Луиза подобрала бездомного котенка и порадовалась его замурзанности, мыла его, расчесывала, проветривала, окончательно избаловала и до невозможности раскормила, он стал переборчив и эгоистичен. Именно это ей и требовалось, так она искупала мнимую вину в бесплодии. Жанна Бельмонт называла кота ходячим бедствием, но не возражала против его присутствия в доме.
Устав от бессмысленной гонки за недостижимым, Луиза сходила к доктору и услышала безжалостный приговор: беременность невозможна из-за проблем с фаллопиевыми трубами вследствие хронического сальпингита[10 - Сальпингит – инфекционное воспаление фаллопиевых (маточных) труб. Хронический сальпингит вызывает бесплодие у женщин. Чем раньше обнаружено и вылечено заболевание, тем благоприятнее его прогноз.]. В тот же вечер произошел несчастный случай с котом – он попал под машину перед входом в «Маленькую Богему». Мсье Жюль счел это удачным избавлением от докуки…
Луиза забыла о мужчинах, стала невозможно раздражительной и начала ненавидеть себя. По ночам она билась головой о стену, а утром в зеркале видела, как нервно дергается лицо, все больше приобретая черты женщины, которую Всевышний за что-то лишил радости материнства. Ее коллега Эдмонда и хозяйка табачной лавки мадам Круазе тоже были бездетны, но обеих это ничуть не заботило, а Луиза чувствовала себя униженной.
Вспыльчивость молодой женщины отпугивала ухажеров. Даже клиенты ресторана, прежде позволявшие себе небольшие вольности, перестали заигрывать с ней. Она была холодной и отстраненной. В школе ее называли Джокондой – конечно, не в глаза, как можно! – и в этом прозвище было мало дружеского чувства. Луиза сделала очень короткую стрижку, чтобы наказать предавшее ее женское естество. Эффект получился неожиданный – она стала еще красивее и иногда пугалась себя: не хотела возненавидеть детей и кончить, как сумасшедшая мадам Гено, вызывавшая к доске самых строптивых мальчишек и заставлявшая их снимать штаны перед всем классом. На переменах она ставила непослушных девочек в угол и держала там так долго, чтобы они описались.
Луиза часто стояла обнаженной перед зеркалом и думала, думала, думала… Она вдруг осознала, что, каким бы аморальным ни было предложение доктора, оно ей польстило: ей не хватало мужского внимания.
Следующая суббота принесла облегчение. Он, видимо, тоже осознал нелепость ситуации и не повторил просьбы. Приветливо улыбнулся, поблагодарил и, как делал всегда, погрузился в чтение. Луиза никогда особо не приглядывалась к этому человеку, а тут решила: почему бы и нет? Ее первая реакция объяснялась просто – в докторе не было ничего подозрительного и двусмысленного. Длинное усталое лицо с резкими чертами. На вид – лет семьдесят, впрочем, она была несильна в определении возраста и часто ошибалась. Много времени спустя она вспомнит, что находила в нем нечто этрусское. Слово было не из ее лексикона и казалось удивительным. На самом деле она хотела назвать его римским – из-за крупного носа с горбинкой.
Мсье Жюля всерьез взбудоражила новость о том, что за коммунистическую пропаганду вот-вот начнут карать смертной казнью. Он предлагал пойти еще дальше. («Я бы и их адвокатов послал на гильотину… А почему нет?») Луиза убирала соседний столик, когда доктор встал и обратился к ней, понизив голос:
– Я, конечно же, заплачу, сколько скажете… Хочу еще раз подчеркнуть, что буду только смотреть, так что ничего не опасайтесь.
Он застегнул верхнюю пуговицу пальто, надел шляпу, улыбнулся и спокойно вышел, махнув на прощание рукой мсье Жюлю, обличавшему Мориса Тореза[11 - Торез, Морис (1900–1964) – французский государственный и политический деятель, руководитель французского и международного рабочего и коммунистического движения, генеральный секретарь Французской коммунистической партии (1930–1964).]. («Наверняка в Москву сбежал, скотина! Расстрельный взвод, говорю вам, расстрельный взвод!») Застигнутая врасплох, Луиза едва не уронила поднос. Мсье Жюль отвлекся от политики и спросил, бросив на нее удивленный взгляд:
– Тебе нехорошо, девочка?
