– Да давай уж.
– Ну для начала, мне интересно, как учителя покупают туалетную бумагу, прямо вот так, у всех на глазах?
– Я тоже задавался этим вопросом в твоем возрасте. До сих пор не знаю ответа. А второй вопрос?
– Что на ужин?
– Лягушачьи лапки.
3
Я ужасно восхищался тем, как мой египетский друг и его турецкий отец умудрялись запоминать один в один огромное количество шахматных партий, которые по той или иной причине прославились на весь мир. Поздно вечером либо рано утром они могли разыграть, например, партию между Багировым[9 - Владимир Константинович Багиров (1936–2000) – советский, латвийский шахматист, гроссмейстер, известный шахматный тренер, работал с Г. Каспаровым.] и Гуфельдом[10 - Эдуард Ефимович Гуфельд (1936–2002) – советский, американский шахматист, гроссмейстер.] 1973 года, или же матчи Решевского[11 - Самуэль Решевский (1911–1992) – знаменитый американский шахматист, вундеркинд, гроссмейстер.] (любимого игрока моего дорогого Хайсама) с Авербахом[12 - Юрий Львович Авербах (род. 1922) – российский шахматист, международный гроссмейстер, шахматный композитор.] в 1953 году или с Бобби Фишером[13 - Роберт (Бобби) Фишер – американский гроссмейстер, одиннадцатый чемпион мира по шахматам, отличался экстравагантным поведением.] в 1961-м. Так Хайсам путешествовал во времени и пространстве, не выходя за пределы шестидесяти четырех черно-белых клеточек.
Хайсам каждый раз комментировал ходы, как будто я что-то мог понять в этой сложной игре – настолько сложной, что ее даже называли игрой королей и королевой игр. Но мне очень хотелось быть на высоте.
– Видишь ли, – учил он меня шепотом, – Решевский был довольно скрытным игроком. И совершенно непредсказуемым. Он не любил ни гармонии, ни прозрачности, но обожал странные ходы, которые совершенно сбивали с толку соперника!
– Надо же…
– Ну конечно! А еще он был приверженцем защиты Нимцовича[14 - Аарон Исаевич Нимцович (1886–1935) – знаменитый шахматист и теоретик шахмат.], чтобы избежать сдвоения пешек…
Я прикидывался, что догадываюсь, о чём речь, и ценю предмет беседы.
– Ты же хотя бы примерно понимаешь, о чём я? – спрашивал меня Хайсам.
– Ну конечно же да!
И глаза моего друга улыбались за толстыми стеклами очков.
Наверняка он делал вид, будто верит, что я могу понять хоть что-нибудь в этой игре, которая была еще посложнее уравнений с одним неизвестным (а это уже нечто невероятно трудное). Хайсам был ко мне очень добр.
– Видишь, – говорил он, показывая на своего отца, который только что сделал ход, – Авербаха критиковали за такой ход, потому что конь находится теперь на g3. Лучше бы он пошел восьмым ходом на c5.
– Я так тоже подумал…
Однажды я спросил уважаемого египтянина: зачем играть партии, которые уже кто-то сыграл в прошлом и все знают, чем это закончилось.
– Это как повторять таблицу умножения…
– Ты это специально, чтобы побесить меня?
– Нет, я это для сравнения…
– Как там твоего игрока?
– Решевский?
– Да, он самый. Наверняка вот у него не было никаких проблем ни с таблицей умножения, ни с уравнениями, ни с неизвестными…
– Конечно не было. В шесть лет он уже играл в шахматы одновременно с двадцатью взрослыми. Его называли «маэстро лазеек» из-за развитого инстинкта самосохранения и способности вывернуться даже из самых безвыходных ситуаций.
– Короче, он был экспертом… Как и Александр Дюма.
Хайсам улыбнулся, а я подумал, что наверняка опять сморозил глупость.
– Можно и так сказать. Но твой Александр Дюма больше всего на свете любил объедаться и волочиться за юбками!
Я не осмелился возразить, потому что не хватало знаний, но всё-таки пообещал себе попозже проверить эту информацию. Я попытался исправить положение:
– Ну знаешь, писать книжки он тоже любил…
– Конечно любил, но не настолько.
– Ясное дело, за юбками волочиться веселее!
Мы подошли к кабинету математики и встали у стены, чтобы пропустить школьников, которые спешили покинуть класс после окончания предыдущего урока. Я поискал глазами Мари-Жозе и заметил копну ее рыжих кудрявых волос. «Насколько же она выше меня, – подумалось мне, – и вся такая аккуратная, с четкими, чистыми линиями, ну как бы ни одной помарки на полях». Я вспомнил еще, что говорил папа, когда хотел пробудить любовь к чистоте: «Заботься о своих ногах, ноги – это то, что отличает тебя от остальных». И тут я опустил глаза и увидел, что носки Мари-Жозе безупречны: супербелые и тщательно натянуты.
