Грузовик подъехал к опоясывавшему кладбище заборчику и остановился. Вадим лицезрел верх кабины и кого-то, копошившегося в кузове.
– Чего это они? – одними губами спросил он у Макара.
– Тс-с-с! – Чубатюк сделал свирепое лицо и выволок из кармана здоровенный американский «кольт», трофей со времен разудалых похождений на Черном море.
За забором загуркало. Вадим приподнялся разглядеть, что там такое, но Макар вдруг с силой вдавил ему пятерню в темя и прижал к могильной плите. Сей же миг затакал пулемет, и с треклятого грузовика веером полетели пули. Они рассеивались по всему кладбищу, щелкали о памятники, с хрустом впивались в окоченелые стебли.
«Томми-ган! – определил Вадим. – Оружие чикагских гангстеров…» Год назад на выставке зарубежных военных новинок в Ленинграде он даже стрелял из такого. Шикарная штука, на полтораста метров бьет…
Отовсюду неслись вскрики раненых. Все были застигнуты врасплох, никто не отстреливался. Вадим, пригнутый Макаром долу, кое-как вывернул руку и выстрелил наугад. Но где там! До забора – метров тридцать, а прицельная дальность «коровы», как прозвали «ТК» по фамилии конструктора Коровина, всего-то двадцать пять.
Навалившийся сверху Макар содрогнулся, застонал и медленно сполз с напарника. Вадим заглянул в его побелевший лик.
– Макар! Макар, что с тобой?
Чубатюк безмолвствовал.
Вадим беспомощно огляделся. Бойцы не смели поднять голов, но от церкви кто-то бежал, согнувшись в три погибели. Поручик-пономарь! Полы его ризы взметывались на бегу, подобно крыльям.
Подбежав, он схватил Вадима за руку.
– Вы? Идемте скорее, я вас в этой… как же?.. твою мать… в сторожке укрою. Там безопасно…
Вадим замотал головой.
– Не могу! У меня друга р-ранило… Поможете?
Поручик Яков (а как дальше-то? ничего, кроме имени, Вадим не знал) не мешкал ни секунды. Он подхватил грузного Макара под мышки, приподнял.
– Берите за эти… за…
От волнения все слова вылетели из памяти бедного поручика, но Вадим понял и схватил Чубатюка за ноги в яловых сапогах. Вдвоем они потащили матроса, из спины которого ручейком сочилась кровь, к сторожке, пристроенной к храму. Неизвестный супостат продолжал поливать кладбище свинцовым дождем. Один магазин на сто патронов у него закончился, но он молниеносно выбросил его и вставил следующий. За вспышками не разглядеть было, кто же стреляет. Да и не до разглядываний сейчас – спасти бы Макара и спастись самим!
До сторожки оставалось шагов десять, как вдруг поручик, ужаленный смертоносной пчелой, споткнулся и рухнул на куст шиповника. Вадим явственно увидел его висок, на котором расцвела зловещая алая роза.
С такими ранами не живут – Вадим знал это еще по боям за Осовец. Поэтому он, не задерживаясь, втащил Макара в сторожку и прильнул к щели в стене. Очень хотелось рассмотреть и запомнить гада с пулеметом. Но, как назло, стрельба прекратилась, вновь зарокотал бензиновый двигатель, и грузовик на большой скорости покинул место побоища.
Вадим решился выйти из сторожки. Первым долгом он убедился, что поручик мертв. Эх, судьбина! Войну прошел, от ареста уберегся, а здесь, средь вечного, казалось бы, покоя, настигла его костлявая. И ведь достойно погиб, не струсил, ближних своих выручил, которым вовсе ничем не был обязан.
– Твари гнойные… цвырк!.. скоты, разорви вас пополам!..
Это ругался командир Федько, выбиравшийся из-под обломков раскоканного вазона. И как убого ругался! Куда ему до златоуста Макара…
Вадим закрыл убитому поручику глаза, вернулся в сторожку и приложил ухо к груди Чубатюка. Сердце вроде билось, могутные легкие всхрапывали, как взнузданные кони. Вадим осторожно потряс друга за волосатую, покрытую наколками лапищу.
