– Ладно. Спать пошли. Завтра тяжелый день будет. Меня снова по допросам, а тебя прессе на растерзание.
Я все еще на фото свое смотрю, сидя на гостиничном красном ковре возле сумки.
– И что я им скажу?
– Правду. Что так, мол, и так. Вернулся супруг мой на себя после семи лет плена не похожий, я его не признала и обратно не приму. На хер он мне такой сдался.
Вскинула голову, посмотрела, как лежит поверх покрывала, ногу на ногу положил и руки за голову закинул…Точно, как Сергей когда-то. Издалека в сумраке так похож, что дух захватывает, и руки снова дрожать начинают. Боже, что, если я ошиблась? Что, если это он… а я его вот так швыряю. Смогу ли простить себя…а он…он простит? И Тошка…вдруг когда-нибудь станет все с ним по-другому. Узнает, как я отца его не приняла…
– Иди ложись. Утром понятнее станет все. Говорят, при дневном свете черные кошки становятся серыми.
Даже эта фразочка его любимая. И куда мне ложиться? С ним на одну постель?
– Не трону. Ложись. – словно мысли мои прочел и в потолок уставился. – Может, я и перестал там быть человеком…но насильником еще никогда не был.
Я встала с ковра, положила фотографию на стол и обошла кровать с другой стороны. Села на краешек, потом прилегла спиной к нему. На стене размеренно тикают часы, гаснет пламя в романтических свечах, и в комнате становится все темнее. Мы молчали. Потом его дыхание стало размеренным и спокойным, я тоже прикрыла глаза. Мне не спалось, но пошевелиться и разбудить его не хотелось. Какое-то время лежала, боясь даже громче вздохнуть. Думала о том, как приедем домой, как все отреагируют на него…, узнают ли другие? Что скажет моя мама?
Внезапно послышалось бормотание, потом оно перешло в хрип и в дикий крик. Я подскочила, обернулась и увидела, как он мечется по подушке и кричит…на чужом языке. Воздух хватает. Я включила ночник и склонилась над ним. Весь потный, лицо перекошено, как от боли. Выгибается, стонет.
– Сергей! – я схватила его за руки, и он резко открыл глаза, вздернулся вверх. Тяжело дыша, долго смотрел на меня, как будто пытаясь понять, кто я и где он. Мои руки сдавливали его плечи. Я перевела взгляд на правое, туда, где должна была быть татуировка, и чуть не закричала во все горло…
Она была там. Точно на своем месте. Ласточка со смазанным крылом, волны и кусочек солнца. Как на детском рисунке. Примитив. Все линии синие, простые. Не такие, как сейчас бьют в модных салонах. Ведь все можно повторить…такие же татухи могут быть у многих военных. Но разве у многих может смазаться крыло?
Посмотрела ему в глаза – они сильно блестят вблизи, и я вижу в них тоску. Ту самую, которую так хотелось бы видеть. Ту, что сжирала меня саму все эти годы.
Вижу, как он переводит взгляд на мои губы, спускаясь ниже к моей шее, к груди, сильнее сжимая мои плечи, подаваясь вперед. Как судорожно глотает слюну. Голодный взгляд. Так зверь смотрит на свою жертву, мечтая ее разорвать. Он красив, по-животному, грубо. У меня сильно колотится сердце, и захватывает дух. Как никогда раньше…И это пугает, заставляет отпрянуть назад. Я разжала пальцы и снова легла рядом, спиной к нему.
Не помню, когда мой муж смотрел на меня так же. Очень хочу вспомнить и не могу…Но ведь смотрел, в начале отношений.
Так и не смогла уснуть до самого утра, только на рассвете задремала, а когда проснулась, то заметила, что меня укрыли одеялом, а рядом никого нет.
Осторожно встала с постели, прошла на носочках к ванной, прислушалась, но там никого не оказалось. Юркнула за дверь, быстро умылась, прополоскала рот, потерла зубы краешком полотенца и снова прополоскала. Зубной пасты и одноразовых щеток в номере не оказалось. Гостиница была довольно бедной. Это ночью. Украшенная свечами и лепестками, она показалась мне шикарной, сейчас я видела старую мебель, отсутствие ремонта и потертый ковер. Отечество разоряться не торопилось.
Послышался шум открывающейся двери. И я снова посмотрела на себя в зеркало. Изможденная, вымученная, без капли косметики я походила на привидение. Покусала губы, пощипала себя за щеки. Волосы закрутила в узел и заколола заколкой. Платье после сна кое-где примялось, и я искренне надеялась, что все эти допросы журналистами пройдут очень быстро.
