– Расскажи, как ты впервые стал таким, какой ты сейчас, – попросила я. – Как ты начал… – Я порылась в памяти, отыскивая фразу, произнесенную им за завтраком. – Перевоплощаться в волка?
Бабушка Персефона возмутилась.
– Элеанор!
– Тише, дорогая. – Дедушка Миклош положил ладонь ей на плечо. – Это тяжелая история, – сказал он мне. – Слишком тяжелая, чтобы рассказывать ее после сытного ужина. Я расскажу в другой раз, обещаю. А сейчас вместо этого я расскажу… – Он задумался. – Другую историю о нашей семье. Историю моего имени.
Дедушка Миклош наклонился вперед и облокотился о стол.
– В детстве, – начал он, – меня звали не Миклошем. И фамилия моя была не Заррин. Я был мальчиком без имени.
Я оглядела всех за столом. Рис и Лума подались вперед и навострили уши: как и полагается, все внимание. Мама протянула руку через стол, чтобы погладить папину ладонь. Папа наблюдал за Артуром, а Артур смотрел на меня. Интересно, что видит каждый из них? Или думает, что видит.
– Ты был сиротой? – спросила я.
– Нет, – сказал Миклош. – У меня была семья: мать, отец и две старшие сестры. У них не было имен. Ни у кого из нас не было. Потому что никто из нас не знал ни единого слова. Мы жили вот так.
Он отодвинулся на стуле, вскинул обе руки и принялся изображать разные вещи, словно актер немого кино. Его жесты описывали невидимые предметы: деревянная миска, отполированная ладонями многих поколений. Вилы, которыми протыкали стоги сена. Мягкая шляпа, которую сшила для него мама и надела ему на голову.
Я завороженно наблюдала.
Дедушка Миклош изобразил жест, очевидно, обозначавший перемены: время шло.
– И вот когда я прошел через всю страну, это было в…
– Европе, – подсказала бабушка Персефона.
– В Европе, да. Я вышел к морю и сел на корабль – и вот тогда я, можно сказать, впервые услышал человеческую речь. Я знал, что люди вроде как умеют говорить, но думал, это привилегия знати, королевских особ. Но на корабле говорили все, говорили все время. Совсем слов не экономили! Я был в восторге.
– Но почему ты уехал из своей страны? – спросила я.
Внимание сидящих за столом переключилось на меня. Бабушка Персефона приподняла бровь. Я смотрела на нее в ответ. Чего она от меня ждет? Как я должна позволить глазам привыкнуть, если мне не разрешают никуда смотреть?
Дедушка Миклош, похоже, даже испытал небольшую гордость за меня.
– Ага, пытаешься все же выудить у меня ту историю, я гляжу. Умно, – заметил он. – Не сегодня.
– Корабль, – напомнила бабушка Персефона.
– Да, корабль! Мне ужасно понравился тот корабль. Там были люди, они научили меня стольким словам. Некоторые учили меня хорошим словам: «привет», «делиться», «одеяло», – они остались в живых и попали в Америку, и те из них, кого мне удалось отыскать позже, когда я разбогател, разбогатели тоже. Но те, кто учил меня плохим словам… – Дедушка пожал плечами и в неровном свете свечи позволил лицу трансформироваться. Только что за столом сидел дедушка Миклош. А в следующую секунду – скалящаяся зубастая морда.
Все случилось за какой-то миг. У меня не было времени падать в обморок, поэтому я просто изо всех сил вцепилась в стол, пока сердце грохотало у меня в груди.
– Миклош! – осадила его бабушка Персефона. – Она еще не готова к таким представлениям.
– А когда-то ей нравилось, – сказал дедушка Миклош. – «Дедуля, дедуля, а покажи волка…»
– Все в порядке, – сказала я. Дедушка одобрительно кивнул. Может, он меня полюбит. Точно полюбит. Я этого добьюсь.