Я совершенно расплывался на ее фоне, словно в воздухе растворялся.
Как только все зашли в класс, нам раздали листочки со всякими фигурами и вопросами, и я тут же понял, что всё очень сложно. А ведь накануне я провел вечер, штудируя справочник Кребса и разные журналы, чтобы наконец-то ответить на папин вопрос о новшествах во время гонки Париж – Берлин 1901 года, но уснул, так и не найдя нужных сведений, и забыл подготовиться к уроку. В поисках вдохновения я поточил карандаш, а затем прочел задачу:
Построй равнобедренный треугольник ABC с вершиной A. Пусть точка E – симметричное отображение точки A относительно отрезка BC. Пусть точка B – параллельный перенос точки A на вектор
. Докажи, что точка E – параллельный перенос точки C на вектор
.
Ну просто высшая математика. Я вспомнил об игроке Решевском, о котором рассказывал мой уважаемый египтянин. Как бы мне хотелось быть таким, как он, – «маэстро лазеек». А еще обладать потрясающим инстинктом самосохранения, который позволил бы победить все треугольники мира, – но как бы не так! Чтобы немного потянуть время, я уронил металлическую линейку, отчего все встрепенулись, а наша хромая учительница сделала мне замечание:
– Виктор! Пересядь… Собери вещи и садись… вон там, рядом с Мари-Жозе. Так по крайней мере ты не будешь отвлекаться…
Усаживаясь за парту Мари-Жозе, я хотел ей улыбнуться, но ту полностью поглотила контрольная: она исписала свой листок почерком таким же аккуратным и ровным, как и ее носки. Я же подумал, что ей лучше бы не видеть ни моего почерка, ни моих носков – насквозь дырявых, да еще и с рваной резинкой. Потом я снова замечтался, а когда очнулся, передо мной лежал черновик, на котором было написано:
Такого точно со мной никогда не случалось. Я оглянулся в поисках того, кто сделал для меня доброе дело, однако никого не заметил. Сидевший в другом конце класса Хайсам точно был ни при чём. Он снял большие очки и блуждал взглядом где-то далеко-далеко за горизонтом. Мой друг был похож на огромную птицу, выпавшую из гнезда. Такой одновременно хрупкий и бессмертный. Я перестал задаваться вопросами, решив подумать об этом позже, и принялся старательно списывать.
Во время перемены я хотел спросить Мари-Жозе: не она ли сотворила чудо? Но не нашел ее. Она оказалась не из тех, кто болтался по туалетам, как другие девчонки. Тогда я отправился в библиотеку коллежа – более подходящее для нее место, как мне показалось. Это что-то типа хранилища разных сведений, где можно узнать всё что угодно. Сам я, правда, раньше там никогда не бывал. По телевизору я слышал, что иногда библиотеки называют «храмом культуры». А я старался держаться подальше от храмов, да и от культуры тоже.
Там Мари-Жозе тоже не наблюдалось. Я сделал вид, что ищу книгу, и, чтобы как-то объяснить свое присутствие здесь, открыл наугад словарь.
Камелия. Название, которое Карл Линней[15 - Карл Линней (1707–1778) – шведский естествоиспытатель и медик, создатель единой системы классификации растительного и животного мира.] дал вечнозеленому кустарнику с овальными блестящими листьями и большими цветами. В честь ботаника о. Камеля. «Дама с камелиями» – роман Александра Дюма-сына.
Довольный найденной информацией, я подумал, что Александр Дюма-сын тоже, вполне вероятно, выбрал этот цветок в честь своего отца, который очень устал, написав «Трех мушкетеров» – настолько познавательный роман, что по нему теперь снимают фильмы. Да, Дюма-сына нельзя назвать неблагодарным. Я решил обязательно рассказать обо всём папе – ведь это реальное доказательство того, что между отцом и сыном может происходить нечто важное. Отложив словарь, я увидел, как Мари-Жозе возвращает книгу библиотекарю. Дождавшись, когда она выйдет, я отправился за ней и уже собрался позвать, но Мари-Жозе поджидала компания воображал-подружек, и я передумал.
