Из течи на крыше залило матрас, грибок пухом покрыл ткань и потолок. Неужели хозяйка не видит?
– Теперь все миленькое, свеженькое. – И, заведя руку за вешалку, она снимает несколько нитей паутины. – Там была такая маленькая дырочка, вроде той, что тут на крыше. Просто из-за ветра слегка отошла плитка, но решив, что кто-то будет здесь спать, я, как видите, все починила. – Вдова стряхивает с рук пыль. – Знаете, мисс Сигауке, я все еще ищу девушку. Скромную девушку, которая могла бы помогать мне по дому. Там, в моем доме. Единственное место, где мне нужна чья-то помощь. Здесь я проветрила комнату. С тех пор как вы зашли в эту дверь, окна были открыты каждый день. И я сама каждый вечер приходила их закрывать, потому что, понимаете, когда у вас есть что-то хорошее, люди только и думают, как бы все украсть.
Хозяйка с гордостью извещает тебя, что снимала атласные занавески и стирала их собственными руками.
– Видите ли, Бог благ. Я вдова, и сыновья мои разъехались. Но мне дается столько сил. Не для себя, для других. Бог по-прежнему одаряет меня силой!
Ты не можешь понять, радоваться или нет тому, что после ее ухода остаешься одна.
– Мваканака, Мамбо Джизу, – слышишь ты, как напевает вдова, идя по двору к своему дому.
Раскладывая вещи по грязным ящикам, ты клянешься, что, когда придет время уезжать, ты не пойдешь по вдовьей дорожке, как пришла – ни с чем.
* * *
Основное время ты проводишь, сидя на кровати и размышляя об очередном просчете, думая о том, как уже ненавидишь свою комнату. Правда, иногда прикидываешь, как можно подавить растущее ощущение рока. На случай, если вдова спросит, ты стараешься изобрести правдоподобное объяснение тому, что не ходишь на работу, которая, как ты заявила, у тебя есть. Трое соседей не прибавляют тебе уверенности в собственных силах. У всех у них есть работа. Лучше не сходиться. Под этим ты понимаешь, что шапочно знакомиться не стоит. Ты выдумываешь способы не сталкиваться с ними, особенно с мужчиной из соседней комнаты, который меняет девушек чаще, чем трусы. Тихая женщина встает первой, обычно до петухов, чтобы ей хватило горячей воды. Долго моется. За ней идет крупная женщина. Мужчина в главной комнате встает последним, потому что у него собственная ванная. Сборы тебя будят; когда они уходят, торопясь на автобус, ты больше не можешь заснуть, потому что думаешь об их конторах, договорах и зарплатах.
Изредка ты осмеливаешься выйти подышать воздухом в сад или посидеть на пеньке – спиленной жакаранде у ворот. У ворот ты превозмогаешь себя. Вдруг деревенское воспитание становится преимуществом.
– Привет, как прошел день? Как вообще, как там, откуда вы идете? – приветствуешь ты прохожих.
Ты так редко говоришь, что пугаешься звука собственного голоса, и поэтому не улыбаешься. Люди тоже не улыбаются. Иногда не отвечают.
Раз в неделю ты ходишь за покупками в крошечный супермаркет, имеющий такой же аховый вид, как и ты. Выйдя со двора, ты стараешься придать походке пружинистости, чтобы идти, как женщина, у которой на дне сумки туча долларовых банкнот. В магазине это притворство тебя душит, как будто ты надела слишком тугой корсет. Сделав покупки, ты не хочешь выходить на улицу, потому что сумка топорщится от дешевых пластиковых бутылок, малюсеньких пакетиков и крошечных коробочек. Растительное масло, глицерин для кожи, свечи на случай отключения электричества, спички – все кричит о твоей бедности.
Ты складываешь запасы в углу кухонного серванта, подальше от продуктов других жильцов. Ты копишь еду точно так же, как сбережения из рекламного агентства, что хранятся на счету одного строительного общества, по принципу «меньше значит больше»: меньше есть значит меньше тратить, в итоге у тебя больше наличных. Больше денег на ежемесячных банковских выписках со счета значит больше времени, чтобы привести в порядок свою жизнь. На завтрак жидкая кукурузная каша, практически несъедобная, так как на вдовьей плите невозможно толком ни варить, ни тушить. На обед ты ту же кашу загущаешь в угали[10 - Распространенное блюдо, каша или пюре на основе кукурузной муки, которое принято есть руками.]. Чтобы полакомиться, начинаешь таскать листья – пару в день – со вдовьего огорода.