Закрутила кран и вышла из ванной. Сергей сидел за столом с подносом, на котором красовались одноразовые картонные стаканчики и пакеты с жирной коричневой надписью: «Кондитерская Пейзаж».
– Доброе утро! – поприветствовал он. – Я тут похозяйничал, в чудо-гостинице нет даже ресторана, только буфет. Я взял тебе мятный чай, бутерброд с «докторской», как ты любишь, и пирожок с яблоками.
Он сидел за этим столом как-то так по-домашнему, по-родному, как-то так….щемяще по-близкому, что у меня задрожал подбородок и захотелось что-то сказать, а голос пропал. Эта его рука большая, сильная на стаканчике, обхватил его всей своей мощной пятерней. Он всегда так чашки держал. Не за ручку, а полностью ладонью, даже если там был кипяток. Сколько раз я заходила на кухню и представляла себе, что вот сейчас он окажется там за столом, повернется ко мне…Но на кухне никого не было. Его место всегда оставалось пустым.
Прислонилась головой к косяку двери, чувствуя, как меня знобит, как мурашки снова бегут по коже, как больно сжимается сердце.
– Вкусы изменились?
Отрицательно качнула головой, и по щекам покатились слезы…Он резко встал из-за стола, зацепил ножку так, что стол весь дернулся, стаканчики упали, а он шагнул ко мне и рывком прижал к себе. Чай полился по столешнице на красный ковер, а я изо всех сил прижалась к нему.
Лицо у него на груди спрятала и разрыдалась. Громко. Настолько громко, что кажется, меня всю сотрясало от этих рыданий. А он по голове меня гладил. Сильно прижимая волосы и тыкаясь в них губами.
– Тшш…тихо, Катенок*1, тихо…
Как будто понял, что именно сейчас я вдруг его узнала. И я не знаю, узнала ли до конца…но что-то хрустнуло и надломилось, что-то перевернулось, и у моего погибшего мужа вдруг появилось лицо. Именно это. Именно с этим носом, с этими цепкими ястребиными глазами, с этими взъерошенными светлыми волосами. От него даже пахло…по-родному, по-Огневски. Мужиком, войной, сигаретами, мылом.
– Все хорошо теперь будет. Вот увидишь. Все хорошо…
Шепчет очень страстно, глухо, целуя мою голову, сдавливая плечи, пока не обхватил лицо двумя руками и не прижался губами к моим губам.
Соленые у него губы, мягкие, наглые. Я забыла их вкус…но я так изголодалась по ним. Не просто впился в мой рот, а сожрал его, смял с гортанным стоном, вызывая дрожь, заражая этим исступлением. С такой силой целовал, что у меня в глазах потемнело и подогнулись колени. Все годы дикой тоски, все годы опустошающей скорби сжались внутри меня в сгусток сумасшествия, Сергей жадно, задыхаясь терзал мой рот, врываясь в него языком, сплетаясь с моим. Никакой красоты. Глубоко, страстно, голодно, захватывая широко открытым ртом и мой подбородок, выбиваясь из ритма на щеки, на скулы, и снова впиваясь в мой рот. Его дыхание рваное, резкое.
– Моя девочка…все годы только о тебе. Все годы только тобой.
Ерошит мои волосы, путаясь и дергая их, зарываясь всеми ладонями. И никогда так не было раньше…ни с кем. Никогда меня так не подбрасывало и не лихорадило, так, чтобы дрожа впиваться в его затылок и отвечать невпопад, захлебываясь, сходя с ума, вжимаясь всем телом в него всего…пока не пронизывает осознанием…что никогда раньше ОН так меня не целовал. НИКОГДА. И никогда я… вот так не отвечала.
Наглые руки легли мне на грудь, и я оттолкнула его изо всех сил. Мы остановились друг напротив друга, тяжело дыша.
В дверь постучали.
– Товарищ майор, за вами приехала машина! __________________________________________________________________________________
*1 Катенок (намеренно с А., прим. автора)
Глава 6
– Расскажи мне о сыне. На кого похож? Какого цвета у него глаза?
