У меня замирает сердце. Я понимаю, что мне не стоит огорчаться из-за того, какой вид я имею на этих фотках, ведь по большому счету это совершенно неважно, но я не могу не посмотреть на себя. Ведь у меня, похоже, были рога.
– Да. Да, хочу.
Я закрываю глаза и беру телефон. Одновременно я делаю глубокий вдох, считаю до пяти и медленно выдыхаю. Затем опять делаю такой же вдох и такой же выдох. Когда я наконец чувствую, что готова узреть создание, в которое превратилась, – настолько готова, насколько это вообще возможно, – я открываю глаза и смотрю на свою фотографию.
Глава 16. Подумаешь, рога
Мое сердце скачет галопом, едва я вижу фотографию, которую выбрала Мэйси, поскольку – надо же – на ней я горгулья. Думаю, до этого момента какая-то небольшая часть меня не верила, что это правда.
Но это я, горгулья во всей своей красе.
И, хотя я все еще никак не приду в себя от этого открытия, должна признать, что выгляжу я совсем не так ужасно, как опасалась. Слава богу.
По правде говоря, в ипостаси горгульи я не так уж похожа на чудовище. Вообще-то я чертовски похожа… на себя саму. Такие же длинные кудрявые волосы. Такой же маленький острый подбородок. Даже такая же большая грудь и такой же до смешного маленький рост. Это я… только сделанная из светло-серого камня.
То есть, конечно, присутствуют и несколько новых деталей. Например, короткие рожки, немного загнутые назад. И огромные отпадные крылья, почти такие же большие, как я сама. А также сравнительно короткие коготки.
Но, поверьте, я приглядываюсь очень внимательно: у меня нет хвоста. Спасибо тебе, вселенная. Я могу смириться с рогами. Без особой радости, но могу, поскольку мне все-таки не придется терпеть еще и хвост.
Мэйси дает мне минуту – на самом деле даже несколько минут, прежде чем наконец говорит:
– Как видишь, ты выглядишь потрясно. Прямо отпад.
– Я выгляжу как статуя. – Я поднимаю одну бровь. – Хотя, думаю, в таком виде не стыдно переждать и таким образом выиграть бой. Хотя это и скукота.
Мэйси пожимает плечами и, взяв банку газировки, начинает пить через соломинку.
– Я уверена, что у горгулий есть куча отпадных талантов. – Она машет рукой, и ко мне через всю комнату летит вторая банка.
– Видишь? – Я беру банку газировки и делаю большой глоток – тоже через соломинку, потому что пусть я и горгулья, но я не животное. – Ты можешь творить всякие классные штуки, например, стоит тебе пошевелить пальцами, как у тебя уже готов макияж. А я только и могу, что…
– Спасать мир?
Я закатываю глаза.
– Уверена, что это преувеличение.
– А я уверена, что ты еще недостаточно знаешь о том, кто ты и что ты, чтобы решить, преувеличение это или нет. Грейс, быть горгульей… – Она делает паузу, делает долгий выдох и ерошит пальцами свои чудные розовые волосы. – Быть горгульей – это самая отпадная штука из всех.
– Откуда тебе знать? Мэриз сказала мне, что такого не было уже тысячу лет.
– То-то и оно! Об этом я и толкую. Ты единственная! Разве это не улет?
Ну нет. Находиться в центре внимания – это не по мне. Но я достаточно хорошо изучила Мэйси и знаю, что значит это выражение на ее лице: спорить с ней сейчас бесполезно.
Однако я все же не могу не сказать:
– Думаю, «улет» – это слишком сильно сказано.
– А вот и нет. Так считают все.
– Под всеми ты разумеешь себя и своего отца?
– Нет, я говорю про всех! Они все видели тебя и… – Она осекается и с огромным интересом смотрит на свою газировку.
Это не предвещает ничего хорошего. Похоже, дело – дрянь.
