– Иди ко мнэ, моя кисонька!
Она сложила трубочкой напомаженные губки, закатила глаза с поволокой и, страстно дыша, разметалась на перине. Жорж проворно сбросил с себя костюм, остался в одних кальсонах до колен, залез на блондинку и принялся сочно чмокать ее в лицо и шею, последовательно подбираясь к двум округлостям, вздыбившим платье. Шурочка обнимала его белыми ручками, гладила по голой спине и старательно постанывала.
Вдруг, когда платье с гетеры было уже совлечено и брошено на стул, а Жорж, изнывая от желания, рычал, как голодный леопард, за дверью послышался тяжелый топот десятка сапог. Жорж мигом соскочил с предмета своего вожделения.
– Что ж такое, Жоржик? – томно проворковала Шурочка, лежа с полуопущенными веками. – Чего всполохнулся?
– Засохни! – прошипел Жорж и зажал ей рот потной ладонью.
Топот приблизился и затих. В дверь поскреблись.
– Георгий! – продребезжала испуганным фальцетом мадам Люсьен. – Простите, фто прерываю, но не могли бы вы на секундофку открыть?
Жорж жестом велел Шурочке молчать. Он потянулся к висевшему на стуле пиджаку, вооружился револьвером и наставил дуло на дверь. Шурочка в ужасе забилась под одеяло.
– Комолый, открывай! – донесся уже другой голос, густой и властный. – Угрозыск!
«Вынюхали!» – пронеслось в голове. Попался, как кур… Но ничего, мы еще посмотрим!
Жорж выхватил из боковых карманов пиджака стянутые проволочными скобами пружины – ими его научили пользоваться, когда водился с «попрыгунчиками». Отсюда, кстати, и прозвание банды пошло. Пружины позволяли совершать прыжки почти кенгуриные. И эффектно – публика с переляку в портки прудила, и эффективно – хоть с третьего этажа валяй, не убьешься, если умеючи. А здесь всего-то второй…
В дверь посыпались богатырские удары. Хлипкая, через полминуты вышибут. Но полминуты – это вагон времени!
Шурочка скулила под одеялом. Приобнять бы, утешить, но некогда… Жорж всунул босые ноги в лакированные боты, приладил к подметкам пружины, снял скобы. Он накинул пиджак, хотел и брюки натянуть, но тут дверь подалась, вдоль нее сверху донизу протянулась извилистая трещина.
Жорж в пиджаке, ботах и кальсонах, сжимая револьвер, одним махом вскочил на подоконник, выдернул из гнезда шпингалет и рванул на себя раму. Окна в комнатке в преддверии зимы были законопачены и заклеены полосками холстины, посаженными на мыльный раствор. Пришлось рвануть еще. Полоски отлетели, взвихрились облачка ваты. Рама распахнулась, и в комнату хлынула уличная стынь.
– Не-ет! – зашлась выглянувшая из-под одеяла Шурочка. Решила дуреха, что он убиться хочет.
Жорж, не оглядываясь, согнул колени, распрямил – и сиганул вниз, как смертник в пропасть. Пиджак надулся парашютом, полы вскинулись выше головы. Доля секунды – и боты с пружинами толкнулись в землю.
Едва герой-любовник ретировался, дверь слетела с петель, и в опочивальню ворвались пятеро милиционеров в черных френчах с зелеными петлицами. Один из них, на груди которого красовалась металлическая бляха с выдавленными на красном фоне серпом и молотом, рывком стянул с Шурочки одеяло.
– Где он?
– Та-ам! – проблеяла она, мотнув головой в сторону раскрытого окна, и стыдливо обложилась подушками.
Милиционеры кинулись к окну. Жорж после удачного приземления улепетывал по бульвару во все лопатки. За ним гнались трое сотрудников угро, карауливших заведение «Мадам Люсьен» снаружи. Жорж отталкивался ногами от тротуара, пружины подбрасывали его, и он пролетал сразу полторы-две сажени, как Нижинский на сцене Мариинского театра. Прохожие, ставшие случайными свидетелями этого дива, шарахались в стороны и в панике крестились.
– Сто-ой! – орали милиционеры и палили в человека-кузнечика из трех стволов.
Жорж хладнокровно отстреливался – ранил одного, другого, но неопасно. Погоня продолжалась.
