голос, – хватит уже, расходитесь!
Туземцы медленно разбрелись, поняв по тону моего голоса, что я переживаю за них.
– Ромилей, спроси: что, по их мнению, я должен делать?
– Что ты делать, господин?
– Пока не знаю. Что-то такое, что не под силу другим.
Ромилей разговаривал с туземцами под аккомпанемент басовитого мычания гладкокожих горбатых коров (африканские коровы значительно выше наших). Плач постепенно стих, и я получил возможность лучше рассмотреть арневи. Цвет кожи у них меняется от одной части тела к другой. Чернее всего вокруг глаз, тогда как ладони, напротив, светлые – как будто они играли в салочки со светом и свет смыл с них часть черноты.
Глядя на туземцев, я подумал, что разительно отличаюсь от них внешностью. Мое лицо напоминает конечную железнодорожную станцию, вроде нью-йоркского вокзала Гранд Централ: большой лошадиный нос, рот до ушей, глаза как тоннели.
Затем ко мне подскочил человек, с которым беседовал Ромилей, и заговорил по-английски. Я удивился: никогда не подумал бы, что люди, говорящие по-английски, способны так расчувствоваться. Правда, в той плачущей группе его не было.
По росту этого незнакомца – тот был дюйма на два выше меня – и крепкому сложению я заключил, что он важная персона. В отличие от соплеменников на нем была набедренная повязка, блуза, наподобие матросской, и зеленый шелковый шарф вокруг туловища.
Поначалу он говорил медленно, подыскивал слова, потом речь потекла свободнее. Не знаю, почему я удивился. Английский сегодня – великий имперский язык, каким в давние времена были древнегреческий и латынь. Не думаю, чтобы римляне удивились, когда парфяне и нумидийцы обращались к ним на латыни.
– Меня зовут Айтело. Добро пожаловать. Как поживаете?
– Что? Что? – Я приложил руку к уху.
– Айтело, – повторил он и поклонился.
В шортах и грязных сапогах-вездеходах, с синим пробковым шлемом на голове, я отвесил ответный поклон.
Поскольку я глуховат на правое ухо, то поворачиваюсь к собеседнику в профиль, подставляя левое ухо, и вглядываюсь в какой-нибудь предмет, чтобы сосредоточиться.
Обливаясь потом, я стоял как вкопанный. Я был уверен, что оставил мир и всю суету далеко позади. Горные перевалы, плато, где не было человеческого следа и вообще ничего не было, мерцающие в выси звезды, вечерняя свежесть, напоминающая об утренней свежести ранней осенью там, дома, – я переживал все это и понял великолепие простоты. Я был уверен, что оставил мир, такой сложный и загадочный, и попал на новое место, спокойное и древнее. Но тут началось: плачущие туземцы, сожженный куст, моя похвальба («Где этот кровожадный зверь? Я его застрелю!»), моя демонстрация оружия… Я вел себя как последний клоун.
Но человек, стоявший передо мной, похоже, не сердился. Напротив, он взял мою руку, приложил к своей груди и повторил: «Айтело».
Я последовал его примеру и сказал: «Меня зовут Хендерсон. Как поживаете?» Мы разговорились.
– Ради всего святого, – спросил я, – что здесь у вас происходит? Мой проводник и переводчик говорит, что все плачут из-за коров. Может, мы пришли не вовремя? Может, следует уйти?
– Нет, мистер Хендерсон, оставайтесь. Будьте моим гостем.
Мое высказывание насчет ухода отнюдь не было верхом галантности, и Айтело сказал:
– Вы, вероятно, подумали, что вы первый белый, который пришел сюда? Увы, нас открыли раньше.
– Выходит, я крупно ошибся. Мне пора бы уж усвоить, что земной шар исследован до самого малого озерца, до самой незначительной возвышенности. Но я не изыскатель, не геолог, не этнограф, а просто путешественник.
Глубокие складки, протянувшиеся от ноздрей к уголкам рта, придавали Айтело суровый вид, но, присмотревшись, я понял, что суровость обманчива, что, в сущности, он добрейшей души человек. Правда, держался он уверенно и с большим достоинством. Прямая спина и крепкие мускулистые ноги подчеркивали эти качества.
– Похоже, вы повидали белый свет, – сказал я. – Или английский у вас второй язык?
– Нет, сэр, по-английски здесь говорю только я. – Голос звучал несколько гнусаво, видимо, из-за больших ноздрей. – Вместе с покойным братом я когда-то учился в Малинди. Потом в Бейруте. И вообще много мест объездил. Так что на десятки миль вокруг один я знаю английский. Я, да еще Дафу, вождь племени варири.
– А вы сами, случаем, не королевских кровей?
– Моя тетушка Виллателе – наша королева.
– Значит, вы принц?
– С вашего позволения, – поклонился Айтело. – Другая моя тетушка – Мталба – предлагает вам пожить в ее доме.
– Вот это гостеприимство! Благодарствую.
По фигуре и осанке я с самого начала понял, что Айтело важная персона в этих краях.
– Насколько я знаю, вы первый белый человек, приехавший к нам за тридцать лет.
– Ваше высочество, хорошо, что арневи живут в отдаленном месте. Вас не тревожат чужестранцы. В Европе я повидал немало старинных достопримечательностей, но ваше поселение куда древнее. Я не собираюсь разглашать тайну вашего места жительства и не буду фотографировать вас. Не беспокойтесь на этот счет.
