Такой совет давала брошюра о том, что делать, если заблудишься в лесу. Дживан уселся на один из стульев у стены. Оттуда он видел неокрашенную заднюю часть фанерных декораций. Рабочий подметал искусственный снег.
– А с Артуром все будет хорошо? – Кирстен забралась на соседний стул и стиснула в кулачках ткань платья.
– Буквально только что, – сказал Дживан, – он делал то, что любил больше всего на свете.
Такой вывод Дживан сделал из интервью, которое прочитал месяц назад. Артур беседовал с газетой «Глоб энд мэйл»: «Всю жизнь ждал, когда достаточно состарюсь для роли Лира. Для меня нет ничего любимей игры на сцене, ощущения, что все происходит здесь и сейчас…» Странные слова. Артур, как правило, играл в кино, а кто в Голливуде жаждет постареть?
Кирстен молчала.
– В том смысле, что раз уж эта роль стала его самым последним делом, – проговорил Дживан, – то в этот момент он был счастлив.
– А это стало его последним делом?
– Думаю, да. Мне жаль.
Снег успели смести в небольшую сверкающую кучку.
– Я тоже больше всего на свете это люблю, – через некоторое время сказала Кирстен.
– Что любишь?
– Играть на сцене, – пояснила она.
Из толпы вдруг вынырнула заплаканная девушка и протянула к малышке руки. На Дживана девушка даже не посмотрела. Кирстен же, прежде чем уйти, оглянулась.
Дживан вернулся к сцене. Его никто не останавливал. Он почти ожидал увидеть Лауру в центре первого ряда – а сколько вообще прошло времени?.. – но зрителей уже не было. Уборщики подметали полы и собирали оброненные программки. На спинке кресла висел забытый шарф. Дживан покинул зал, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Он набрал номер Лауры. Тщетно. Она выключила телефон на время представления и, очевидно, до сих пор не включила.
– Лаура, – обратился Дживан к голосовой почте, – я в фойе. Ты где?
Задержавшись у дверей женского туалета, он выяснил у работницы театра, что там пусто. Затем еще раз обошел фойе и направился к гардеробу. На крючках оставалось совсем немного одежды, в том числе полупальто Дживана. А вот синее пальто Лауры уже пропало.
На Янг-стрит опускался снег. Дживан вздрогнул, когда увидел его – эдакий отголосок прозрачных кусочков пластика, которые до сих пор поблескивали на пиджаке. У служебного входа дежурило с полдюжины папарацци. Артур уже не так интересовал публику, как раньше, но за его фото все равно можно было выручить денег. Особенно теперь – он ввязался в эпический бракоразводный процесс то ли с моделью, то ли актрисой, которая изменила ему с режиссером.
До недавнего времени Дживан и сам работал папарацци. Он надеялся тайком проскользнуть мимо, однако эти люди с профессиональным чутьем замечали подобные уловки и тут же его обступили.
– Неплохо выглядишь, – обратился один. – Модное пальтишко.
Дживан был одет в двубортное полупальто – не такое уж теплое, зато отличающее его, как и планировалось, от бывших коллег, которые предпочитали дутые куртки и джинсы.
– Где пропадаешь?
– Работаю барменом, – ответил Дживан. – Учусь на парамедика.
– Серьезно? Хочешь за гроши с тротуаров пьяниц соскребать?
– Я хочу делать что-нибудь важное.
– Ну, ясно. Ты внутри был, да? Что там случилось?
Некоторые папарацци кому-то звонили.
– Говорю тебе, он умер, – раздалось рядом. – Снег, конечно, мешает, но посмотри, что я отправил, там лицо на снимке, где его грузят в «скорую»…
– Не знаю, – произнес Дживан. – В середине четвертого акта опустился занавес, и все.
Он соврал отчасти потому, что не хотел ни с кем разговаривать. Наверное, кроме Лауры. И отчасти потому, что не желал разговаривать именно с этими людьми.
– Вы видели, как его увезла «скорая»?