Куда деваться? Он свернул в Малый Кисельный, надеясь затеряться среди домишек, но кто-то из преследователей изловчился и всадил ему сзади пулю меж ребер. Жорж покатился, ударился о фонарный столб, из последних сил поднял револьвер и направил на подбегавших легавых. Оружие дергалось, выстрел пришелся в молоко. В ответ снова загремело, из впалой груди Комолого фонтанчиками брызнула кровь. Он выронил наган и привалился к столбу, его голова свесилась на плечо.
Милиционеры, подбежав, обступили его. Они стояли, с сипом втягивая мерзлый воздух, зрачки револьверов были уставлены на лежавшего.
– Кажись, готов… Чуть не удрал, падла…
– А, чтоб твою!.. Приказано было живым брать.
– Возьмешь его! Видал, как скачет? Пущай радуются, что не упустили…
Застреленный Жорж стеклянно глядел на своих убийц, а на пятках у него тренькали и покачивались стальные спиральки.
Глава II
в которой рассказывается о приезде в Москву гостей со всех волостей
В первых числах ноября прославленные участники предстоящего турнира начали съезжаться в Россию. Сложным пароходным маршрутом Мехико – Лондон – Киль – Гельсингфорс – Ленинград прибыл девятнадцатилетний мексиканский вундеркинд Карлос Торре. Поездом из Берлина добрался немец Фридрих Земиш. Из Польши на автомобиле приехали в родные пенаты ставшие еще до войны иностранцами Акиба Рубинштейн и Савелий Тартаковер.
Всех знаменитостей вместе с сопровождающими, как и говорил Александр Васильевич, селили в фешенебельный отель «Националь», именуемый ныне первым Домом Советов. Построенный в начале века, он считался одним из лучших в Москве, поскольку предоставлял своим постояльцам невиданные удобства: каждый номер был снабжен паровым отоплением, телефонной связью и ватерклозетом. Подъем с этажа на этаж обеспечивали электрические лифты, возле которых в подобострастных позах застыли скульптуры атлантов. Не хочешь ехать на лифте – прогуляйся пешком мимо исполинских витражных окон по мозаичному полу и мраморным лестницам. Безудержная роскошь! Зато иностранцам удобно – будто и не уезжали из своих переполненных излишествами каменных джунглей. Для них и сохранили «Националь» в виде, близком к первозданному.
Вадим, имея на руках волшебный мандат, проникал всюду, присматривался, прислушивался. Поддержал реноме журналиста – взял интервью у застенчивого очкарика Торре и говорливого Тартаковера (этот еще и свой поэтический сборник навязал, пришлось хвалить, хотя стишата были вполне себе графоманские). Пока что не возникало ощущения, что над готовящимся шахматным праздником сгущаются тучи. Москва жужжала, как улей. На каждом шагу – на трамвайных остановках, в булочных, в пивных, просто на улице – только и разговоров было, что об открывающемся девятого числа турнире. В шахматах стали разбираться все – от инфантильных пишмашинисток из треста «Жиркость» до верзил, таскающих кули в «Коопсахе». Охотники за автографами роились возле гостиницы. Как только кто-нибудь из именитых гостей выходил на Моховую, его тут же окружала толпа. Подсовывали все подряд – блокноты, папиросные пачки, профсоюзные билеты, – лишь бы получить заветный росчерк. Случалось, что кумир вырывался из толчеи помятым, со сбитой шляпой и съехавшим набок галстуком, но все это были, так сказать, издержки обожания. Никаких примет злого умысла.
Своими наблюдениями и соображениями Вадим делился с шефом, к которому ежевечерне являлся на доклад.
– Если кто-то и установил за гостиницей слежку, то чрезвычайно скрытно. Но сомневаюсь… Москвичи проявляют искреннее дружелюбие. Не представляю, чтобы кому-то взбрело на ум устроить провокацию.
Однако сведения, которыми обладал Барченко, свидетельствовали об обратном.
– Емельянов известил о полном попрании банды Жоржа Комолого. Сам главарь, как ни жаль, сотворил попытку ретирады, был настигнут и через то лишился живота. Зато его несовершеннолетний сотоварищ Семен Ситников по прозванию Малек показал, что иностранец, покуда не помре, устремлял стопы свои к погосту, что за храмом Ильи Пророка на Штатной Горке. Чего ради, спрашивается? Не родственники же у него там погребены, над чьим прахом он колена преклонить решил…
Барченко аккуратно и обстоятельно распечатал четвертку табаку (2-я госфабрика, высший сорт Б), набил им трубку и закурил. Вадим не прерывал священнодействия, ждал. Знал, что после двух-трех затяжек шеф подведет под сказанным черту и наметит вектор дальнейшей работы.