Всю следующую неделю она копила злобу, решив высказать престарелому психу все, что накипело, едва дождалась субботы, но появившийся доктор неожиданно показался ей жалким и слабым… Луиза подавала еду, меняла приборы и ломала голову, почему вдруг остыл ее гнев. Наверняка все дело в обыденном спокойствии доктора. Она растерялась, а он и не думал: улыбнулся, заказал дежурное блюдо, прочел газету, доел, а уходя спросил:
– Итак, вы решили, сколько хотите?
Луиза покраснела – что она творит? Шепчется со старым доктором, на глазах у хозяина! – и почти грубо процедила сквозь зубы:
– Десять тысяч франков!
Он кивнул – «Понимаю…» – застегнул пальто, надел шляпу.
– Договорились…
Когда он вышел на улицу, мсье Жюль поинтересовался:
– У тебя с ним проблемы?
– Вовсе нет, с чего вы взяли? – удивилась Луиза.
Ресторатор небрежно махнул рукой – да ни с чего, интересуюсь на всякий случай.
Луизу напугала сумма. Она принимала заказы, подавала еду, убирала грязные тарелки, пыталась мысленно составить список того, что сможет себе позволить на десять тысяч франков, и понимала, что согласится. Примет предложение. Разденется за деньги. Как шлюха. Осознав этот факт, Луиза почувствовала облегчение, потому что именно так к себе и относилась. Пытаясь приободриться, она говорила себе: «Уж наверное, это не страшнее, чем раздеться на приеме у врача…» Одна из ее коллег позировала в Академии живописи и рассказывала, что это скучное занятие и главное – не простудиться.
Десять тысяч франков… Нет, невозможно! Никто не выкладывает такую прорву денег за раздевание. Он захочет чего-то другого. За подобную сумму он мог бы поиметь… Тут воображение буксовало, Луиза не могла представить, что конкретно способен потребовать мужчина за десять тысяч.
Доктор, видимо, рассуждал примерно так же, иначе почему хранил молчание? Прошла неделя. Другая. Третья. Луиза спрашивала себя: «Ты не пожадничала, девочка? Он ведь может найти кого-нибудь посговорчивей…» Это было так обидно, что она ставила тарелки на стол чуть резче, чем допускали правила приличного заведения, издавая короткий горловой звук, когда он к ней обращался, короче – была худшим образцом официантки.
В конце рабочего дня Луиза протирала губкой столик и вдруг боковым зрением заметила доктора. Он курил, стоя на углу и терпеливо ждал. Луиза тянула, сколько могла, но все имеет конец: она надела пальто и вышла, надеясь, что доктор отправился домой. Увы, надежда оказалась тщетной…
Луиза подошла совсем близко, и старик улыбнулся. «Мне казалось, что он выше ростом…» – мелькнула в голове дурацкая мысль.
– Выбирайте место, Луиза. Пойдем к вам? Или ко мне?
«К нему? Ни за что, слишком опасно! Ко мне? Исключено, соседи могут увидеть…»
Никаких соседей у Луизы не было, но сама мысль показалась ей дикой.
Доктор предложил отправиться в отель.
«Отель – это все равно что дом свиданий, мне подходит…»
Он предвидел такое решение и протянул ей страничку из блокнота.
– Условимся на пятницу? На шесть вечера? Я сниму номер на фамилию Тирьон.
Он сунул руки в карманы.
– Спасибо, что согласились…
Луиза убрала листок в сумку и вернулась домой.
Рабочая неделя обернулась крестной мукой.
Идти? Не идти? Она меняла решение десять раз на дню и двадцать раз за ночь. Что, если все повернется плохо? Отель «Арагон» находился в Четырнадцатом округе, и в четверг Луиза отправилась на разведку. Она была перед входом, когда завыли сирены. Воздушная тревога.
Луиза поискала взглядом, где бы укрыться, и вдруг услышала голос:
– Идемте…
Раздосадованные клиенты гуськом покидали здание. Старая женщина взяла Луизу за руку: «Сюда, в эту дверь…» Лестница вела в подвал. Люди деловито зажигали свечи, никто не удивлялся, что у Луизы нет с собой сумки с противогазом, – половина жильцов полупансиона не считали уродливые маски серьезной защитой. Судя по всему, люди были хорошо знакомы друг с другом, на нее сначала поглядывали, потом толстопузый мужчина достал колоду карт, молодая пара разложила шахматную доску, и только хозяйка, женщина с птичьей головой, жгуче-черными волосами, напоминающими парик, и недобрыми серыми глазами, все смотрела и смотрела на «новенькую». Она сидела, кутаясь в тонкую мантилью, поставив острые локти на неправдоподобно худые колени. Вскоре прозвучал сигнал отбоя, и все направились к лестнице. «Сначала дамы!» – провозгласил Картежник, и Луиза подумала, что эта реплика звучит заученно, но, видимо, добавляет ему мужественности. Она поблагодарила хозяйку, и та долго смотрела ей вслед.
