– Можно, – припечатал плюгавый. Его фамилия была Видицкий и работал он ни много ни мало заместителем начальника Ленинградского ОГПУ. – Это приказ, товарищ Пудовкин, а приказы не обсуждаются.
– Jus summum saepe summa malitia est [6 - Высшее право часто есть высшее зло (лат.).], – изрек Фунтиков удрученно и стал отсоединять от электропитания свои приборы.
Пудовкин с обреченным видом посмотрел на него, на оператора, на распластанную в бурой луже четвероногую жертву науки и вышел из лаборатории.
В Ленинградском губотделе ему обрисовали поставленную правительством задачу. Она поразила его, как громом.
– Снять фильм про шахматы? Но я в них ничего не смыслю!
– Вам и не надо. Пусть это будет, к примеру, мелодрама или лирическая комедия. От таких фильмов аудитория млеет. А углубляться в дебри шахматной теории излишне.
– Как это «пусть будет»? – горячился режиссер. – Значит, и сценария еще нет?
– Ничего нет. Начинать придется с нуля. Быстренько напишете сценарий, соберете съемочную группу, актеров… кто вам там еще нужен… и вперед! Но помните: мы внедряем в ваш творческий коллектив тридцать наших сотрудников. Вы обязаны подыскать им подходящие должности. Осветители, гримеры, подсобные рабочие – не имеет значения. Важно, чтобы никто не догадался, какова их истинная роль…
Эта идея родилась у председателя Президиума Московского Совета депутатов (говоря по-старому, у столичного градоначальника) Льва Каменева. Как лицо высокого ранга, ответственное за проведение турнира, он был посвящен в перипетии дела черного короля и беспокоился не на шутку. Сгоряча Каменев предложил оцепить оба Дома Советов кавалеристами с саблями наголо, а к каждому делегату приставить персональных охранников. Однако доводы рассудительных соратников заставили его передумать, и тогда возник проект под кодовым названием «Шахматная горячка». Было предложено в дни турнира организовать съемки киноленты, в которой иностранные шахматисты играли бы самих себя, и часть съемочной группы составить из блюстителей порядка. Таким образом, они всегда имели бы возможность находиться поблизости от тех, кого им поручено прикрывать. Дзержинский упирал на то, что ни игроки, ни пресса, тем паче иностранная, не должны знать о нависшей угрозе. Утечка мгновенно вызовет нездоровый ажиотаж, и шахматные корифеи, чего доброго, засобираются домой, не доиграв текущих партий.
– Да поймите же! – взывал к рассудку собеседников Пудовкин. – Невозможно за три дня написать сценарий, подобрать актеров, найти костюмы, продумать хрим… Это просто не-ре-аль-но!
– А вы постарайтесь… ик!.. – увещевал упрямца Видицкий (мерзопакостная икота так и не отпустила). – Вам дан зеленый свет. В средствах не стесняйтесь, тратьте столько, сколько найдете нужным… ик!.. государство все оплатит. И конечно, любое содействие с нашей стороны.
– Но почему я? Есть же Эйзенштейн, Барнет, Кулешов… Очень хорошие режиссеры! А у меня контракт на производство научно-популярного фильма, работа идет полным ходом. Меня сам академик Павлов блахословил! Из зоопарка выписаны обезьяны – хде их будут держать, чем кормить?
– Вопрос закрыт… ик!.. – Видицкий повысил голос и заставил строптивца умолкнуть. – Ваша кандидатура одобрена на самом верху. А обезьяны и академик Павлов подождут!
Через два часа, наспех собрав чемодан и проклиная все на свете, Всеволод Пудовкин выехал на поезде в Москву.
Глава III
где главный герой попадает в ловушку
Мало-помалу к седьмому ноября съехались все участники турнира. Посмотрели праздничную демонстрацию, приуроченную к годовщине революции, походили по Москве в сопровождении экскурсоводов, выделенных наркомом просвещения Луначарским, накупили матрешек. Настрой у всех был позитивный, никто и понятия не имел о боевиках из «Черного Короля» и об их, как выразился Барченко, злоумышлениях.