– Сколько же человек видели меня такой, Мэйс? Ты сказала, что я находилась в кабинете твоего отца, а потом меня засунули в подсобку библиотеки.
– Так оно и есть. Но ты должна понять: ведь ты была заключена в камне почти четыре месяца! Папа и Джексон чуть с ума не сошли от беспокойства.
– Мне казалось, ты говорила, что быть горгульей – это отпад.
– Да, быть горгульей – это в самом деле отпад. Но застрять в ипостаси горгульи… это совсем не клево. Они перепробовали все, чтобы ты превратилась обратно в человека – приглашали сюда экспертов со всего мира, стольких, скольких смогли найти. И все эти эксперты желали увидеть тебя, потому что не верили, что ты горгулья. Они думали, что тебя прокляла ведьма или сирена, или что-то еще в этом духе. И требовали показать им тебя прежде, чем они согласятся дать свои рекомендации.
Я встаю с кровати и начинаю ходить взад и вперед.
– Ты хочешь сказать, что все они просто взяли и прилетели на Аляску, чтобы иметь возможность изучить меня лично?
– Само собой! – Она бросает на меня досадливый взгляд. – Думаю, ты не до конца понимаешь, что ты единственная в своем роде. Эти эксперты полетели бы и на луну, лишь бы увидеть тебя собственными глазами. Не говоря уже о том, что Джексон и мой отец сами отправили бы их на луну, если бы сочли, что это может тебе помочь.
Я могу это понять. Это даже кажется мне логичным – в извращенном смысле этого слова. Но я не могу отделаться от неприятного чувства при мысли о том, что незнакомые люди осматривали меня, пока я была в полной отключке и вообще не могла понять, что к чему. И о том, что Джексон и мой дядя позволяли им это делать.
И дело не в том, что я не понимаю, почему они так поступали. Если бы мои родители выжили в той аварии и впали в кому, если бы им понадобились лечение и уход, я бы тоже сделала все, что в моих силах, чтобы они получили все необходимое.
Это еще одна вещь, которую я потеряла. Хотя и не должна была терять.
Я перестаю ходить по комнате и, смирившись, опять плюхаюсь на кровать.
– Грейс? – Мэйси садится рядом со мной и впервые с тех пор, как мы столкнулись в вестибюле, на лице ее появляется тревога. – Ты в порядке? Я понимаю, это трудно принять, но клянусь тебе, это здорово. Постарайся это понять.
– А как же моя память? – Я проглатываю стоящий в моем горле ком, потому что не плачу в присутствии других людей, даже если это мои лучшие подруги. – Что, если она ко мне не вернется? Правда, я тогда была камнем, и, возможно, я ничего не помню по той простой причине, что мне нечего помнить.
Мэйси качает головой.
– Я так не думаю.
– То-то и оно. Я тоже. – Я молчу, поскольку все слова, которые приходят мне в голову, кажутся какими-то не такими. Мэйси тоже молчит, затем сжимает мою руку.
– Давай пару дней просто будем жить моментом. Посмотрим, не всплывет ли что-нибудь после того, как твоя жизнь войдет в привычное русло. Уверяю тебя, все будет хорошо. – Она улыбается ободряющей улыбкой. – Лады?
Я киваю, чувствуя, как сосущее чувство под ложечкой, которое мучило меня несколько часов, начинает проходить.
– Лады.
– Вот и хорошо. – Она лукаво улыбается. – А теперь давай наложим эти маски. Я расскажу тебе все новости, а ты объяснишь мне, каково это – быть сопряженной, то есть иметь суженого.
Глава 17. Туннельное зрение
Я никак не могу заснуть.
Не знаю, потому ли это, что последние четыре месяца я провела во сне, или из-за всего, что происходило сегодня. А может, дело в сочетании того и другого?
Возможно, в сочетании того и другого.
Это и из-за того, что я потеряла память, и из-за того, что я узнала: парень, которого я люблю, – это мой суженый, моя пара, он со мной сопряжен, и мне предстоит провести с ним всю жизнь.