На следующий день время помчалось вскачь. Луиза решила, что не пойдет на встречу, но, вернувшись из школы, переоделась, в половине восьмого открыла дверь, едва дыша от страха, открыла ящик кухонного шкафчика, достала мясной нож и сунула его в сумку.
В холле отеля девушку узнала хозяйка – и не сочла нужным скрыть удивление.
– Тирьон… – бросила Луиза, и старуха протянула ей ключ.
– Триста одиннадцатый. На четвертом.
Луизу затошнило.
Она никогда не была ни в одном отеле – никто из Бельмонтов не посещал «места для богатых», тех, кто ездил в отпуск и прогуливался на свежем воздухе. «Отель» – экзотическое слово, синоним дворца, а если произнести особым тоном, то борделя. Это не для Бельмонтов! Но Луиза пришла сюда, услышала тишину, увидела в коридоре потертую, но чистую ковровую дорожку и остановилась у двери перевести дыхание и набраться смелости, чтобы постучать. В этот момент где-то раздался шум, она испугалась, повернула ручку и вошла.
Доктор сидел на кровати, не сняв пальто, как в зале ожидания. Он выглядел совершенно спокойным и показался Луизе таким старым, что она подумала: «Нож могла бы и не брать…»
– Добрый вечер, Луиза.
Голос прозвучал так мягко, почти нежно, что у нее перехватило дыхание.
Мебели в номере оказалось немного – кровать, маленький столик, стул и комод, на котором лежал пухлый конверт. Доктор снова приветливо улыбнулся и слегка наклонил голову, чтобы успокоить гостью. Луиза больше не боялась.
По дороге в отель она приняла некоторые решения: «Сразу скажу, что сделаю только то, о чем договаривались, и добавлю – если вздумаете дотронуться, я немедленно уйду! Потом пересчитаю деньги, не хватало только, чтобы меня надули, как последнюю дуру…»
Теперь, стоя рядом со стариком в узкой комнатушке, Луиза понимала всю бессмысленность составленного плана: все будет тихо и просто.
Она переминалась с ноги на ногу, но ничего не происходило, и девушка, надеясь взбодриться, бросила взгляд на конверт, потом отступила на шаг, повесила пальто на плечики, сняла обувь и – после секундного колебания – платье, вскинув руки над головой.
Лучше бы он помог ей, сказал хоть что-нибудь! Номер заполняла непроницаемая жужжащая тишина. У Луизы закружилась голова. «Интересно, он воспользуется мной, если я упаду в обморок?»
Она стояла, он сидел, и эта позиция не давала ему ни малейшего преимущества. Его силой была инертность.
Он смотрел и ждал.
Луиза осталась в белье, но холодно стало доктору, он даже сунул руки в карманы.
Пытаясь успокоиться, она искала в облике мужчины знакомые черты посетителя «Маленькой Богемы» – и не находила их.
Прошли две долгие минуты замешательства, и Луиза решилась – расстегнула бюстгальтер и сняла его.
Доктор посмотрел на женскую грудь – она притягивала взгляд, как луч солнца, – но его лицо осталось бесстрастным. Впрочем, некоторое волнение Луиза различила. Она опустила глаза на свои розовые соски и вдруг почувствовала царапающую душу боль.
Пора заканчивать представление. Она решилась, сняла трусики и уронила их на пол, старик приласкал ее взглядом и застыл в неподвижности. Его лицо выражало нечто, недоступное пониманию.
Луиза вдруг ужасно испугалась сама не зная чего, решила разорвать тяжелую завесу печали и резко обернулась.
Доктор достал из кармана пистолет и выстрелил себе в голову.
Луизу обнаружили в номере голой. Она сидела на корточках, дрожа крупной дрожью, старик лежал на кровати, на боку, и словно бы спал. Ноги не доставали до пола несколько сантиметров. Несчастный, видимо, так удивился, встретившись взглядом с Луизой, что у него дернулась рука и выстрелом снесло половину лица. На покрывале растекалось кровавое пятно.