Мы уже час ехали в машине обратно домой. Его долго держали в штабе, потом я краем уха услышала, что опять допрашивали. Голос Сергея из-за дверей донесся прежде, чем она захлопнулась и стало тихо:
– Вы меня после плена три дня держали в карцере. Три долбаных дня меня, как преступника, в наручниках и на баланде, с допросами, как собаку последнюю…
Сердце болезненно сжалось, когда представила его заросшего, в рваной одежде на допросе в каком-то подвале. И вспомнились слова генерала о тщательной проверке. Так вот значит, как они проверяют.
После конференции с прессой, на которой я смотрела на своего мужа в красивом парадном костюме, принимающего какие-то грамоты из рук генерала, нас наконец-то отпустили домой. Я все еще не верила, что это он…не просто не верила, а не могла поверить. Но постепенно яростный протест превращался в странный непередаваемый тихий шепот отрицания…но его уже заглушали доводы рассудка, всеобщая реакция и…своя собственная. Со мой произошло нечто необъяснимое. Нечто совершенно не похожее на меня саму, нечто пугающее своей новизной, потому что я никогда ничего подобного не испытывала – внутри меня порхали бабочки. Впервые в жизни. Даже когда я встретила Огнева впервые, со мной этого не произошло, а сейчас…
Когда вам семнадцать, когда жизнь еще не пинала вас под ребра, не трепала так, что потом сшить лоскуты не представлялось возможным, вот это чувство…вы его помните? От первой встречи с НИМ. Когда увидели, и внутри что-то вспорхнуло и полетело быстро-быстро вместе с вашим сердцем куда-то вверх, а в животе поднялся ошеломительный трепет. И…стало радостно. Очень и по-глупому радостно. Все вокруг засияло, изменило краски, стало ярче, сочнее. Только в семнадцать это естественно и правильно…а вот почти в тридцать весьма странно. Особенно если память не рисует картинки из прошлого, в которых к этому же человеку ты испытываешь нечто подобное. Память подбрасывает совсем иное…серое, беспросветное, с мыслями о расставании, с мыслями о том, что никогда вот такого радостного в нас не будет. И его подбрасывает…другим. И почему-то жутко становится. Вот приедем домой, Ларка дверь откроет и как заорет, как испугается чужого человека, и мама моя не узнает, и никто другой. Соседи там, знакомые. И что тогда? Что мне с этими дурацкими бабочками делать придется?
И я смотрела на Сергея, отдающего честь генералу, с гордостью, с каким-то героическим великолепием, и у меня замирало сердце. И вспоминалось, как вот эти губы, произносящие слова благодарности, жадно терзали мои в обшарпанном номере гостиницы, и я чуть с ума не сошла от этого поцелуя. Как девчонка хватала его рот своими губами и хотела еще и еще, до изнеможения, так, чтоб губы опухли. У меня ведь никогда не опухали губы от поцелуев, как в книгах. Я даже не верила, что так бывает.
– Расскажи мне о сыне. На кого похож? Какого цвета у него глаза?
И бабочки тут же сдохли. Их крылья скукожились, иссохли, и они пеплом с тяжестью осели на сердце. Ну вот и все. Радостное очень быстро закончилось.
– Антон – аутист. У него расстройство аутического спектра.
И замерла. Ожидая реакции. Пусть сразу знает. Может, вот машину попросит остановить и уйдет вместе с сумкой своей.
– Разве я спросил о диагнозах? Я спросил – какой он, наш сын?
Удивленно посмотрела на Сергея, а он на меня, и наши взгляды встретились. У него очень прямой и открытый взгляд, пробирающийся прямо в душу. Не поверхностный, сильный, властный. Он подавляет своей пристальностью и остротой.
– Красивый…у него серо-зеленые глаза, как…
– Как у меня?
– Да…как у тебя.
Ответила и вдруг поняла, что так и есть. У Тошки похожий цвет глаз. Чуть более яркий, скорее, серый, но очень похож, и сейчас кажется похожим еще больше. Сергей улыбнулся уголком рта.
– А волосы?
– Светлые, непослушные…
– Покажи фото. У тебя же есть.
Я кивнула, схватилась за сотовый, полистала, нашла один из самых удачных снимков и протянула Сергею. Он взял телефон, долго рассматривал.
– У него еще и волосы, как у деда. Вьются на концах. Вылитый Антон Сергеевич, аааа, и отчество такое же. Вырастет настоящим полковником!
Впервые кто-то говорил об Антоне, как о здоровом человеке, нормальном человеке, восторгался им. Обычно я видела взгляды, полные сочувствия и сожаления, даже стыда. Мамочки торопились увести своих чад, как будто я вот-вот начну истерить от того, что их дети более развиты чем мой, а отцы отводили глаза и так же пытались оградиться от моего мальчика.