– А потом я прибыл в Нью-Йорк, – сказал он. – И там оказалось так людно! Я и не знал, что бывают разные языки; на корабле меня, видать, обучали польскому. А тут – испанский, греческий, итальянский, английский. Я пытался достать еды, но у меня не было денег. Хотел переночевать в каком-то доме, но меня оттуда выгнали. И я уснул в… промежутке между двумя домами.
– В переулке, – подсказала бабушка Персефона.
– Среди мусорных баков и птичьих трупов. А когда проснулся, вокруг было темно, а рядом со мной стоял какой-то пьяница и мочился!
Мое лицо вспыхнуло. Не самая приятная история.
– А я был голоден, – продолжал Миклош. – Ну и… – Он оскалился и щелкнул зубами. – А потом заприметил его добротную одежду и надел на себя. И тут нащупал что-то в кармане.
Он сунул руку в карман собственного жилета и вытащил дешевые позолоченные часы на цепочке, которая была куда дороже самих часов. Открыл их и показал мне внутреннюю часть крышки. На ней было выгравировано имя: МИКЛОШ ЗАРРИН.
На мгновение в моей голове возникла абсурдная мысль: это существо сожрало моего дедушку.
– Вот так я получил имя, – сказал человек с карманными часами в руках, сидящий напротив меня. – Целых два слова, которые принадлежали одному мне. Первая неделя в Америке – а я уже так разбогател.
– А ты хоть иногда вспоминаешь того человека, у которого украл имя? – спросила я.
После этих моих слов все притихли. Голова бабушки Персефоны словно на шарнире повернулась ко мне. Рядом со мной удивленно кашлянул Артур.
Но дедушка явно задумался.
– Бывает время от времени, – ответил он. – Иногда я о нем вспоминаю.
– И что ты думаешь?
– Я благодарен ему, – сказал дедушка. – Он подарил мне все это.
И он взмахнул рукой, и этот жест охватил все: залитую светом столовую с обоями в китайском стиле и заграничной посудой, пещерный мрак в фойе под нами, зигзаги лестниц. Его жест устремился по извилистой дорожке сквозь трубы и перекладины на чердак, рванул вверх по громоотводу на вершине самой высокой башни и устремился в небо, чтобы рассыпаться искрами фейерверка над нашим домом, нашей землей, рыбацким городком внизу, где люди понижали голос до шепота, произнося нашу фамилию: Заррины.
– И все, что у меня есть, – подытожил он, – однажды достанется тебе.
И на мгновение я почувствовала себя дома.
Пока не поняла, что на слове «тебе» дедушкин взгляд обратился к Рису, который сидел, словно король, с широкой улыбкой и без тени удивления на лице. У него, у Риса, были идеальные зубы. И дедушкино лицо. И полная самоуверенность человека, который никогда за всю жизнь не испытывал трудностей. Видимо, дедушка уже не в первый раз говорит Рису, что завещает ему дом и все, что в нем находится.
– Итак, – сказала бабушка Персефона. – Перейдем в гостиную?
В моем животе заурчало, и, опустив взгляд в тарелку, я вспомнила, что почти не притронулась к ужину. Артур посмотрел на бабушку.
– Она еще не закончила, – сказал он. – Элеанор, вы же не поужинали?
– Все нормально.
– Глупости, – сказала бабушка Персефона. – Не спеши.
– Я составлю ей компанию, – сказал Артур.
Бабушка кивнула и вышла. Остальные члены семьи последовали за ней, словно разномастные вагоны за локомотивом.
– Зачем вы вмешались? – спросила я.
– Вы голодны, – ответил Артур. – И вы не собирались ничего говорить.
Он все еще потягивал кофе. Когда он поставил чашку, я заглянула в нее. Кофе был гораздо чернее, чем я когда-либо видела, с блестящей маслянистой пленкой на поверхности. Мне напиток не показался очень аппетитным, но, судя по всему, это было единственное, что действительно нравилось Артуру.
– Итак, – сказал он, – никто мне ничего особо не рассказывал. Что привело вас домой так внезапно?