Мэйси была очень воодушевлена и все повторяла, как мне повезло, что я встретила Джексона теперь, когда мне семнадцать. Так что в ожидании своего суженого мне не нужно иметь дело со всякими придурками вроде Кэма (судя по всему, она и Кэм расстались, и расстались плохо, пока я была статуей) и не нужно беспокоиться о том, что мне так и не удастся найти такого человека (похоже, это случается чаще, чем хотелось бы). У меня есть суженый, и, по мнению Мэйси, это лучшее, чего можно было бы желать – и определенно лучше, чем мое превращение обратно в человека. И даже лучше, чем если бы ко мне вернулась память.
Ведь суженый – это навсегда, чего нельзя сказать почти что ни о чем другом в жизни; именно это она повторяла мне снова и снова.
И я это понимаю. Правда, понимаю. Я люблю Джексона. Любила с самого начала. Но потому ли это, что я полюбила его самого, или из-за нашего сопряжения, которое, по общему мнению, возникло в тот момент, когда мы коснулись друг друга?
Но что это значит? Выходит, в тот первый день у шахматного столика, когда он так ужасно вел себя со мной и когда я накрыла рукой его прочерченную шрамом щеку, мы и стали сопряженными? Прежде чем хотя бы один из нас что-то узнал о другом? До того как мы вообще понравились друг другу? Я сглатываю ком в горле. До того как у меня и у него вообще появился выбор?
Но сейчас я не стану зацикливаться на мысли о том, что он знал это с того первого прикосновения, а мне об этом не сказал. Мысленно я помещаю эту деталь в папку, озаглавленную «Дерьмо, которое необязательно разгребать сейчас», – для хранения которой, как мне начинает казаться, скоро может понадобиться целый шкаф.
Я просто пытаюсь осмыслить тот факт, что у меня есть пара. То есть суть этого понятия мне ясна. Я прочла достаточно книг, написанных в жанре фэнтези, и романов для подростков, чтобы понимать, что сопряжение, то есть встреча со своей парой, – это лучшее, что может произойти с двумя людьми. Но перейти от этого к пониманию того, что такое сопряжение существует между Джексоном и мной… это напрягает.
Впрочем, тут напрягает вообще все.
Настолько напрягает, что я не могу заснуть. И, возможно, настолько, что я вообще не смогу этого выдержать. Не знаю, не знаю.
Я беру телефон и вижу сообщение от Хезер. Читая его, я делаю медленный выдох. Она хочет созвониться уже на этой неделе, и я быстро соглашаюсь. Затем в течение нескольких минут просматриваю новости, чтобы узнать все, что произошло за последние четыре месяца в мире и что я пропустила. Оказывается, пропустила я немало. Однако, в конце концов, новости мне надоедают, и я, положив телефон на грудь, смотрю в потолок.
Но не могу же я лежать вот так всю ночь, позволяя мыслям о том, что я горгулья, о том, что у меня провал в памяти, и о том, что я сопряжена, крутиться в моей голове в режиме нон-стоп.
Я бы посмотрела телевизор, но мне не хочется беспокоить Мэйси. Сейчас уже поздно, два часа ночи, а завтра у нее внутрисеместровые экзамены. А значит, мне надо выйти.
Я встаю с кровати, стараясь производить как можно меньше шума, затем достаю из стенного шкафа теплую толстовку с капюшоном – ночью в замке может быть холодно, и везде дуют сквозняки. Надев мои любимые кроссовки Vans с рисунком из ромашек, я беззвучно, на цыпочках, иду к двери.
Прежде чем открыть ее, я колеблюсь – когда я бродила по замку одна среди ночи в прошлый раз, меня чуть не выбросили на снег. И мне совсем не хочется, чтобы это случилось снова. Пусть даже Джексон моя пара, я не могу рассчитывать на то, что он будет спасать меня каждый раз, когда я попадаю в беду.