Вадим без устали курсировал между первым и вторым Домами Советов: делал репортажи о готовящейся церемонии открытия турнира, брал интервью, фотографировал. В Москве в те дни действительно бушевала шахматная буря, которая захватила всех и вся. Вадиму льстило осознание того, что он находится на ее гребне, имеет доступ к главным персонажам. Справедливости ради следует отметить, что не все из идолов шахматного мира, о которых он раньше знал понаслышке, оказались людьми, идущими на контакт. Нет, такие тоже попадались – взять хотя бы благодушного толстяка Фрэнка Маршалла или непревзойденного мастера по игре вслепую Рихарда Рети. Но были и те, кто мнил себя богом, сошедшим с Олимпа. Тот же Эмануил Ласкер, двадцать семь лет занимавший трон, вел себя высокомерно, как всамделишный монарх. На просьбы сказать два-три слова для читателей «Шахматного листка» отослал к своей помощнице Надин и дал понять, что снисходить до разговоров с газетчиками считает для себя недостойным.
От Надин удалось добиться немногого. Костлявая, затянутая в узкие брюки и стриженная под мальчика феминистка в дымчатых очках, с сигаретой, зажатой меж точеных пальчиков, не выказала ни приветливости, ни желания сотрудничать с советской прессой. Снобизмом от нее разило за версту. А ведь соотечественница! Это Вадим определил безошибочно, едва услышав ее московское «аканье». Не вызывало сомнений, что русский язык для нее – родной, хоть она и спотыкалась иногда на словах, делая вид, будто ей сложно выстроить нужную фразу на чуждом наречии.
Эмигрантка. Ей можно было дать лет тридцать, стало быть, из России сбежала уже в сознательном возрасте. Какая-нибудь курсисточка Надюша, благородная девица, которую вымел из страны ураган мятежей и войн. Сколько их размыкано по дальним странам – кисейных барышень и хрупких юношей-декадентов, оробевших перед грандиозностью социальных перемен? Разбежались, попрятались по буржуйским норам, а теперь задирают носы, стыдятся своих истоков.
– О чем вы хотели поговорить с герром Ласкером? – спросила она хрипловатым голосом заядлой курильщицы.
– О р-разном… – Вадим замялся. – Нельзя ли организовать очную встречу? Не привык я интервьюировать на р-расстоянии.
– П… – Надин запнулась и уперлась глазами в потолок, будто читала там подсказку. – Придется привыкать, господин… э-э…
– Арсеньев.
– Господин Арсеньев. Герр Ласкер занят подготовкой к турниру, у него в первом туре принципиальный поединок с Капабланкой.
– В Советском Союзе масса поклонников герра Ласкера, они бы хотели увидеть его воочию, р-расспросить…
– Они увидят его в ходе турнира. Насколько мне известно, билеты на все девятнадцать туров распроданы.
– Совершенно верно.
– Кроме того, запланирован сеанс одновременной игры. Вы не находите, что для удовлетворения интересов всех, кто чтит талант герра Ласкера, этого более чем достаточно?
Ломака! Муха в лосинах, как сказал бы Макар Чубатюк. Воображает из себя пуп земли. Но приходится идти у нее на поводу. От Ласкера на этом турнире ждут прорыва, игнорировать его присутствие не получится.
– А как же мои вопросы?
– Передайте их мне в письменной форме. – Надин поднесла к очкам лилипутские наручные часики, давая понять, что лимит ее времени исчерпан. – Постараюсь что-нибудь для вас сделать.
Вадим дивился обилию людей, привлеченных турниром. Под ногами путались киношники из группы Пудовкина – их набралось видимо-невидимо. Его, конечно, поставили в известность, что группа занята не только съемками фильма, но даже он не знал, кто из этих снующих повсюду личинок в самом деле имеет отношение к кинопостановке, а кто прячет под плащом (халатом, робой) табельный пистолет.
Подтянулась заграничная печать. Своих делегатов прислали виднейшие газетные тресты Скриппса, Херста и Мак-Кормика, были представлены и европейские информационные агентства: «Гавас» из Франции, «Вульф» из Германии, «Рейтер» из Англии. От журналистов рябило в глазах, они никому не давали проходу, – шелестели записными книжками, покрывали листы бумаги немыслимыми каракулями и оккупировали телефонные и телеграфные пункты, передавая оттуда новости редакциям своих изданий.
Памятуя завет Александра Васильевича, Вадим присматривался ко всем. Его внимание притянул своей эксцентричностью репортер швейцарской газеты «Ной Цюрхер цайтунг» Людвиг Бюхнер. Он везде появлялся в прорезиненном, угольного цвета макинтоше, который не снимал даже в хорошо прогретых помещениях. Носил при себе разукрашенный вензелями портсигар, держал в нем, по обычаю символистов начала века, кокаиновый порошок и нюхал его при всех, не таясь. Никогда не расставался с объемистым саквояжем, куда запросто могло бы поместиться собрание сочинений Диккенса или Льва Толстого. Говорил длинно и витиевато, точно кружево плел. Выдавал иногда бесконечные вербальные построения, которые вгоняли в трясучку и вышколенных отельных горничных и бесстрастных, как мебель, швейцаров.