Вызвали полицию. Жилец из соседнего номера кинулся к Луизе, но замер, не зная, как поднять женщину на ноги: за подмышки? за талию?
В комнате сильно пахло порохом, и он, стараясь не смотреть на кровать, присел рядом с несчастной на корточки, положил руку ей на плечо, холодное, как у мраморной статуи, и держал, не отпуская, боясь, что она рухнет замертво.
– Ну же, милая, соберитесь, – тихим голосом уговаривал он, – все будет хорошо…
Она смотрела на старика.
Доктор еще дышал, веки опускались и поднимались, глаза смотрели в потолок.
Луиза вдруг обезумела, издала жуткий вопль, начала отбиваться, как средневековая ведьма, которую засунули в мешок вместе со взбесившимся котом, выскочила из номера и помчалась вниз по лестнице.
На первом этаже толпились постояльцы и соседи, сбежавшиеся на выстрел. Она в буквальном смысле слова расшвыряла людей, со сдавленным криком вылетела на улицу и через несколько секунд оказалась на бульваре Монпарнас.
Прохожие видели не голую девушку, а окровавленный призрак с безумными глазами, какая-то женщина ойкнула, испугавшись, что несчастная кинется под колеса и погибнет. Водители тормозили, кто-то свистел, гудели клаксоны – она ничего не слышала, не видела лиц, махала руками, как будто отбивалась от назойливых насекомых. Никто не знал, что делать, но взволновался весь бульвар. «Кто она?» – «Наверное, сумасшедшая, сбежала из лечебницы, надо бы ее задержать…» Луиза летела к перекрестку. Резко похолодало, она замерзла и посинела.
2
Фильтры[12 - Фильтры – система вентиляции и принудительной очистки воздуха; срабатывала в случае применения отравляющих газов. Существовали фильтры для очистки воды.], составленные в ряды по двадцать, напоминали бочки из оцинкованного железа. Габриэля не успокаивало их сходство с молочными бидонами, он видел в них окаменевших в тревоге часовых, а никак не защиту от боевых отравляющих веществ. Линия Мажино, эти сотни фортов и блокгаузов, призванных отразить грядущее вторжение немцев, вблизи выглядела чудовищно уязвимой. Даже Майенберг, один из главных узлов защитной линии, имел «старческие» слабости: все военное население могло погибнуть внутри от удушья.
– Надо же, это вы, шеф? – Часовой насмешливо ухмыльнулся.
Габриэль вытер ладони о штаны. У тридцатилетнего старшего сержанта были темные волосы и круглые глаза, придававшие ему вечно удивленный вид.
– Шел мимо…
– Конечно, конечно… – Солдат кивнул и отправился на обход. В каждое его ночное дежурство он видел «шедшего мимо» старшего сержанта.
Фильтры как магнит притягивали к себе Габриэля. Старший капрал Ландрад объяснил ему, как проста, даже элементарна система, позволяющая определить наличие в воздухе угарного газа и арсина[13 - Арсин, мышьяковистый углерод, – химическое соединение мышьяка и водорода. При нормальных условиях очень токсичный бесцветный газ.]: «На самом-то деле все будет зависеть от нюха часовых, главное, чтобы на них не напал насморк!»
Ландрад служил в инженерных частях и был по профессии электротехником. Он разносил плохие новости и «ядовитые» слухи с уверенностью истинного фаталиста и, зная, как сильно Габриэль боится химической атаки, не упускал случая сообщить ему все, что узнавал сам. Скорее всего, это доставляло ему некоторое извращенное удовольствие. Накануне он заявил следующее: «Фильтры должны перезаряжаться по мере использования, но вот что я тебе скажу: никто не сумеет сделать это достаточно быстро, чтобы защитить весь форт. Готов спорить на что угодно!»
Ландрад был странным типом, внешность имел необычную – рыжеватая, туго закрученная прядь волос, похожая на запятую, делила его лоб точно пополам, носогубные складки залегали очень глубоко, тонкие губы напоминали лезвие бритвы – и, по правде говоря, он слегка пугал Габриэля. Они четыре месяца жили в одной казарме, и капрал с самого начала был неприятен ему в той же степени, что и Майенберг. Гигантский подземный форт вызывал в воображении Габриэля образ страшного чудовища с разинутой пастью, готового пожрать всех, кого пошлет ему в качестве жертв Генеральный штаб.