К тому же вряд ли он был бы в восторге от перспективы спасти меня сейчас. Особенно после того, как я отказалась от планов встретиться с ним, сославшись на усталость.
Но теперь ситуация отличается от той, которая была здесь четыре месяца назад. Во-первых, сегодня ни у кого нет причин пытаться убить меня. А во-вторых, даже если бы кто-то того и хотел, никто не посмеет умышленно напасть на суженую Джексона Веги. Особенно после того, как Джексон едва не высосал всю кровь из Коула за то, что тот попытался уронить на меня люстру.
К тому же теперь я горгулья. Если кто-то попытается причинить мне вред, я всегда смогу просто-напросто обратиться в камень. Хотя такая перспектива меня и не прельщает. Правда, я понятия не имею, как именно это сделать. Но это проблема не для сегодняшнего, а для какого-нибудь другого дня.
Чтобы не передумать, я выхожу за дверь и оказываюсь в другой части коридора на пути… Я еще точно не знаю куда. Вот только мои ноги, кажется, знают то, чего не знает мозг, потому что уже очень скоро я стою перед входом в узкий коридор, ведущий к туннелям.
Часть меня считает, что с моей стороны глупо идти туда в одиночку – да и вообще. Я не хотела идти сюда с Флинтом из-за всего того дерьма, которое произошло в подземелье, когда я была здесь в прошлый раз.
Но одета я недостаточно тепло, чтобы выйти на прогулку, а хочется мне сейчас одного: поработать над своей картиной. Но попасть в изостудию я могу, только пройдя по туннелям, а потому… судя по всему, мне предстоит оказаться в том самом месте, где я чуть не умерла.
Решив, что отыскать наилучший путь в туннелях значит просто пройти по ним – никаких отклонений, никаких обходных путей, – я прохожу по сужающемуся коридору как можно быстрее. Сердце колотится в груди, но я не снижаю скорости.
Наконец я дохожу до камер, похожих на средневековые темницы с их скрипучими дверными петлями и древними цепями. Поскольку я здесь одна и меня некому торопить, я останавливаюсь и с минуту осматриваю их. Ночью они выглядят еще более жуткими, чем днем. А они навевали жуть и тогда.
Камер здесь пять, они расположены в ряд и имеют двери из железных решеток. На каждой двери на щеколде висит древний амбарный замок, причем все эти замки заперты (и нигде не видно ключей), так что случайно здесь никого не запрут… как и не случайно.
Стены камер сложены из громадных камней – каждый шириной с лапу дракона (или, по крайней мере, шириной с лапу Флинта, поскольку он единственный дракон, которого я видела). Может, это неспроста? Или же у меня просто разыгралось воображение? Как бы то ни было, эти камни черны, шероховаты и имеют весьма зловещий вид.
Впрочем, в этих камерах все имеет зловещий вид – особенно кандалы, прикрепленные к стенам. Судя по возрасту этого места и состоянию замков, можно было ожидать, что кандалы тоже окажутся старыми и ржавыми.
Но это не так. Они ослепительно блестят, на них не видно ни ржавчины, ни признаков старости. Так что я не могу не гадать, сколько же им лет. А также для чего Кэтмиру – притом во главе с моим дядей – нужно иметь кандалы, да еще такие толстые, что они могли бы сдержать обезумевшего динозавра. Или, например, дракона, человековолка или вампира…
Но мысли об этом уводят меня на рискованную дорожку, по которой сегодня я не готова идти. Я говорю себе, что должна быть какая-то разумная причина – такая, которая не подразумевает заточения учеников в холодных темницах.
Решив, что если я пробуду здесь еще какое-то время, думая обо всем этом, то потеряю присутствие духа, я делаю глубокий вдох и вхожу в пятую камеру, единственную, в которой есть дверь, ведущая в туннели.
При этом я провожу рукой по амбарному замку, просто затем, чтобы удостовериться в том, что он надежно заперт и ни один человековолк не сможет зайти и закрыть меня в туннелях.