– Макар, ты живой?
Чубатюк шевельнулся, перекривил спекшиеся усищи:
– Не по сезону шуршишь, братишка! Мы еще всю контру кизяками к телефонной будке присобачим… Гниды глуподырые! Хотели на меня сосновое манто примерить? Мочалки мухоблудные, цуцики фуфлыжные, шмакодявки веревочные… Нет, гвозди-козыри, мы еще повоюем!
Речь Макара прозвучала чарующей музыкой. У Вадима отлегло от сердца. Выживет!
* * *
Кладбищенская бойня в прямом и переносном смысле наделала много шума. Средства массовой информации, повинуясь строжайшим распоряжениям, ограничились столь куцыми заметками, что породили тем самым шквал сплетен и домыслов, прокатившийся по всей Москве. В официальную версию о сведении счетов между бандитскими сворами мало кто верил, но и ходившие в народе толкования ночного ЧП выглядели одно другого нелепее. Кто-то на полном серьезе уверял, что перед надвигавшейся восьмой годовщиной Октября восстали из домовин большевистские жертвы, взывая к отмщению, и в Черкизово был пригнан карательный взвод для их усмирения. А еще гуторили, будто интервенты прислали эскадрилью цепеллинов, чтобы бомбить Кремль. Советский дирижабль «Московский химик-резинщик» бесстрашно вступил с ними в бой, оттеснил к окраине, но в неравном сражении был сбит. Тем не менее героическими усилиями стаю агрессоров удалось рассеять. Ходили и другие толки, но они были еще глупее, так что пересказывать их нет охоты.
На Лубянке незамедлительно собралась коллегия ОГПУ в составе товарища Дзержинского, его заместителей Менжинского и Ягоды, а также руководителя Специального отдела Бокия. Не хватало только начальников губотделов, – им требовалось время, чтобы добраться из своих вотчин, а времени как раз было в обрез, поэтому ждать не стали.
Прежде всего Феликса Эдмундовича интересовало, чем обусловлена вопиющая выходка террористов. Допустим, они знали об убийстве Ломбертса, догадывались, что шифровка попала в руки чекистов и на кладбище может быть устроена засада. Но что мешало залечь на дно, не высовывать носа и продолжать вынашивать свои первоначальные планы? Нет же, учинили показательный расстрел, не побоялись угодить в капкан. Бахвалились? Выпячивали свою неустрашимость?
Покровитель Барченко Глеб Иванович Бокий предположил, что заговорщики были осведомлены не только о наличии засады, но и точном ее расположении на территории кладбища. Иначе как объяснить, что огнем из одного ствола в темноте им удалось поразить насмерть четверых бойцов и ранить еще семерых? Сами же они скрылись без потерь. Предпринятое по горячим следам расследование почти ничего не дало. К утру в овраге за городом наткнулись на брошенный грузовик «АМО». Как показало дальнейшее разбирательство, он был угнан из ведомственного гаража пожарной части на Божедомке. В грузовике каких-либо улик не обнаружилось, зато у кладбищенской ограды при дневном свете нашли шахматную фигурку – черного короля. Точь-в-точь такую, какую имел при себе зарезанный англичанин. Дзержинский высказал догадку, что эта фигурка среди членов банды служит чем-то вроде символа, опознавательного знака. Ломбертс мог держать ее у себя, чтобы при встрече со связником предъявить в качестве пароля. Но не похоже было, что у кладбища преступники ее просто потеряли: она лежала на видном месте – не хочешь, а заметишь.