Бюхнер не владел русским, зато безупречно изъяснялся на французском, в коем Вадим тоже был силен. Их знакомство произошло при следующих обстоятельствах: Вадим присел на ступеньки почтамта, чтобы набросать текст телеграммы о приезде чемпиона мира Капабланки, и в спешке сломал карандаш. Рядом случился Бюхнер, который одолжил ему свою чернильную ручку. Засим последовало:
БЮХНЕР: Рискую показаться вам чересчур назойливым и неделикатным, тем более если учесть, что вы видите меня впервые и не имеете достаточно представления о моей скромной особе, однако позволю себе высказать просьбу, каковая имеет для меня наипервейшее значение, поскольку до сего дня я ни разу не бывал в вашем замечательном городе, о чьем величии, безусловно, наслышаны все, живущие за пределами России, независимо от того, к какой национальности они принадлежат и какую веру исповедуют, ибо Москва есть не просто колыбель славянской цивилизации, но средоточие исторических и культурных ценностей, и слава о ней простирается далеко за пределы…
ВАДИМ: Так что у вас за просьба?
БЮХНЕР: Просьба, видите ли, проистекает из того обстоятельства, что я, будучи лишенным представления о планировке улиц и прочих магистралей вашего города, чьи масштабы сопоставимы с масштабами грандиознейших мегаполисов Нового Света, с тем отличием, что американские города в гораздо меньшей степени обладают традициями, уходящими в далекое прошлое, и потому не имеют, на мой субъективный взгляд, магической ауры, которая присуща населенным пунктам, ведущим свою летопись с незапамятных времен и потому имеющим право равняться с Вечным Римом, Афинами, Мемфисом, а также…
ВАДИМ: В чем просьба-то?
БЮХНЕР: Так как я прибыл утренним поездом из Эстонии, где вынужден был сделать пересадку вследствие того, что прямого железнодорожного сообщения между Швейцарией и Россией на данный момент не существует, каковая препона в значительной степени затрудняет налаживание дружеских связей между нашими державами, чего в мире, едва выбравшемся из череды политических кризисов и войн, быть не должно, в особенности если принять во внимание уровень технического прогресса, вполне позволяющий уже сейчас обеспечить прокладку современных коммуникаций не только между соседними странами, но и…
Где-то через час Вадим докопался (скорее, интуитивно) до сути просьбы: Бюхнер проголодался и искал поблизости кафе с горячими блюдами.
Когда иностранцы были в сборе, подъехали советские шахматисты. Из них к престижному соревнованию были допущены игроки, занявшие первые восемь мест на чемпионате СССР, который состоялся этой же осенью, плюс двое – Богатырчук и Зубарев – получили персональные приглашения. Вадим, как работник «Шахматного листка», знал почти всех, но был среди них один, с которым ему прежде пересекаться не привелось.
Звали его Борис Верлинский. Насупленный, похожий на сыча, отрешенный от окружающей действительности – таким он представал на немногочисленных фотографиях в спортивной периодике. Коренной одессит, он после революции переехал в Москву, но ввиду крайней болезненности много времени проводил в лечебницах.
С ним вышла неловкая история. Это было восьмого числа, накануне открытия турнира. Вадим подъехал к «Метрополю» на велосипеде. У входа, как обычно, табунились кинематографисты – снимали сцену. Стрекотала камера, покрикивал режиссер. А невдалеке, лицом к стене, стоял кто-то – в вытертом полушубке, без головного убора – как соляной столп и не двигался. Живой ли? Вадим, катя велосипед рядом, подошел, окликнул. В ответ – ни звука, ни движения. Тогда он дернул незнакомца за плечо.
– Эй, друг! Ты меня слышишь?
Тот заторможенно обернулся. Вадим всмотрелся в сонное, словно закаменевшее лицо.
– Простите… Вы Борис Маркович?
– Я… – Голос донесся как будто из подземелья, глухой и утробный. – Вер…линский… А вы?
– А я – корреспондент «Шахматного листка». Арсеньев. Будем знакомы?
Верлинский слабо пожал протянутую руку. Смотрел он не в глаза Вадиму, а, что называется, в рот. Это коробило, но не делать же замечаний вице-чемпиону Москвы, который на днях будет играть с сильнейшими мира сего!