Девятьсот солдат, жившие в форте, без конца мотались по галереям, спрятанным под тысячами кубометров бетона. День и ночь гудели блоки питания, резонировали железные пластины, издавая звуки, напоминавшие стоны про?клятых, вонь от дизельного топлива смешивалась с запахом сырости, затрудняя дыхание. В Майенберге свет дня истаивал уже через несколько метров, и глазам смотрящего открывался сумрачный коридор, по которому с жутким грохотом курсировал поезд, подвозивший к огневым точкам 145-миллиметровые снаряды, которые должны пролететь двадцать пять километров, когда наконец покажется вечный враг Франции. В ожидании этого момента ящики со снарядами передвигали, открывали, пересчитывали, проверяли, закрывали и снова передвигали, не зная, что еще с ними делать. Поезд под названием «метро» транспортировал норвежские котлы, в которых разогревался суп. Все помнили приказ, предписывавший войскам «обороняться на месте, даже в окружении и полной изоляции, без надежды на помощь и подкрепление, пока не закончатся боеприпасы», но с некоторых пор никто не мог вообразить обстоятельства, при которых солдатам придется его выполнять. В ожидании гибели за отечество личный состав форта скучал.
Габриэль не боялся войны – никто здесь ее не страшился, поскольку линия Мажино считалась неприступной, – но с трудом выносил атмосферу форта, чья обстановка больше всего напоминала подлодку: те же духота и теснота, стояние на посту, складные столики в коридорах и скудный запас питьевой воды…
Габриэлю не хватало света: по инструкции он, как и все остальные, имел право выходить на воздух на три часа. На поверхности люди заливали бетон, разматывали километры колючей проволоки, призванной задержать вражеские танки. Печальной участи «огораживания» избегали зоны проживания крестьян и их сады с огородами: возможно, французы надеялись, что их уважение к труду земледельцев и подношения в виде фруктов и овощей заставят противника огибать эти зоны. В землю вертикально вкапывались железнодорожные шпалы: если единственный экскаватор был занят на другом участке, а погрузочная машина в очередной раз выходила из строя, в ход шли саперные лопатки, годившиеся только для песка. Производительность труда была соответствующая…
В свободное время (если таковое оставалось) военные убирали курятник с крольчатником, а небольшая свиноферма даже удостоилась упоминания на страницах местной газеты.
Хуже всего Габриэль переносил возвращение под землю: «внутренности» форта наводили на него дрожь.
Мысль о газовой атаке неотступно преследовала его. Иприт пробирается под маску и одежду, горчичный газ разъедает глаза, кожу, сжигает носоглотку, трахею, проникает в легкие. Габриэль поделился страхами с военврачом: усталым, бледным, как смерть, и мрачным, как гробовщик, но майор находил совершенно нормальным, что в этом мире, где «все было не так», никто не чувствует себя хорошо. Он оделял пациента аспирином и приглашал заходить еще: «Я люблю компанию…» Два-три раза в неделю Габриэль выигрывал у доктора в шахматы, но тот не огорчался – ему нравилось проигрывать. Старший сержант пристрастился к игре прошлым летом: он не чувствовал физического недомогания, но условия существования нагоняли на него тоску, и он искал в санчасти поддержку и утешение. Влажность в это время года достигала ста процентов, и у Габриэля регулярно случались приступы удушья. В форте было невыносимо жарко, люди обильно потели, спали на влажных простынях, одежду и белье почти не стирали – вещи сохли тысячу лет, в личных шкафчиках пахло плесенью. Вентиляция работала, но положения не спасала, каждое утро, в четыре часа, с завыванием включался аэродинамический насос, устраивая в казарме преждевременную побудку. Габриэль всегда спал очень чутко, и форт превратился для него в ад.
Обитатели казематов томились от скуки, выполняли тяжелую и неприятную работу, не слишком внимательно следили за дверями, которые должны были задержать взрывную волну во время вражеской бомбежки, и, поскольку дисциплина сильно хромала, между двумя дежурствами в офицерскую столовую набивалось много «разночинного» народа (офицеры закрывали глаза на нарушение субординации). Часто англичане и шотландцы из частей, расквартированных на расстоянии многих десятков километров от Майенберга, заявлялись среди ночи, чтобы как следует гульнуть, напивались вусмерть, и «по домам» их развозили на машинах «скорой помощи».