Все остальное время ты сидишь у окна, уставившись мимо когда-то младенчески-розовой, а теперь желтеющей ткани на неаккуратный хозяйкин газон. Когда становится нестерпимо скучно, ты чуть сдвигаешься, чтобы в поле зрения попала плита, которую мистер и миссис Маньянги заложили на месте будущего студенческого поселения. Иногда за бетоном ты видишь призрачный силуэт вдовы, она ходит взад-вперед по гостиной.
Ты беспокоишься, как бы не начать подумывать со всем этим покончить, ведь делать тебе нечего: ни дома, ни работы, ни прочных семейных связей. Такие мысли погружают тебя в болото, пенящееся чувством вины. Тебе не удалось ничегошеньки из себя сделать, но ведь матери, погребенной в нищей деревне, еще тяжелее. Как ты, получив такое образование, можешь думать, что тебе труднее, чем ей? Матери, которая уже и не женщина почти и настолько замордована жизнью, что попыталась опереться на вторую дочь, а ведь той самой нужна опора, после того как она потеряла на войне ногу, а теперь добывает пропитание для двух порождений освободительной борьбы, твоих племянниц, которых ты видела всего раз, когда они едва умели ходить. С дядей, который вмешался и, чтобы оградить тебя от судьбы матери, отправил в школу, произошел несчастный случай. Став инвалидом Независимости, он сидит в кресле-каталке: во время оружейного салюта в ходе первых празднований в него попала шальная пуля, угодившая в тонкую мембрану у позвоночника. Ты заставляешь себя не думать об отце, одна мысль о котором приводит в отчаяние. Единственная, кто мог бы помочь тебе и родным справиться с трудностями, – кузина Ньяша. Но она уехала за границу. Последний раз ты слышала о ней, когда она прислала тебе туфли, слава богу, это было тогда, когда почта еще не столько воровала, сколько переправляла бандероли. Ты не помнишь, чья очередь писать и даже отправила ли ты ей благодарственное письмо.
Ты растеряла университетских друзей, потому что не могла поддерживать их образ жизни и не хотела, чтобы над тобой смеялись. Спустя годы, после внезапного ухода из рекламного агентства ты отдалилась и от бывших коллег. В первые дни пребывания у Май Маньянги ты истязаешь себя мыслью о том, что, кроме самой себя, тебе некого винить в том, что ты лишилась статуса составителя рекламных текстов. Тебе следовало бы потерпеть белых людей, которые ставили свое имя под твоими слоганами и стишками. Ты проводишь много времени в сожалениях о том, что исключительно из-за принципа сама вырыла себе могилу. А возраст не позволяет тебе надеяться на место в этой сфере, так как в творческих отделах теперь работает молодежь с прическами ирокез и пирсингом в бровях, языках и пупках.
* * *
От гнетущих мыслей ты отвлекаешься в воскресенье, спустя несколько недель после заселения, когда по вдовьему гравию шуршит разбитая синяя «Тойота».
В облаке выхлопных газов она останавливается у навеса на несколько машин точнехонько так, чтобы никто больше заехать не мог.
Оторвав взгляд от журнала, который ты прихватила в рекламном агентстве и читаешь уже в сотый раз, в проеме водительской двери ты видишь мускулистые ноги. Длинная мускулистая рука змеей тянется к задней двери и шарит в поисках ручки, наконец дверь открывается.
Выпрыгивают полдюжины детей.
– Мбуйя! – вопят они.
Дети прилагают все усилия, чтобы разорить вдовий огород. От их прыжков крошатся грядки, рвутся ветки виноградных кустов.
– Эй, ну ты посмотри, что делается! Вот подождите, кто-нибудь увидит, что вы творите, – кричит их отец, быстро выходя из машины. – Будет вам такая взбучка, ввек не забудете. Если бабушка не захочет, уж я постараюсь, будьте уверены.