Вот только едва мои пальцы касаются замка, как он, щелкнув, открывается… и падает с щеколды прямо мне в руки. Это определенно не укрепляет моей уверенности в том, что здесь мне ничего не грозит, как я надеялась до сих пор, особенно если учесть, что я знаю – дверь была заперта.
Я это знаю.
Здорово напуганная, я кладу замок в карман толстовки – я ни за что не повешу его на эту дверь, пока не вернусь из студии, благополучно пройдя по туннелям, и не направлюсь обратно в свою кровать. Затем нагибаюсь и тяну за ручные кандалы, чтобы открыть дверь в туннели.
Дверь отворяется, как и раньше, когда я ходила этим путем. Правда, прежде я всегда ходила сюда не одна, и благодаря этому мне было не так жутко. Это если не думать о том, что двое из тех четверых, с которыми я бывала в этих туннелях, пытались убить меня. А если все-таки держать в уме этот факт, то даже хорошо, что сейчас я явилась сюда в одиночестве.
Решив, что мне следует либо перестать пугать себя, либо вернуться в кровать, я прохожу в дверь. И стараюсь не обращать внимания на то, что все свечи в настенных светильниках и люстрах все еще горят.
С другой стороны, это неплохо. Потому что здесь у меня нет возможности просто щелкнуть выключателем и залить все светом, хотя мне бы и хотелось. Костяные люстры навевают на меня куда больше жути, чем прежде, ведь теперь я знаю, что это настоящие человеческие кости, а не пластмасса.
«А может, лучше забить, – думаю я. – Может, вернуться в комнату и к черту эти туннели? Наверняка лучше просто смотреть на потолок над кроватью, чем пробираться по этой версии парижских катакомб».
Но потребность взять в руку кисть и писать нарастала во мне, как снежный ком, с тех самых пор, как я вышла из комнаты, и теперь я почти что чувствую эту кисть в руке. А также резкий запах масляных красок на холсте.
К тому же, если я позволю этим туннелям – и моим воспоминаниям о них – изгнать меня отсюда, то не знаю, смогу ли я когда-нибудь собраться с духом, чтобы вернуться сюда.
Держа эту мысль в голове, я достаю свой телефон и открываю музыкальное приложение, которое скачала сегодня. Выбрав один из моих любимых плей-листов – «Summertime UnSadness», – врубаю песню «I’m Born to Run», и ее звуки заполняют окружающую тишину. Нелегко бояться, когда «American Authors»[1 - Американская инди-рок-группа. – Здесь и далее примеч. пер.] поют о жажде жизни так, будто им всегда всего мало. Буквально гимн, сочиненный специально для таких ситуаций.
И, в конце концов, я делаю именно то, о чем они поют. Я бегу. И не какой-то там медленной трусцой, а напрягая все силы и не обращая внимания на то, что из-за высоты у меня возникает такое чувство, будто мои легкие вот-вот взорвутся. Не обращая внимания ни на что, кроме отчаянного желания как можно скорее миновать этот фестиваль ужасов.
Я не сбавляю скорость, пока не добираюсь до подъема, ведущего во флигель, в котором расположена студия. Добежав наконец до ее незапертой двери, я толкаю ее и, спотыкаясь от спешки, вваливаюсь внутрь.
И сразу же тянусь к выключателю, находящемуся слева от двери, после чего захлопываю ее и запираю замок. Да, доктор Макклири уверяет, что она никогда не запирает эту дверь на тот случай, если кого-то из ее учеников посетит вдохновение, но, насколько мне известно, ее никто никогда не пробовал принести в жертву. А значит, мне простительно запереть эту дверь.
К тому же если кого-то вдруг ни с того ни с сего охватит странное желание явиться сюда именно сейчас, то он вполне может и постучать. И поскольку я знаю, что он придет сюда не затем, чтобы попытаться меня убить, я охотно впущу его.