– Борис Маркович, что вы скажете о ваших соперниках? – Вадим сел на своего профессионального конька. – Как по-вашему, неучастие Алехина, Нимцовича и Мароци изрядно ослабило состав?
Верлинский помолчал, а затем с натугой выдавил:
– Мне… т…рудно… гов…ворить. Состав под…ходящий… другого… не надо.
«Глухой! – осенило Вадима. – Читает по губам и говорит, не слыша самого себя… А я к нему с вопросами!»
Он повинился, закруглил интервью и, гремя велосипедом, вкатился в гостиницу. Там, найдя укромный закуток, Вадим черкнул в блокноте: «Верлинский – ???» Непростой он, этот Борис Маркович, надо бы о нем разузнать побольше. Да и об остальных участниках турнира тоже. Что с того, что они признанные мастера? Неблагополучный элемент может затесаться даже среди великих. Эпоха нынче такая, что девиз номер один: никому не доверяй и всех проверяй. Этому и Барченко учит.
Закончив дела в «Метрополе», Вадим потрюхал домой. Педали он крутил с ленцой, обдумывая по дороге, чем бы заполнить высвободившийся вечер. Ничего срочного не предполагалось: можно посидеть над статьей, навестить Макара в больнице или перетолковать с Александром Васильевичем относительно сделанных наблюдений. Тот же Верлинский – чем не тема для обсуждения?
Перебирая в уме варианты, он выехал на площадь Революции, представлявшую собой большой пустырь. Здесь всегда было как-то неуютно – Вадим старался проскочить это место поскорее, вот и сейчас поднажал: велосипед, разгоняясь, заскрипел всеми своими частями. Мимо проплыл памятник Марксу и Энгельсу, установленный еще в восемнадцатом по проекту скульптора Мезенцева. Памятник странный: трибуна, на которой громоздились основоположники коммунизма, смахивала на циклопическую бочку, и два заросших неопрятных мужика словно тонули в ней. Местные прозвали монумент: «Бородатые купаются». К счастью, его возводили впопыхах из чего попало, и он, простояв всего ничего, уже разрушался. Скоро снесут на радость москвичам и гостям столицы.
Из-за постамента внезапно вышла девушка в смешной куцей шубенке и по-деревенски повязанном пуховом платочке. Задрав голову, она загляделась на Маркса и не заметила, что на нее несется велосипедист. Вадим в последний миг успел отвернуть и с разгона влетел в афишную тумбу. С нее, как осенние листья, посыпались измочаленные дождями лоскутья объявлений. Вадима выбросило из седла, он распростерся в полете, как лягушка, и чебурахнулся в колючую смерзшуюся грязь.
Девушка ойкнула и подбежала к нему. Вадим, матерясь хуже портового грузчика, встал на зашибленные колени, осмотрел извазюканную шинель и только после этого, не переставая ругаться, перевел взгляд на виновницу аварии.
– Какого… ты ворон считаешь? Глаз нету, что ли? А если б я… – Вадим наладился расписать ей в красках, что было бы, не успей он вовремя среагировать, но язык разом прилип к гортани.
Милое наивное личико, искаженное смятением и озабоченностью, разгладилось, на розовых, не тронутых косметикой губках возникла счастливая улыбка.
– Вадим! Ты?! Хвала Великому Аййку, я тебя найти!
– Аннеке?.. – проговорил он, не веря глазам.
Чудеса изредка случаются, причем именно тогда, когда ты этого совсем не ждешь.
1923 год. Кольская тундра, по которой шныряют олени и волки, а в небе полыхает северное сияние. Экспедиция под предводительством Барченко изучает феномен, известный под названием «зов Полярной звезды». Там-то, в стойбище лопарей, Вадим и познакомился с этой шустрой девчонкой. Она и ее дед-шаман Чальм выхаживали его, едва не отправившегося в Верхний Мир, отпаивали настоями и отварами. И ведь выходили! [7 - Подробнее читайте об этом в романе Александра Ружа «Зов Полярной звезды».]
Вадим сразу отметил в Аннеке тягу к знаниям и желание постигать все новое, неизведанное. Она сносно говорила по-русски и вообще проявляла совсем не дикарскую смышленость. В довершение ко всему – симпатичная, еще чуть-чуть, и влюбился бы… Он звал ее в Москву, вдохновенно живописал, какие перспективы откроются, стоит лишь выбраться за пределы северной Тмутаракани. Аннеке слушала, глазки ее загорелись, но быстро потухли, и она с печалью ответила, что уехать не имеет права. Старый Чальм болел, за ним требовался уход – как она могла его бросить? Впрочем, предполагал Вадим, причина заключалась еще и в страхе аборигенки, никогда не покидавшей своих дебрей, перед титаническим городом, где все-все по-другому…
– Как же ты р-решилась? – Он порывисто сдавил ее плечики. – А дед?