– Значит, оставили специально для нас, – с уверенностью сказал Бокий. – Что-то вроде автографа на память…
Дела Ломбертса и черкизовских стрелков свели в одно, которое получило соответствующее название: «Дело Черного Короля». Следователем по нему назначили помощника начальника центрального управления ОГПУ Алексея Арнольдовича Абрамова. Этот белобрысый сорокалетний вояка пришел в органы еще в восемнадцатом, после того как три года отсидел в германском плену, откуда его освободила армия Антанты. Когда империалистический унтер-офицер вернулся в задрапированную красными флагами Россию, он не слишком удивился произошедшим переменам и сразу принялся искать себе занятие по душе. Попросился в Чрезвычайную комиссию – взяли. В те годы страна была наводнена убийцами, грабителями и проходимцами всех мастей, и новая власть остро нуждалась в кадрах для борьбы с ними. Абрамов проявил рассудительность, смекалку и стал резво подниматься по служебной лестнице. Так и заслужил свои три ромба, сделавшись влиятельной персоной в московских правоохранительных кругах.
У него, как и у многих, претендовавших на значительность, имелись безобидные причуды. Он не упускал случая подчеркнуть свою музыкальность, коллекционировал патефоны и всегда что-нибудь напевал. Приближенные утверждали, что репертуар – верный показатель расположения духа: в хорошем настроении с его уст слетали революционные песни, а в плохом – русские народные. Эта маленькая блажь никого не смущала.
Погибших бойцов, а заодно и поручика-пономаря, честно выполнившего свой человеческий долг, хоронили на том же Черкизовском кладбище – кому-то из высших столичных властей показалось, что это не лишено логики. Вадим приехал на похороны из больницы, навестив перед тем раненого Чубатюка. Пуля попала Макару под правую ключицу и прошла навылет, задев бронхи. Великан расценил это как чепуховую царапину, которая «присохнет, как на барбоске». Уже через день он изъявил готовность выписаться. Врачи, однако, придерживались противоположного мнения, не исключали заражения крови и велели Макару лежать. Сверх того, изрядно переживавший Барченко наказал немцу Фризе присматривать за своевольным матросом и любые попытки к бегству безжалостно пресекать.
Задержавшись у Макара, Вадим прибыл на кладбище, когда гробы с телами погибших уже опустили в ямы. Он посмотрел, как могильщики вываливают из тачек затверделую землю, тихомолком сунул убогой нищенке горсть серебра, попросил помолиться за раба божия Иакова и подошел к надгробию действительного статского советника Штокка, где они с Макаром угодили под убийственную раздачу. Вадим оглядел выщербленную в пяти-шести местах плиту. Здесь его ничто не заинтересовало, но когда отошел в сторонку и присмотрелся к другой могилке, истыканной пулями, точно оспинами, в голове забрезжила догадка. Ей бы вызреть, подняться на дрожжах, подобно тесту, но помешал длинный, как дрын, военачальник во френче и фуражке с матовым козырьком. Он подошел, переступая журавлиными ногами прямо через гробницы, и отрекомендовался:
– Абрамов из политуправления. Расследую обстоятельства этой Варфоломеевской ночи. – Он повел рукой вокруг себя. – Жду от вас помощи, товарищ Арсеньев.
– К вашим услугам… То есть я хотел сказать: чем могу вам помочь? Мои показания вы, наверное, читали. Я р-рассказал все, что знал.
– А я к вам не с допросом. – Абрамов вытащил из кармана пачку «Посольских». – Курите?
– Нет, спасибо.
– С вашего позволения… – Он сунул папиросу в рот, чиркнул спичкой и краешками губ неожиданно пропел: «Штыками и картечью проложим путь себе…» – Оборвал пение, словно снял иглу с пластинки, и дружески дохнул дымом Вадиму в лицо. – Не дает мне покоя один пунктик. О засаде знал узкий круг лиц. Преданные революции товарищи из руководящего звена ОГПУ и трое из вашей группы: вы, Барченко, Чубатюк…
«Куда это он клонит? – с тревогой подумал Вадим. – И ухмылочка иезуитская… Склизкий какой-то».
Он двинулся к выходу. Абрамов пошел рядом, смердя папиросой, и размеренно продолжил:
– Красноармейцы не были посвящены в детали операции вплоть до прибытия на позицию. Не правда ли, наводит на некоторые умозаключения?
– А Федько? – хмуро парировал Вадим. – Он знал заранее.