Так и произошло.
– Разумею я, что там, на погосте, чаял он свидеться с кем-то, грамоту тайнописную передать. Место покойное, на отшибе, зело неприметно…
Умопостроения начальника показались Вадиму не лишенными резона.
– Вы уже сказали об этом Емельянову?
– «Всем время, и время всяцей вещи под небесем», – процитировал шеф Экклезиаста и пояснил: – Емельянов разумением горазд, без моих подсказок додумается. А мне бы вот чего хотелось… Не пройтись ли нам с вами к той молельне, подле которой англичанин умерщвлен бысть? Составите мне компанию?
– Я? Да… конечно. Но что нам могут р-рассказать в церкви?
– Что-нибудь да поведают. Есть у меня упование… – Барченко с трубкой в зубах встал из-за стола. – Тогда двинемтесь. Машину я уже вызвал.
…Не прошло и часа, как старенький, но добротный «Руссо-Балт» довез Вадима с шефом до златоглавой церкви, неподалеку от которой принял мученическую смерть Найджел Ломбертс. Чтобы расставить все точки над i, Александр Васильевич при входе показал удостоверение и вытребовал к себе отца-настоятеля. Тот явился, облаченный в ризу, бледный и заметно нервничающий. Еще бы! – всем известно, что чекисты попусту не приходят. Мыслил уже, поди, что прямиком из храма отвезут в каталажку и запрут под замок, а то и прихлопнут без суда и следствия. Но Барченко, обозначив свои полномочия, далее повел расспросы мягко и доверительно, точно на дружеских посиделках. Поинтересовался, не захаживал ли в последнее время в храм кто-либо подозрительный, не беспокоит ли церковников черкизовское хулиганье, да в порядке ли содержится погребалище. Ведал, само собой, что над многими скорбными местами Москвы висит дамоклов меч: уничтожались монастырские кладбища, заравнивались гражданские – Лазаревское, Дорогомиловское, Семеновское, Братское… Как будто обещанный большевиками коммунизм обещал и вечную жизнь!
Черкизовское – самое маленькое и древнее в Москве – не трогали. Лояльность служителей Ильинского храма к новой власти служила оберегом и для них самих, и для прилегающего к церкви некрополя. Отец Николай отвечал на вопросы подробно, без утайки, но света на интересовавшие визитеров вопросы не пролил. Подозрительные лица в храме? Да сейчас кто только не ходит: одни помолиться, другие просто поглазеть. Вчера вон делегацию генуэзских докеров на экскурсию приводили. Шумные, горластые, руками машут… А после их ухода полсотни целковых в церковной лавке недосчитались, и серебряное распятие со стены кто-то упер. Что касается кладбища, то за ним пономарь Яков приглядывает, пусть он и просветит.
Яков оказался статным молодцем с военной выправкой. Церковное облачение сидело на нем несуразно, а вместо мочки левого уха багровел обрубок. Барченко сразу сведал, что к чему, и сменил тон:
– Вы, государь любезный, как я погляжу, не то чтобы из духовных… Чай, в прошлом своем житии шашкой махали и из пищали постреливали?
Пономарь вперил в него налитые усталостью зрачки.
– Так вот вы зачем пожаловали… Вилять не буду: поручик тридцать четвертой пехотной дивизии второго армейского… – Он запнулся. – Простите, после контузии слова забываю… четвертого корпуса Добровольческой армии. Воевал под началом князя Стокасимова. Где ваши кандалы? Заковывайте. – И протянул вперед обе руки.
– Господь с вами, – отмахнулся Александр Васильевич. – Какие кандалы? У меня и оружия с собой нет. Что до вашего служения Деникину, то сказано: «Грех юности моея и неведения моего не помяни». Вы мне лучше про погост обскажите, это куда как занятнее будет.
И поручик обсказал. Добродушие Александра Васильевича подействовало на него, как сыворотка правды. Оказалось, уже с неделю ночами на кладбище творится некое движение. От могилки к могилке перебегают тени, слышится сдавленный шепот. Будь Яков суеверным, увидел бы в творящемся происки нечисти, но он закоренелый материалист и потому решил, что промышляют разорители гробниц, каковых бессчетно развелось на просторах постреволюционной Руси. Экс-поручик достал из устроенного под папертью схрона маузер и в особенно темную ночь сделал вылазку на вверенный участок. Он затаился у могилы почитаемого в Черкизове священника Павла и прислушался. До полуночи его слуха не касалось ничего необычного, а затем он уловил перешептывание двух персон. Они стояли где-то поблизости, но говорили так тихо, что он смог различить не более пяти-шести слов. Среди прочих прозвучало «ломбер», и он удивился: не о карточной же игре они разглагольствуют под покровом тьмы в окружении мертвецов?