– Выкатили из этого выхода, – отозвался фотограф, который то и дело нервно затягивался сигаретой. – Медики, «скорая», все дела.
– Как он выглядел?
– Честно? Как чертов труп.
– Ботокса надо меньше колоть, – фыркнул другой папарацци.
– Официальное заявление было? – спросил Дживан.
– К нам вышел мужик в пиджаке. Истощение и – что бы вы думали? – обезвоживание. – Несколько человек рассмеялись. – Стандартная отговорка.
– Пора открыть им эту тайну, – заговорил фотограф, упомянувший ботокс. – Пусть бы хоть кто-то уже решился отвести в сторонку одного-другого актера и сказать, мол, слушай, дружище, передай остальным: пейте больше водички и периодически ложитесь спать, ага?
– Увы, я видел еще меньше вашего, – произнес Дживан.
Затем он сделал вид, будто ему звонят, и зашагал по Янг-стрит, прижимая телефон к уху. Через полквартала Дживан остановился под козырьком какой-то двери, чтобы снова набрать Лауру. Ее телефон был до сих пор выключен.
Дживан мог бы поймать такси и оказаться дома уже через полчаса, но ему нравилось прогуливаться на свежем воздухе, подальше от людей. Он вдруг ощутил себя странно, почти преступно живым. Какая несправедливость – его сердце продолжает уверенно биться, а Артур лежит где-то там, бездыханный и холодный… Дживан шел на север по Янг-стрит, сунув руки в карманы. Снег падал на лицо и покалывал кожу.
Дживан жил в районе Кеббеджтаун, северо-восточнее театра. В двадцатилетнем возрасте он отправился бы в такой путь, даже не задумываясь, – несколько миль пешком, пока мимо проплывают красные трамваи. Впрочем, он уже давно так не ходил и сомневался, стоит ли пытаться сейчас. Тем не менее, свернув направо, на Карлтон-стрит, он ощутил внезапный порыв и все же прошел мимо трамвайной остановки.
У парка Аллан, примерно в середине пути, Дживана охватила внезапная радость. Артур умер, напомнил он себе, ты не смог его спасти, чему здесь радоваться? Однако повод нашелся; Дживан был счастлив, потому что всю жизнь гадал, какую профессию выбрать, и теперь понял, совершенно ясно понял, что хочет работать в «Скорой помощи». В те моменты, когда остальные способны лишь смотреть, он готов сделать шаг вперед.
Накатило нелепое желание пробежаться по парку. Снегопад превратил его в незнакомое место, полное теней и черно-белых деревьев. Поблескивал стеклянный купол теплицы. В детстве Дживан любил лежать на спине во дворе и смотреть на падающий снег. В кармане завибрировал телефон. Дживан остановился и прочитал сообщение от Лауры: «Голова разболелась, ушла домой. Захватишь молока?»
Все, порыв сошел на нет. Билеты в театр должны были стать эдаким красивым жестом – в духе «давай добавим в жизнь немного романтики, ведь мы только и делаем, что ссоримся», – а Лаура оставила его одного. Он делал непрямой массаж сердца мертвому актеру, а она ушла домой и теперь просит купить молока. Стоя на месте, Дживан начал мерзнуть. Пальцы ног онемели от холода.
Волшебство метели исчезло. Счастье, испытанное мгновение назад, померкло. Снег падал бесшумно и быстро, скрывая под собой припаркованные у обочины машины. Дживан боялся, что наговорит лишнего, если вернется сейчас домой к Лауре. Он подумал о баре, но общаться ни с кем не хотелось, да и напиваться тоже. Лучше просто побыть одному, пока он не решит, куда идти дальше. И Дживан шагнул в тишину парка.
2
В театре Элгин еще оставалось несколько человек. Двое в костюмерной – женщина чистила наряды, мужчина их гладил. Актриса, игравшая Корделию, пила текилу за кулисами с помощником режиссера. Молодой рабочий подметал сцену и кивал в такт музыке с айпода. В гримерной женщина, чьей обязанностью было следить за маленькими актрисами, пыталась утешить плачущую девочку, которая видела смерть Артура.