– Федора Федоровича я еще с окопов германской войны знаю. Никаких подозрений в его отношении быть не может… «Нам ненавистны тиранов короны, цепи народа-страдальца мы чтим…»
«Певун хренов! – ругнулся про себя Вадим. – Это он меня, что ли, подозревает? Или всю нашу группу? Опять козни против Барченко, подковерные гэпэушные игры… Поперек горла уже!»
Он нелюбезно ответил:
– Если у меня и есть мнение, я его лучше придержу.
– Эх, товарищ Арсеньев, товарищ Арсеньев! – пожурил его любитель песенного творчества. – Я к вам, можно сказать, как к сослуживцу, за советом, а вы… иголки выставили. Ладно, оставим… Вас подвезти? У меня мотоциклет.
– Спасибо, сам доберусь.
Тут очень кстати зазвякал трамвай. Вадим, не прощаясь с Абрамовым, перебежал через дорогу, к рельсовым путям, и с ухваткой беспризорника вскочил на подножку.
* * *
Так, так, так, так… Метроном ритмично отстукивал секунды, качалась из стороны в сторону вертикальная стрелка. Этот стук раздражал Магду, она косилась то на прибор, то на черную клеенчатую шторку, из которой, через круглую прорезь, пялился на нее выпуклый стеклянный глаз. За шторкой кто-то прятался, Магда чуяла это явственно, хотя ее нос и без того был забит всевозможными запахами, перемешавшимися в этом ярко освещенном помещении – карболки, спирта, эфира и еще какой-то гадости. Слепили лампы, давил перетянувший левую переднюю лапу проволочный хомутик. А напротив стоял человек в белом халате, с зализанными назад жидкими волосенками, и возился с непонятной, снабженной переключателем штуковиной, от которой шли провода к хомутику.
– У меня все готово, – доложил прилизанный и остановил метроном.
О, с каким удовольствием Магда рванула бы отсюда куда глаза глядят! Но как рванешь, когда тебя удерживают два сыромятных ремня, пропущенных под грудью и брюхом и прикрепленных к потолку. Она была фактически подвешена, едва касаясь лапами стола.
Прилизанный в халате садистски потер изъеденные реактивами ладошки.
– Начинаем? Qui prior est tempore, potioor est jure [4 - Кто раньше по времени, тот прежде по праву (лат.).].
Он не так давно сделался доктором медицины и любил козырять цветистыми латинскими изречениями.
– Начинаем, – глухо дали добро из-за шторки.
Прилизанный с ласковостью заглянул во влажные собачьи глаза и хищно дернул на себя переключатель. Тысячи незримых игл вонзились в тело Магды. Она взвыла, задергалась, затрепыхалась на ремнях, как марионетка. Прилизанный выключил ток и остановил метроном. Дав собаке отдышаться, он снова запустил тикалку и дернул переключатель. Так повторилось раз десять.
– Достаточно?
– Да, профессор. Потом выберем лучший дубль. Приступайте ко второму опыту.
– Благодарю. – Прилизанный отцепил от лапы Магды хомутик и придвинул к себе склянку, на которую была натянута резиновая соска.
В склянке голубела жидкость. Магда заскулила, задрыгалась на ремнях.
– Проделаем тот же эксперимент не с током, а с кислотой, – прокомментировал профессор. – Это тебе, радость моя, совсем не понравится! – Он осклабился и потрепал собаку по холке. – Ничего, терпи! Подумай о том, какая судьба тебя ожидает… Станешь звездой! А иногда бывает наоборот: hodie Caesar, cras nihil [5 - Сегодня Цезарь, завтра ничто (лат.).].
– Может, дать ей передышку и показать реакцию на метроном без дополнительных раздражителей? – тактично предложили из-за шторки.
– Успеем, успеем! У нее должна сформироваться стойкая ассоциация… Запускайте!
Профессор плотоядно взглянул на несчастное животное, левой рукой умело оттянул его нижнюю челюсть и прыснул из склянки на вывалившийся горячий язык.