Айтело поблагодарил меня, добавив, что в этих краях нет ничего такого, что могло бы привлечь чужаков. И все-таки я догадался, что дело не только в месте пребывания племени арневи. Я вообще не придаю особого значения географии, так как согласно этой науке достаточно нанести какой-либо пункт на карту – и все, больше сказать о нем нечего.
– Мистер Хендерсон, прошу пожаловать в наши края.
Погода стояла великолепная, хотя от сухости першило в горле. Хижины, деревья, люди – все поблескивало, пыль на тропе приятно пахла и действовала на организм возбуждающе. Откуда-то появились обнаженные молоденькие женщины. Это были жены Айтело. Вокруг глаз у них было черным-черно, тогда как руки и пальцы, которые казались длиннее обычных, цветом напоминали розовый гранат. Поодаль пять-шесть женщин с надетым на пальцы шнурком играли в «веревочку». Когда у кого-то получалась особо сложная фигура, другие хором поощрительно кричали «Ахо!». Мужчины засовывали пальцы в рот и пронзительно свистели.
– Сейчас мы нанесем визит королеве, моей тетушке Виллателе, а затем и другой тетушке, Мталбе, – предложил Айтело.
Подошли две женщины с зонтами, которые цветом и формой напоминали цветки тыквы. Зонты были на длинных рукоятках и поэтому плохо защищали от палящих лучей.
Мы шли ко двору королевы, построившись парами. Шествие возглавлял Айтело. Я усмехался про себя, но, чтобы не обидеть хозяев, делал вид, будто щурюсь от солнца.
Когда мы проходили мимо загона для скота, я увидел любопытную картину. Какой-то парень большим деревянным гребнем расчесывал тощей корове шкуру. Он делал это любовно, точно причесывал ребенка. С особым старанием он пригладил животному густую челку. Корова стояла неподвижно, чуя ласку, не тыкалась в человека рогами. Не нужно было быть деревенским жителем, чтобы понять, что она нездорова.
Арневи любят и почитают рогатый скот и к коровам относятся как к братьям меньшим. Небогатый язык этого племени изобилует словами о скотине. Айтело сказал мне, что у них существует полсотни прилагательных, описывающих различные формы рогов, и более сотни – касательно коровьих повадок. Я не был удивлен, поскольку сам испытываю привязанность к некоторым породам свиней. Но свинья чутко реагирует на человеческие желания и порывы, и потому особого словаря для нее не требуется.
Процессия остановилась. Все смотрели на печального малого, который так заботливо ухаживал за своей коровкой. Неподалеку убивался с горя седовласый человек лет пятидесяти: на земле умирала от жажды его корова. Стоя перед ней на коленях, он посыпал голову песком и плакал. Потом он взял ее за рога, умоляя не оставлять его одного. Но глаза животного под полуопущенными веками уже подернулись пеленой. Я едва стоял на ногах.
– Принц, неужели ничего нельзя сделать? – проговорил я.
Айтело глубоко вздохнул.
– Думаю, что нет.
И в этот момент где-то в стороне блеснула полоска воды. Сначала я подумал, что это металл, но нет, это была вода. Я даже чувствовал ее запах.
– Поправьте меня, ваше высочество, если я ошибаюсь, – остановил я принца. – Тот человек убивается из-за коровы. Но мне показалось, что там, слева, я вижу воду.
Айтело подтвердил, что зрение не обманывает меня.
– Так в чем же дело? Или вода загрязнена? Тогда ее надо вскипятить на кострах. Созовите своих подданных, пусть заготовят бочки. Может, это не самый практичный способ, но другого нет.
Айтело слушал меня, сложив руки на животе и кивая головой. Две женщины держали над ним зонт, держали в четыре руки, так, словно его вот-вот унесет ветер. Но воздух был совершенно неподвижен, будто его пристегнули к полуденному небу. От зонта принца падала клочковатая тень.
– Признателен вам за благие намерения… – произнес принц.
«…коими вымощена дорога в ад», – некстати мелькнуло у меня в голове.
– Простите, что вмешиваюсь в ваши дела. Но быть свидетелем такого бедствия и молчать – безнравственно. Можно, я хотя бы взгляну на эту воду?
Айтело неохотно согласился.
Оставив жен принца и других сопровождающих, мы с ним пошли к водоему.
«Вода как вода, – думал я. – Ничего подозрительного». И в самом деле, ничего подозрительного, кроме водорослей и тины по стенкам, в водоеме не было. Над ней был устроен большой навес из веток и тростника, предохраняющий от испарения. Со склона горы к водоему сбегала ложбинка, которая обеспечивала естественный приток влаги. После долгих пеших переходов мне хотелось скинуть одежду, броситься в воду и поплыть.
– Принц, почему вы считаете, что вода непригодна для питья? Что тревожит ваших людей?
И вдруг, несмотря на игру света на поверхности, я разглядел хвостатых головастиков, похожих на гигантские сперматозоиды. Затем показались большущие пучеглазые лягушки с длинными белыми задними лапами. Казалось, что они самые счастливые существа из всего живого вокруг.
– Так вот оно что – лягушки! – протянул я. Айтело вяло кивнул. – Как они попали сюда?
Айтело не мог ответить на этот вопрос. То была тайна, покрытая мраком. Лягушки появились в водоеме около месяца назад и сделались проклятием для племени. Скотина дохла от жажды.
– Побойтесь Бога, ваше высочество! Не слишком ли сильно сказано – проклятие? Вы образованный человек. Лягушка – безобидная тварь, от нее никакого особенного вреда.