Последний урок мы провели, препарируя бычьи глаза. Нас разбили по парам. Хайсам орудовал скальпелем, а я записывал. Я пытался встретиться взглядом с Мари-Жозе, но впустую, потому что она не отрыва- ла своих глаз от бычьих. Затем месье Дюбуа начертил схемы, чтобы показать, как видит бык, и я запомнил, как он нарисовал маленький поезд напротив глаза, чтобы было понятнее. Для нас всё работало примерно так же. В какой-то момент Мари-Жозе задала заумный вопрос, смысл которого от меня ускользнул из-за сложных словечек. Месье Дюбуа очень удивился, а Мари-Жозе уточнила:
– Просто мой отец – врач, поэтому я спросила…
Когда все вышли из класса, я сделал вид, что никуда не спешу, в надежде пропустить Мари-Жозе вперед и пойти за ней. Но столкнулся со Счастливчиком Люком. Мой план с треском провалился, потому что направлялся он прямо ко мне, да и вообще это был плохой знак. Я думал, думал, что же такого сделать, но не находил. Наверное, у меня всё на лице написано. Может, завучу уже рассказали о чуде на уроке геометрии, и он теперь меня подозревает?
– Как дела, Виктор?
Вид у него был дружелюбный, что меня немного успокоило, однако он казался каким-то нервным.
– Хорошо, а у вас? Как же вам не повезло в прошлое воскресенье… Щебень на спуске, какая жалость!
Счастливчик Люк пожал плечами.
– Всё хочу тебя кое о чём спросить.
– Да?
– Скажи, кто написал «Трех мушкетеров»: Дюма-сын или отец?
Он скрестил руки на груди и смотрел на меня таким взглядом, будто сейчас перед ним откроются тайны Вселенной.
– Конечно же, Александр Дюма-отец. Сын писал всякие истории о цветах, которые не отличались крепким здоровьем.
– Надо же… странная семейка.
– Почему вы спрашиваете?
– Потому что чтение требует… гм… длинных этапов.
Я вспомнил о символичной манере выражаться моего египтянина, которого тоже сложно понять с первого раза, и подумал, не заразно ли это.
– То есть у вас тоже всё туманно с языком? – спросил я Счастливчика Люка.
– Бла-бла-бла… Я же себя понимаю. Кстати, нельзя слоняться по коридорам.
И я быстренько сбежал, потому что не хотел, чтобы всё полетело в тартарары. Встречи с представителями власти не всегда проходят удачно.
Едва оказавшись на улице, я посмотрел по сторонам, разыскивая Мари-Жозе. Ее силуэт виднелся уже далеко. Она шла одна, а это редкость, и, если я хотел воспользоваться случаем, следовало поторопиться.
Я перешел на шаг метрах в двадцати от нее, но девчонка всё равно обернулась, потому что я пыхтел, как выбросившийся на берег кит. Ее кудри рассыпались по лицу из-за внезапного порыва ветра. Казалось, именно такой ветер нагоняет на землю ночь.
– Ты тоже живешь в деревне? – спросила она.
– На выезде, прямо за гаражом. Ты редко ходишь без подружек. Кажется, вы отлично ладите.
– Я вижусь с ними только в коллеже, а после… Мне кажется, они такие…
– Тощие воображалы?
Я тут же прижал ладонь к губам, поскольку понял, что сморозил что-то неподобающее. Я покраснел, что меня удивило, и захотел бежать со всех ног, но уже выдохся и не мог сдвинуться с места. Мари-Жозе всё-таки улыбнулась, но едва-едва. Казалось, она думает над ответом.
– Я бы вряд ли так выразилась, но, в общем, я понимаю, о чём ты.
Мы молча дошли до огромных домов на въезде в деревню. Внезапно я ляпнул:
– Кстати, спасибо за решения с этим треугольником, ровно… равно…
– …бедренным?
– Да, бедренным.
– Тебе не за что меня благодарить, я здесь совершенно ни при чём. Я даже понятия не имела, что ты списал…
Так как мы шли мимо церкви, а я не знал, как выкрутиться, я просто сказал:
– Тогда не вижу других объяснений: это чудо. А когда случается чудо, надо благодарить Бога. Я так обычно не делаю, но ладно.
Я стрелой помчался в церковь и опустился на колени на специальную… молельную штуковину. Я произнес молитву собственного сочинения в честь бога всех геометров и треугольников, равнобедренных и не только. Силуэт Мари-Жозе виднелся в дверном проеме, как в театре теней, словно какой-то древний призрак, а мои слова разносились по церкви со звуком хлюпающей в раковине воды.
Оказавшись на улице, я попытался принять вид, достойный торжественного момента.
– А ты забавнее, чем я предполагала, – задумчиво произнесла она.
Несмотря на сумерки, я разглядел на ее лице странную улыбку – непонятно, правда, смеялась ли Мари-Жозе надо мной или же ей было грустно, а может, и то и другое одновременно. Вдруг она остановилась и показала на ворота.
– Вот, мы пришли.
– Знаешь, забавно…
– Что же тут забавного?..
– Ну, ты говорила, твой отец… врач, а тут нет таблички…
– Во-первых, не все врачи вешают таблички у входа; например, те, кто работает в больнице… А во-вторых, мой отец не врач.
– Зачем же ты соврала месье Дюбуа?