– А еще какие были слова? – спросил Барченко.
– «Ждем… не идет… указания…» – что-то наподобие. Я хотел подойти, но раздумал. Видел, что разорять могилы и на храм нападать они не собираются, а остальное – не моя… как же это?.. – Он сдвинул смоляные брови, вспоминая. – А! Не моя забота. Следил за ними, пока не ушли.
– А после вы их видели?
– Видеть не видел, но слышал. Вплоть до дня, когда англичанина возле пруда зарезали. С того времени они не появлялись… – Поручик спохватился: – Если это были патриоты России, которые готовили реставрацию само… как же его?.. самодур… дер…
– Вы в это верите, поручик? – одернул его Барченко. – Навидались мы патриотов. Под закордонную дудку плясать – тоже мне доблесть… Идемте, Вадим Сергеевич!
Вадим с шефом направились к выходу. Поручик-пономарь нагнал их, забухтел вполголоса:
– Вы можете меня выдать, это ваше право. Но отец Николай… он ни при чем… он меня укрыл, не зная моего прошлого…
– Не собираюсь я вас выдавать. – Александр Васильевич пожал плечами. – Укрывайтесь себе на здоровье. А с последствиями контузии надо что-то делать, а то вы все кондаки с тропарями позабываете. Хотите, с академиком Бехтеревым сведу? Светило неврологии…
– Спасибо, – ответил поручик Яков с достоинством. – Я уж как-нибудь так…
Когда шли к машине, Вадим высказал то, что вертелось на языке:
– Александр Васильевич, он же враг! Маскируется, оружие хранит… А вы его на все четыре стороны.
Барченко сверкнул окулярами.
– Какой враг! Он уже свое отвоевал. Променял поле брани на попово гумно. Кус хлеба да ложе под кровлею – вот все, что ему надобно.
Ох, не разберешь, что у шефа в черепной коробке делается! Бывало, как завернет спич о вселенской победе пролетариата – заслушаешься. А сегодня взял и контрика отпустил, жалость проявил совсем не революционную. За белых он или за красных? Поди пойми… Скорее всего, живет по каким-то своим принципам, персональной философии придерживается. И философия эта столь сложна, что с наскоку в ее глубины не проникнуть.
Когда сели в машину, Барченко, пыхтя трубкой, вопросил:
– Ваше мнение, Вадим Сергеевич? Как видите, теория касательно заговора подтверждается – человецы незнаемые сход устраивают, умысел вынашивают…
– Мое мнение – брать их надо, – рубанул Вадим. – Устроить на кладбище засаду и взять тепленькими.
– Но наш болезный поручик рече, будто они уж перестали наведываться. Не иначе, предупредил кто-то, что англичанин земную юдоль покинул. Хотя… могли и без предупреждения узнать. Об этом случае газеты не писали – запрет наложен, но от молвы никуда не денешься. Я давеча в гастрономе такую дичь услыхал – волосы дыбом встали. Одна торговка баяла, что в Черкизове из пруда водяные полезли, прохожих хватают, к себе в тину утягивают… Тьфу ты, ересь!
– И что же – не надо засады?
– А это пускай коллегия постановляет. Дело государево, наши с вами голоса здесь аки писк комариный…
Коллегия Объединенного политического управления при Совете народных комиссаров вынесла вердикт: ввиду очевидной опасности неустановленных заговорщиков принять все меры к их раскрытию и нейтрализации. Около десяти часов вечера отряд бойцов десятого стрелкового корпуса, приписанного к Московскому военному округу, занял позиции на Черкизовском кладбище. Отряд насчитывал дюжину человек, все стреляные, прошедшие горнило сражений против белогвардейщины. Командовать ими был назначен не армейский чин, а милицейский – замначальника особого резерва по борьбе с бандитизмом товарищ Федько. Он носил в петлицах три квадрата, невероятно этим гордился и считал себя непревзойденным спецом-оперативником.
Когда Вадим попросился в отряд, Федько смерил его недоверчивым взглядом и цвыркнул сквозь зубы (эта привычка, похоже, закрепилась у него на рефлекторном уровне):
– Ты стрелять-то умеешь?