Нёбо Магды опалил адский пламень. Она совершенно ошалела, поджала все четыре лапы и, крупно сотрясаясь, обвисла, словно сведенная параличом.
– А она не того?..
– Что вы! Доза рассчитана с точностью.
Профессор собирался застопорить метроном, но произошло нечто, нарушившее ход эксперимента. В лабораторию, хрястнув дверью, ввалились трое в военном обмундировании. От них повеяло крепчайшей солдатской махрой. Ополоумевшая Магда не могла больше выдерживать издевательств, – она изо всех сил натянула ремни, и – чудо! – один из них лопнул.
Из-за шторки выскочил человек лет тридцати с небольшим. Несмотря на молодость, у него под глазами набрякли мешки, и вид он имел несвежий. Возможно, это стало следствием многосуточной напряженной работы. То был еще мало кому известный режиссер Всеволод Пудовкин. Здесь, в Институте мозга, он снимал свою первую документальную киноленту.
– Что такое? Почему посторонние на площадке? – гаркнул он на вошедших.
– Кто это посторонний? – вызверился тот, что вошел первым – плюгавенький, в непомерно большой фуражке, сползавшей ему на переносье.
Он ткнул в лицо Пудовкину красную книжечку.
Профессор в белом халате силился утихомирить Магду. Она неистово вертелась и ухитрилась-таки оборвать второй ремень. Освободившись, собака мимоходом тяпнула профессора за палец и ринулась на военных, загораживавших выход из лаборатории.
– Бешеная! – возопил плюгавый.
Пудовкин рта не успел раскрыть, как громыхнули одновременно три выстрела, и Магда, высоко подпрыгнув, плашмя хлопнулась на пол. Она еще несколько секунд перебирала лапами, будто продолжала по инерции бежать, а потом затихла.
– Что вы натворили! – Режиссер схватился за голову, смял взлохмаченные волосы.
– Это самоуправство! – вторил ему профессор, зажимая ваткой кровоточащий палец.
– Вы кто такой? – развернулся к нему всем корпусом плюгавый. – Ваша фамилия… ик!..
Негаданное нападение спятившей собаки выбило его из колеи, даже икота прорезалась.
– Профессор Фурсиков, – прилизанный показал военным документы. – Директор Института высшей нервной деятельности при Академии коммунистического воспитания. Приглашен для демонстрации опытов, подтверждающих наличие условных рефлексов у представителей животного мира.
– Вы свободны, профессор. Примите наши… ик!.. извинения. – Плюгавый обратился к режиссеру. – Стало быть, Пудовкин – это вы?
Тот прокашлялся – в горле першило.
– Вы можете объяснить, чем вызвано ваше вторжение? У ХПУ ко мне никохда не было претензий…
Уроженец Пензенской губернии, не имевший украинских предков и обучавшийся в Москве, он тем не менее произносил звук «г» сглаженно, как делают в Малороссии.
Из-за шторки вылез взопревший оператор в расстегнутой тужурке.
– Всеволод Илларионыч, на сегодня все?
Пудовкин показал ему кулак и призвал к молчанию. Под взорами троих в форме было неспокойно, а они еще и револьверы не зачехлили, так и стояли вооруженные.
В голове пронеслась вся прошлая жизнь. В чем провинился? Что могут предъявить? Нет же ничего такого… Ну, довелось в войну побатрачить на немцев – работал химиком в лагере в Померании. Так то ж по принуждению, не сам вызвался. Как только появилась возможность, сбежал и вернулся на родину. Далее все чисто, никаких прегрешений…
– Да вы расслабьтесь, – сверкнул плюгавый золотой фиксой. – И собирайте вещички… ик!.. проедемте с нами.
– Куда?
– Попервоначалу в губернский отдел, а после… ик!.. в Москву.
– Как в Москву? – всполошился профессор Фурсиков. – У нас же съемочный график! Завтра из питомника доставят новую собаку, и мы продолжим…
– Эти съемки согласованы с Институтом, – пояснил Пудовкин. – Нам выделили лабораторию, оборудование, профессор ради нас отменил лекции. Как можно все бросить и уехать?