– Он…может воспринять тебя не так, как обычные дети и…
– Ничего. Мы поладим. Мы же Огневы. Разберемся, не боИсь, Катенок.
Пролистал несколько фотографий и вдруг резко изменился в лице. И я сама насторожилась, выпрямилась, как струна.
– А это что за тип?
Повернул сотовый ко мне и ткнул мне в лицо фото, где Денис держит Антона на руках. Я молча отобрала сотовый и положила его обратно в сумочку.
– Ясно…значит, замену таки нашла. Та ладно, расслабься. Я ж понимаю, что за столько лет мужик нужен.
Отвернулась к окну. Мне не хотелось сейчас обсуждать Дениса, а еще больше не хотелось оправдываться.
– Жизнь ведь продолжается, да, Кать?
– Продолжается.
Ответила очень тихо.
– Ладно. Потом с этим разберемся. Чего я еще не знаю? Квартиру продала? Или все там же живете?
– Там же.
– А этот…с вами живет?
– Нет! – взвилась от возмущения, а встретившись с горящим взглядом Сергея, тут же отпрянула назад. Какие страшные у него глаза сейчас. Злые, безжалостные, звериные.
– Иногда ночевать приходит? М?
Раньше он никогда так не злился. Я бы сказала, что он был…равнодушнее. Но все изменилось. Человек после семи лет плена вряд ли останется спокойным и равнодушным.
– Денис с нами не живет.
– Ну уже хорошо, с лестницы спускать не придется.
Зато мне много всего придется…И с Денисом говорить, и с Антоном как-то пытаться наладить. Присутствие другого человека он сразу заметит и начнет нервничать и истерить. Я вообще не представляю, что и как теперь будет. И злит…злит, что я не могу сейчас закричать, что это его не было семь лет, что это он уехал на свою войну и бросил меня одну, что я живу и еле концы с концами свожу, что у меня есть нечего, и все деньги на Тошку уходят и…что фирма его развалилась, и я теперь разгребаю судебные иски.
– Что? Думаешь о том, что неплохо бы спустить с лестницы меня самого?
– Я ни о чем таком не думаю.
– Врешь. А врать ты не умеешь.
И замолчал, тоже к окну отвернулся, и я физически ощутила, как между нами стена выстроилась. Машина свернула на близлежащую улицу, и я вдруг подумала о том, что через день праздник и что надо докупить в магазине всякое…на салаты, и что мама завтра приедет помогать готовить. А здесь ОН…и я не уверена, что готова снова жить в одной квартире с мужчиной. Мне страшно.
Вот откроет Лариска дверь и…
– Охренеть! Огнев живой! Просто Ох-ре-не-ть!
Ларка не скупилась на эмоции, она прижала руку ко рту и обходила Сергея со всех сторон, выпучив глаза и покачивая головой.
– Он самый, Пятнистая, а ты совсем не изменилась.
Пятнистая…так Сергей называл Ларку, и не потому что на ней были пятна, не потому что она от природы черноволосая и кареглазая, напоминала ему пантеру, а потому что ее Филька торговал спортивными вещами и обувью всемирно известной фирмы «Пантера». Точнее, ее прекрасной подделкой. И Ларка с ног до головы была раньше одета в эти китайские шмотки.
«А чего й то пятнистая? Пантеры черные!
Это заблуждения, Пятнистая. Нет черных пантер, все они имеют пятна, а вот совершенно черной может быть американская пума»
– Зато ты изменился.
А сама смеется, и я понимаю, что ни черта он в ее глазах не изменился. Она его узнала. С первого взгляда. В отличие от меня.
– Схуднул?
– Конкретно так схуднул. Паршивенько выглядишь. Постарел.
– Ну не на курорте загорал. Ты мне лучше скажи, как Пыжик поживает? Жив еще? Так и ворует котлеты из холодильника, или вы уже новый прикупили?
Ларка рывком обняла Сергея, а я притаилась где-то у косяка двери и чувствовала себя мерзко-паршиво. Что со мной не так? Почему они – да, а я…а я так сильно сомневаюсь.
– Пыжик умер год назад. Прилег под столом и заснул, а утром так и нашли его…ох, не спрашивай, до сих пор болит. А котлеты воровал до последнего. Открывал лапой холодильник.