– Дедушка умер. – Она опустила голову, украдкой смахнула с ресниц слезинку. – Еще весной… Я думать, думать, а потом поехала. Вспомнила, как ты говорить про Москву, про то, что здесь настоящая жизнь…
Похоже, эти два года не прошли для нее даром – речь сделалась правильнее, все реже проскакивали ошибки, а выговор стал чище.
– Я и читать научилась! – похвасталась Аннеке. – И считать до тысячи.
– Да ты умница! Давно в Москве?
– Три месяца. Сначала на курсы «Друзей грамоты» записаться, а в сентябре… – Она зарделась. – В сентябре в Петровскую сельхозакадемию поступила.
– В Тимирязевку? – восхитился Вадим. – Ну ты даешь! Не сложно тебе учиться в академии?
– Сложно, – призналась Аннеке. – Но я стараться.
Революция отменила сословные ограничения, в высшие учебные заведения устремился поток малограмотных крестьян и рабочих со всей страны. Правда, большинство из них вскоре отсеялось, не выдержав нагрузок. Зато сдюжившие вгрызались в гранит науки старательно и прилежно.
– Поздравляю! – Вадим не удержался и обнял ее, прижав к себе. – А где живешь?
– В Таракановке. Это общежитие, для студентов.
– И что там – удобно? – спросил он, а сам подумал, что хорошее место Таракановкой не назовут.
– Удобно, – слукавила Аннеке, и ее щеки снова подернулись румянцем. – Барак на шестьдесят коек. Но нас в нем восемьдесят шесть – в прошлом месяце уплотнили. Зато стоит дешево – два с половиной рубля в месяц. А если три рубля доплатить, то и обедами кормят.
– На что же ты живешь?
– У меня стипендия. Целых десять рублей!
Десять минус три, минус два пятьдесят. Это значит, на все про все – четыре с полтиной в месяц?
– И тебе хватает?
– Я не жаловаться. Ты же говорил: ради будущего нужно преодолевать трудности…
Она уже его, как Маркса, цитирует. Лестно, черт возьми!..
– Почему же ты ко мне не обратилась? Я бы тебе и с жильем помог, и с поступлением…
– Я не знать твой адрес. Искать… но Москва – такая огромная.
Балбес! Как же он не додумался оставить ей свои координаты? Ведь надеялся же втайне, что когда-нибудь она покинет свой медвежий край и последует его совету приобщиться к цивилизации.
– Я так р-рад, что мы встретились! – Он нежно взял ее голову в ладони, поправил сбившийся платок. – Ты свободна? Может, погуляем? Покажу тебе город. Ты, наверное, еще мало что видела…
Вадим поднял покореженный велосипед. Это была французская модель, из алюминия, с переключателем скоростей. Александр Васильевич добыл по своим каналам. Вадима очаровала необычайная легкость машины и ее техническое совершенство. Однако, увы, прочностью она не отличалась. Столкновение с тумбой повлекло необратимые последствия – переднее колесо превратилось в овал, спицы лопнули, рама выгнулась, руль слетел. М-да… Поучал же Чубатюк: не зарься на импорт, бери отечественное. Велосипеды фабрики Лейтнера, которая после эвакуации на Украину стала именоваться Харьковским велозаводом, хоть молотом лупи – ничего им не будет. Это про них придумали шутку: если «харьковчанин» врежется в танк, то танку не поздоровится.
Покрутив бренные останки алюминиевого коня, Вадим без сожаления бросил их под тумбой и взял Аннеке за ладошку. Не беда, можно и пешочком прогуляться, погода располагает. Солнце, ни облачка, а морозец, если и есть, то мизерный – дочь сурового Севера таким не испугаешь.
– А куда мы пойдем?
– Куда хочешь! – Вадим ткнул пальцем в афишу на тумбе. – Во МХАТе «Блоху» дают… А в консерватории студенты свой производственный коллектив организовали, сокращенно «Прокол». Осовременивают классику, делают ее понятной массам. Сегодня вечером концерт – переложение «Волшебной флейты» Моцарта для балалайки, пилы и горна… Или можем в кино – на «Луч смерти». Макар смотрел, говорит, до мурашек…
Аннеке поежилась.
– Давай лучше просто погулять.
– Как скажешь.