Я подняла на него взгляд.
– Я сбежала из школы-пансиона.
– Должно быть, вы воспользовались деньгами, которые вам отправила бабушка. – Заметив мое замешательство, он улыбнулся. – Зря удивляетесь, я ведь веду все ее счета.
– Вы знаете, почему она отослала меня из дома?
Артур поджал губы и покачал головой.
– Если вы думаете, что она рассказывает мне все, – сказал он, – то вы недостаточно хорошо знаете свою бабушку.
– Что вы имеете в виду?
Он как будто слегка удивился.
– Вы задаете слишком много вопросов для Заррина.
– А это что должно означать?
Он рассмеялся. Я тоже невольно хихикнула.
– Я имею в виду, что вы любопытны, – пояснил он. – Мне это нравится. Чтобы вы знали, я не считаю себя самым верным другом вашей бабушки, скорее – вынужденным союзником. Я оберегаю ее активы, а она… ну, она угощает меня кофе. – Он сделал очередной глоток. – Но я уверен, что бы она ни делала, она не желает вам зла.
– А мне так не кажется. Иногда… – Я подумала, что надо бы остановиться, но все-таки решилась. – Иногда мне кажется, что она меня ненавидит.
Я рассказала ему о школе-пансионе, о девочках, которые годами дразнили меня, твердили, что семья выгнала меня из дома, потому что я слишком уродлива. О том, как первое время я забрасывала бабушку Персефону письмами с мольбами забрать меня домой, а она отмахивалась общими фразами и игнорировала мои просьбы. Как я несколько раз сбегала, но полиция ловила меня и, читая по пути нотации, возвращала в школу. Как в двенадцать лет я подружилась с Люси Спенсер, и какое-то время все было хорошо, но потом она начала распускать обо мне сплетни, рассказывала всем такое, что меня возненавидели. А поскольку она была мне не безразлична, я возненавидела ее сильнее всех. Услышав последнюю часть, Артур поднял брови.
– Расскажите мне о ней, – попросил он.
– Ну, мы ведь с ней были подругами. Близкими подругами. А потом вдруг перестали ими быть. И это случилось как будто на ровном месте.
– Словно она переросла дружбу с вами.
– Именно! – сказала я и подумала: а с ним такое когда-нибудь случалось? И тут вдруг поняла, что раскрылась перед ним больше, чем перед кем-либо за все эти годы. А он молча слушал, пока я делилась с ним почти всем самым сокровенным. И я рассказала ему, как Люси Спенсер столкнула меня с лестницы.
Мы остались в школе одни: Люси, ее новая лучшая подруга и я. Они ждали, пока матери приедут за ними и увезут в Нью-Йорк. За завтраком они поймали мой взгляд, принялись мычать какую-то песенку себе под нос, скрестили руки на груди и щелкнули пальцами, а потом захихикали. Я, как всегда, постаралась просто не обращать на них внимания. Но позже тем же утром я несла коробку с документами для сестры Катерины из хранилища на втором этаже, как вдруг услышала сзади шаги, а потом кто-то сильно толкнул меня в спину. Я споткнулась, выронила коробку и увидела наверху на лестнице Люси. Она стояла и улыбалась, словно наслаждаясь результатом своей работы.
Артур покачал головой.
– Людям так нравится жестокость. Я никогда не мог этого понять.
Он ненадолго накрыл мою ладонь своей. На ощупь она была как бедро святой Цецилии, к которому я однажды прикоснулась в соборе, пока никто не видел: холодная, тяжелая, гладкая. Холодок пробежал от самых моих ног к основанию мозга. Пальцы у Артура были длинными, идеальными для пианиста, и увесистыми, словно клавиши из слоновой кости. Их тяжесть могла бы утянуть меня на самое дно моря. На секунду мне показалось, что я готова выложить ему все, что произошло потом. Но я сдержалась. Я слишком боялась, что тогда он станет смотреть на меня так же, как смотрит на остальных Зарринов.