Шестеро человек переместились в бар, расположенный в фойе; бармен сжалился и тоже остался. Среди них был режиссер, Эдгар и Глостер, гример, Гонерилья, а также исполнительный продюсер. В то время как Дживан брел по парку сквозь метель, бармен наливал Гонерилье виски. Разговор зашел о том, как сообщить о случившемся родственникам Артура.
– Кто у него вообще был? – спросила сидящая на высоком стуле Гонерилья. Без грима лицо с покрасневшими глазами казалось мраморным – самым бледным и безупречным из тех, что когда-либо видел бармен. Вне сцены она выглядела куда ниже ростом, да и совсем не такой злой.
– Сын, – ответил гример. – Тайлер.
– Сколько ему?
– Семь или восемь? – Гример знал точный возраст, но не хотел признаваться, что читает светские журналы. – Наверное, живет с матерью в Израиле – в Иерусалиме или Тель-Авиве.
Он знал, что в Иерусалиме.
– А, точно, та светловолосая актриса, – сказал Эдгар. – Элизабет, да? Элиза? Что-то в этом роде.
– Бывшая жена номер три? – поинтересовался продюсер.
– Кажется, сына родила бывшая жена номер два.
– Бедный парнишка, – сказал продюсер. – А сейчас у Артура кто-нибудь был?
Воцарилось неловкое молчание. Артур крутил роман с женщиной, которая присматривала за маленькими актрисами. Об этом знали все присутствующие, кроме продюсера, хотя каждый и сомневался, что другой тоже в курсе. Ее имя произнес Глостер:
– Где Танья?
– Кто это? – спросил продюсер.
– Одну из девочек не забрали. Наверное, в гримерке. – На глазах у режиссера никогда никто не умирал. Ему хотелось курить.
– Ну, – снова заговорила Гонерилья, – так кто? Танья, маленький сын, бывшие жены… А еще? Братья-сестры, родители?
– Кто такая Танья? – настаивал продюсер.
– Сколько там этих жен? – Бармен натирал бокал.
– У него есть брат, – сказал гример, – не помню имени. Артур упоминал младшего брата.
– По-моему, три или четыре, – ответила Гонерилья о женах. – Три?
– Три. – Гример сморгнул слезы. – Не знаю, развелся ли он окончательно с последней.
– То есть Артур не женат… он не был женат? – Продюсер понимал, как нелепо прозвучал вопрос, но не мог подобрать других слов. Артур Линдер вошел в здание театра всего несколько часов назад, и невозможно было представить, что завтра он уже не придет снова.
– Три развода, – произнес Глостер. – Невероятно.
Он и сам недавно расстался с женой. Сейчас он пытался вспомнить, что последнее сказал ему Артур. Что-то про расстановку во втором акте?..
– Кому-нибудь уже сообщили? Кому нам звонить?
– Надо позвонить его юристу, – проговорил продюсер.
Бесспорная необходимость, да. Однако это настолько опечалило собравшихся, что некоторое время они пили молча.
– Юристу!.. – наконец выплюнул бармен. – Господи, вот так умрешь, а звонить будут юристу.
– Кто там еще? – спросила Гонерилья. – Семилетний сын? Бывшие жены? Танья?
– Знаю, знаю, – продолжил бармен. – Просто это чудовищно.
Все снова умолкли. Кто-то сказал про сильный снегопад, и они в самом деле увидели метель сквозь стеклянные двери в дальнем конце фойе. Из бара снег казался нереальным, будто кино о плохой погоде на пустынной улице.
– Ну, за Артура, – произнес бармен.
В детской гримерной Танья старалась отвлечь Кирстен.