Вадим кратко поведал о своем участии в боевых действиях, показал новехонький «ТК» – первый самозарядный советский пистолет, поставленный на поток тульскими оружейниками. Сотрудники группы Барченко редко пользовались оружием, но оно им полагалось по регламенту, и Александр Васильевич, любящий все современное, добился, чтобы его небольшой коллектив вооружили по последнему слову техники.
– Лады… цвырк!.. – согласился после некоторых раздумий Федько. – Только уговор: сел и нишкни. Без моей команды – ни чиха, ни пука, и дышать через раз.
Шеф воспринял идею Вадима поучаствовать в поимке заговорщиков с крайним негативом.
– Вы, голубчик, ничего не спутали? Мы на интеллектуальном поприще подвизаемся, а бандитов ловить – это не по нашей линии.
Но Вадим настаивал, упирал на то, что засиделся за редакционными и шахматными столами, закис, необходима встряска, которая пойдет на пользу, в том числе и серому веществу. После продолжительных препирательств Барченко сдался, но выдвинул условие: Вадима будет сопровождать Макар Чубатюк. Этот колосс стоил целой роты обученных солдат.
Макар принял предложение с энтузиазмом. Он тоже чувствовал, что хиреет, проводя дни за баранкой.
– Эх, два весла тебе в курдюк! – как всегда, образно и цветисто выразил он свое удовольствие. – Знал бы ты, Вадюха, как надоело портянки крутить… В общем, я с тобой!
Макар был надежнейшим другом, но иногда создавал проблемы. Он не любил, когда ему указывают люди, чей авторитет для него не является бесспорным. Вот и тут угораздило его сцепиться с командиром Федько. Тот, не доверяя «паранормальным» особистам, отвел им место у самой дороги, далеко от точки, где, по словам поручика Якова, шептались кладбищенские призраки.
Макар, по обыкновению, взъерепенился:
– Слышь, ты, Геракл комнатный! Видал я тебя в лесу в балетной пачке! Иди ты на конюшню к свиньям собачьим со своими приказами…
Федько надулся, полез в бутылку. Вадим погасил конфликт и увел Макара на отведенный плацдарм. Но Чубатюк и здесь проявил строптивость, заявив, что не желает ютиться на загаженном голубями холмике, где даже укрыться негде. И это называется засада?
Они отошли чуть поодаль, присели на желтую растрескавшуюся плиту, на которой было вытиснено: «Здесь погребен действительный статский советник и кавалер Аркадий Петрович Штокк». Макар задымил вонючим самосадом, вытолкнул из себя вместе с дымом остатки недоговоренных ругательств:
– Ишь, гамадрил вшивый… колобок надкусанный! Бугор на губе не замазал, а туда же – распоряжается!
Вадим положил ему руку на плечо.
– Ладно, Макар, не бузи. Авось и мы пригодимся.
Отряд рассредоточился по кладбищу. Залегли в индевелой траве (ночами уже подмораживало), оружие держали наготове. Федько обосновался около надгробия почитаемого ретроградами прорицателя Ивана Корейши.
Прождали до полуночи. Холодало, но Вадим предусмотрительно надел шинель на ватной подкладке, а под нее – фуфайку. Стыли разве что щеки, он тер их ладонью, и производимый при этом негромкий шорох помогал видеть все, как при дневном свете. Сгустившийся мрак окутал кресты и обелиски, однако то, что препятствовало людям с обыкновенным восприятием, не мешало Вадиму. Годился любой звук: волны расходились в стороны, отражались от объектов, возвращались и приносили с собой информацию обо всем окружающем. Вот скалой высится храм, его обступают облетевшие деревья, тропинки выстланы прелой листвой. Вот переплетения оградок, стелы, притаившиеся за ними озябшие бойцы… Ни привидений, ни упырей, – ничего такого, что нарушало бы кладбищенскую дрему. Правда, говорят, привидения есть существа бесплотные. Отражается ли от них звук?
В тот момент, когда Вадим задавался этим физическим вопросом, на дороге послышалось тарахтение.
– «Амошка»! – встрепенулся Макар. – Куда это она в такой час, задери ее коза?
Полуторка «АМО Ф-15», спроектированная по итальянскому образцу, была поставлена на конвейер и быстро завоевала популярность. В том, чтобы встретить ее на улицах, не было ничего удивительного. Но в пяти шагах от кладбища, ночью…
Вадим посмотрел на «командный пункт». Федько лежал между плитой и высоким цветочным вазоном. Он тоже услышал машину и вскинул руку, предупреждая: всем тихо! Увидел ли кто-нибудь этот жест, кроме Вадима?