– Я так долго была одна, что забыла, каково это – быть частью чего-то, – сказала я. – И переживаю, что не смогу стать частью этого дома, и даже если меня не сожрет дедушка, то бабушка снова скажет, что мне надо уехать.
Он глубоко вздохнул.
– Ваша бабушка поступила с вами жестоко, – сказал он. – Наверное, вы никогда ее не простите. Но я не думаю, что она снова отошлет вас. Только не после того, как вы сами вернулись к ней.
– Почему вы так думаете? – спросила я.
– Она восхищена вашим поступком, – ответил Артур. – Очевидно, что она гордится вами.
– Тогда почему она не хотела, чтобы я оставалась здесь?
Его рука соскользнула с моей, и он пожал плечами.
– Ее намерения трудно постичь, – сказал он. – Но все, что делает Персефона, она делает ради своей семьи.
Но разве я не часть ее семьи?
* * *
Мы еще долго беседовали в столовой, прежде чем прошли через зал в гостиную. Мама сидела в медной ванне у камина и читала ветхий номер журнала LIFE, а дедушка Миклош дремал, растянувшись на каменной плите над очагом: не в волчьем обличье, а в человеческом, расстегнув жилет костюма-тройки, чтобы тот не сдавливал раздувшееся после ужина брюхо. Отец с бабушкой Персефоной сидели за шахматной доской, но едва мы вошли, папа резко встал.
– Вот, – сказал он, предлагая Артуру стул. Меня удивила его чрезмерная заботливость, и я подумала, что, возможно, причина в больной ноге Артура. Она явно с трудом сгибалась, особенно это было заметно при ходьбе, но все равно посторонняя помощь ему, кажется, не требовалась. Я вспомнила, как галантно он выдвинул стул для меня.
Артур тут же вступил в увлекательную беседу с мамой. Партия между отцом и бабушкой окончилась, Артур поднялся с места, и они поменялись местами так, словно делали это уже сотню раз: отец сел на место Артура, а Артур – за шахматный столик. Лума села рядом со мной и принялась рассказывать об охоте на медведей, о новом цвете губной помады, который ей понравился, но мои мысли витали далеко. Я все думала о том разговоре в столовой: на что бабушка Персефона готова пойти ради семьи? И как воспринимать это новое чувство, словно электрический разряд пронзает мой мозг, когда я вспоминаю о том, как Артур прикоснулся к моей руке? Я игнорировала сестру и вполуха прислушивалась к играющим в шахматы. Наконец Лума встала и ушла.
– …в этом году с растениями повезло больше, – говорила бабушка Персефона. – Пол с подогревом хорошо работает.
– Разве дело лишь в везении? Вы ведь последовали моему совету, – сказал Артур.
– Я просто устала вечно хлопотать над этой странной печуркой. Просто катастрофа. – Бабушка Персефона нахмурилась, глядя на доску. – Шах.
– Вы отвлекли меня, – сказал Артур.
Мне было не видно, куда направлен его взгляд. Я чувствовала себя ребенком, примостившимся на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Мама пыталась показать папе что-то в журнале, но он, как и я, следил за партией. Я обратила внимание, что мы оба пытаемся скрыть свой интерес.
– Как вы познакомились с моим отцом? – громко спросила я Артура.
Он повернул ко мне голову, но бабушка Персефона ответила быстрее.
– Некоторое время Артур был другом нашей семьи, – сказала она.
– Значит, вы с папой росли вместе?
– В некотором роде да, – сказал Артур.
Я изучала его. Непохоже, чтобы они с отцом были ровесниками. По глазам я могла бы определить его возраст, но он весь вечер не снимал темных очков. Я подумала: может, он слепой? Может, поэтому отец пытался придержать его за локоть. И так внимательно наблюдал за ним. Но разве слепой мог бы играть в шахматы, или выдвинуть для меня стул, или водить автомобиль?