Форт стал вотчиной главного капрала Рауля Ландрада. Габриэль так и не узнал, каким он был на гражданке, но здесь очень быстро превратился в главного спекулянта, организатора и посредника во всех махинациях. Такой вот характер был у человека, рассматривавшего жизнь как живорыбный садок, неистощимый источник всех афер.
Начинал он карьеру как игрок в бонто[14 - Бонто – карточная игра: нужно угадать, где находится одна из трех перевернутых карт, что-то вроде «трех листиков».]. Но если ему попадался ящик, три стаканчика, орешек, сухой боб или камешек – годилось все, – он тут же затевал игру «в три скорлупки»[15 - «Игра в три стаканчика», или «Наперстки», – игрок должен угадать в каком из стаканов или наперстков спрятан шар. Изначально она называлась «игра в три скорлупки», поскольку горошину перекатывали и прятали, используя скорлупки грецкого ореха.]. Ландрад мог втянуть в нее кого угодно, внушив человеку непреодолимое желание указать на карту или выбрать «выигрышный» стаканчик. Скука и безделье вовлекали в организуемые им забавы все больше азартных любителей. Его знали даже в частях, расквартированных вне стен форта, хотя там недолюбливали солдат из Майенберга, считая их «белой костью». Ловкость рук главного капрала завораживала всех, снизу доверху, а в бонто и скорлупки он играл на такие смешные суммы – монета-другая, – что проигравшие улыбались и продолжали делать ставки, а Ландрад зашибал за день до трехсот франков. Все оставшееся время он делал дела с управляющими ближайших ресторанов и кафе и с некоторыми унтер-офицерами интендантства и официантами из офицерской столовой. А еще ухлестывал за девушками. Кое-кто считал, что у капрала подруга в городе, другие уверяли, что он не вылезает из борделя. Как бы там ни было, Рауль всегда возвращался с широкой улыбкой на устах, и никто не знал, с чего он так веселится.
Ландрад часто продавал свои дежурства нуждавшимся товарищам, и командиры закрывали на это глаза. Высвободившееся таким образом время он посвящал снабженческим комбинациям. Созданная им сложная система скидок и уступок при поставке бочек, комиссионных и чаевых при покупке-продаже – а Майенберг потреблял четыреста пятьдесят литров пива в день! – помогла этому хвату скопить состояние. Капрала интересовали и другие сектора. Он аккуратно инвестировал в кухонное дело, гордясь, что может достать почти все. Офицеров Рауль обеспечивал деликатесами, солдат, которые дважды в день ели говядину, кое-какими продуктами, разнообразившими рацион. Армия погружалась в болото рутины, личный состав в сонную скуку, а капрал обеспечивал их гамаками, посудой, матрасами, одеялами, прессой, фотоаппаратами. «Рауль Ландрад достанет все!» – таким был его девиз. Зимой прошлого года он «поставил» в промышленных масштабах батареи резервной отопительной системы и ножовки (все продукты были морожеными, и вино приходилось резать ломтями), после чего предложил закупить осушители воздуха. Проку от них не было никакого, но расходились они как горячие пирожки. Кондитерские изделия – шоколад, марципаны, кислые леденцы, сласти всех видов – тоже шли на ура, особенно у унтер-офицеров. К завтраку личному составу полагалось сто граммов водки, а к обеду и ужину – бутылка вина[16 - Четверть литра.]. Дешевое, в основном красное, вино и водка поступали в форт в невообразимых количествах, запас на складах обновлялся с фантастической скоростью. Ландрад присваивал немало товаров, которые толкал хозяевам ближайших кафе и ресторанов, местным фермерам и иностранным журналистам. Продлись война еще год, старший капрал смог бы выкупить весь Майенберг.
Габриэль отправился проверить смену караула. В прежней жизни он преподавал математику, был приписан к войскам связи, принимал и распределял входящие звонки телефонограммы. Война в форте сводилась к выдаче заданий на внешние работы и выписыванию увольнительных, что делалось непозволительно часто.
Габриэль выяснил, что бывают дни, когда в форте отсутствует больше половины офицеров. Если бы немцы выбрали подобный момент для наступления, они взяли бы Майенберг за два дня, а Париж – через три недели…