– Вот, держи, – опустила она в руки девочки пресс-папье. – Я буду дозваниваться твоим родителям, а ты постарайся не плакать, смотри, какая красивая штучка…
И Кирстен, которой через считаные дни исполнялось восемь лет, уставилась на предмет в руках, задыхаясь от слез. Она подумала, что это самая красивая и самая странная вещица, какую ей когда-либо давали – крупный кусок стекла с пойманной внутрь грозовой тучей.
Собравшиеся в баре зазвенели бокалами.
– За Артура.
Вскоре они вышли на улицу, в метель, где разошлись каждый в свою сторону.
Из собравшихся в баре той ночью дольше всех продержался бармен. Он умер через три недели на дороге, ведущей из города.
3
Дживан в одиночку бродил по парку Аллан. Холодный свет теплицы манил, словно маяк. Снег уже доставал до середины голени: можно, как в детстве, радостно оставить следы на его нетронутой белой глади. Заглянув в теплицу, Дживан ощутил некое умиротворение – рай из тропических растений и пальмовых ветвей за запотевшим стеклом напомнил о давнем отдыхе на Кубе. Надо навестить брата; хотелось рассказать Фрэнку о сегодняшнем вечере, об ужасной смерти Артура и собственном открытии, что он все-таки должен стать парамедиком. До сегодняшнего дня Дживан сомневался. Он долго искал себе профессию и успел поработать барменом, папарацци, журналистом в развлекательном журнале, затем снова папарацци и снова барменом. И это только за последний десяток лет.
Фрэнк жил в стеклянной многоэтажке с видом на озеро, на южной окраине города. Дживан вышел из парка и немного подождал на тротуаре, слегка подпрыгивая, чтобы согреться. Затем сел в трамвай, который выплыл из темноты, словно корабль, и прислонился лбом к стеклу. Трамвай медленно пополз вдоль Карлтон-стрит, откуда Дживан пришел пешком. Снежная буря все замела белым.
После массажа сердца Артура, которое упрямо не желало начинать стучать, болели руки. Дживана охватили грусть и воспоминания, как он много лет назад делал снимки Артура в Голливуде. Вспомнилась та девочка в театральном гриме, Кирстен Реймонд; стоявший на коленях кардиолог в сером костюме; лицо Артура, его предсмертные слова: «И королек…». Последнее, конечно, навело на мысли о птицах, Фрэнке и его бинокле, как они с братом несколько раз наблюдали за пернатыми; любимое летнее платье Лауры – синее с россыпью желтых попугайчиков. Лаура… что же будет с их отношениями? Дживан почти вернулся к началу своего пути – впереди, в нескольких кварталах, темнел уже закрытый театр. Трамвай остановился, так и не доехав до Янг-стрит, – на пути вынесло машину. Трое людей помогали ее толкать; колеса буксовали в снегу. В кармане снова завибрировал телефон, но звонила не Лаура.
– Хуа?
Дживан считал Хуа своим лучшим другом, пусть и виделись они редко. Они проработали в одном баре несколько лет после колледжа, пока Хуа готовился к экзамену для поступления в медицинский университет, а Дживан делал безуспешно карьеру свадебного фотографа. Затем Дживан с еще одним другом отправился в Лос-Анджелес снимать «звезд», а Хуа стал учиться на врача. Теперь он работал, зачастую сверхурочно, в клинике «Торонто Дженерал».
– Новости смотрел? – необычайно напряженно произнес Хуа.
– Сегодня? Нет, я в театре был. Собственно, не поверишь, что случилось…
– Погоди, послушай, скажи мне, только честно, ты, как всегда, впадешь в панику, если я расскажу тебе кое-что очень-очень плохое?
– У меня уже три года не было панических атак. Доктор считает, что это все временная реакция на стресс.
– Ладно, слышал про грузинский грипп?
– Конечно, – ответил Дживан, – ты же знаешь, я стараюсь следить.
Вчера эфир потрясла новость о бушующем в Грузии новом опасном гриппе. Поступали противоречивые сведения о проценте смертности и количестве жертв. Информационные агентства дали вирусу название «грузинский грипп». Дживану оно показалось обезоруживающе красивым.