Дети смеются, визжат и припускают быстрее, замолотив кулаками по вдовьей двери.
– Мбуйя! – опять кричат они, когда дверь открывается и вдова приглашает их в дом.
Их приезд дарит тебе возможность поразмыслить о мужчине. Вполне себе средство для достижения другой жизни, по которой ты тоскуешь, прочь от этого нигде, от этих дней, разверзающихся позади тебя пустотой. Ты не думаешь о любви, ты одержима лишь одной мыслью: что джентльмен может дать тебе, как вдовий сын может послужить гарантией, что ты не рухнешь окончательно.
Ты глотаешь слюну, выступившую во рту, как будто ты куснула лимон, и тут с другой стороны машины открывается дверь и выходит женщина.
– Я не останусь в машине, – заявляет она. – Говорю тебе, не останусь.
Конечности у мужчины слишком длинные. Они двигаются, как лента конвейера, будто хрящи и связки на несколько размеров больше, чем кости. Шагая, он ставит огромные ноги на гравий. Вытирает ладони о мятую рубашку. Потом прислоняется к машине и мрачно закуривает сигарету.
– Сегодня я с ней поговорю, – упорствует женщина. – Что бы ты там ни бубнил, я это сделаю.
Ты черпаешь со дна презрение, мучившее тебя все недели проживания у вдовы. Насмешка мужчины, грея душу, набирает язвительности, а из тебя сочится яд, он мешается с его, и все обрушивается на женщину.
Мгновение спустя у ворот раздается шум. Лязгают болты, и к дому с грохотом подъезжает длинный низенький «Фольксваген Пассат».
Мужчина и женщина забывают о своих распрях, разворачиваются к подъезжающей машине, и их лица прорезают улыбки.
– Ларки! – кричит мужчина с длинными конечностями тому, кто приехал.
Он отшвыривает сигарету и делает шаг вперед.
Женщина капризно скрещивает руки на груди и обтянутыми джинсой ягодицами прислоняется к «Тойоте».
Ларки опускает стекло и в приветственной улыбке обнажает все зубы.
– Эй, Прейз, – ухмыляется он, кивнув на синюю «Крессиду». – Так это она? Та самая отличная штука, о которой ты мне рассказывал?
Второй тоже ухмыляется, но от волнения губы его раздвигаются слишком широко.
– Новая, – решает Ларки, выходя из машины и еще улыбаясь во весь рот. – Хлам, брат! Зачем бросаться деньгами, завозить японский металлолом?
У женщины опускаются плечи. Ларки протягивает руку. Братья стукаются плечами.
– У меня все в порядке, братишка. – Ларки оборачивается убедиться, что его всем слышно. – Знаешь, я приехал на другой, номер три. Чтоб было на чем ездить, когда другие ломаются. Мать детей катается на «Мерседесе». Я предпочитаю «БМВ». Но не на выходные. Больше никаких японцев, – хвастается он. – Только настоящие. Немцы.
– Япония тоже не плоха, – возражает Прейз. – Даже лучше. Они знают, как мы ездим.
– Ты как, Бабамунини? – вмешивается женщина.
– Но ты все делаешь правильно, – еще громче хвалит брата Прейз, чтобы заткнуть ее. – Надеюсь, я увижу твою третью, если она правда так хороша, как ты утверждаешь.
– Приезжай! Приезжай, посмотри сам, – смеется Ларки. – Не тяни. Пожарим мяса. Обязательно привози детей.
Мужчины сжимают кулаки и со смехом машут ими.
– Отлично, мупфана[11 - Малыш.]. – И Прейз, опять обнажив все зубы, поворачивается к женщине.
– Бабамунини! Бабамунини! Мне нужно тебе кое-что сказать, – начинает она.
Обхватив себя руками, она чешет плечи, потом опускает их, потому что она безнадежна, из тех, кто жалуется на своего мужчину его младшему брату.
– Мбуйя, сюда, сюда! Мне, мне! – доносятся детские голоса.
Когда вдовья дверь открывается и дети вываливаются на крыльцо, крики становятся громче.
– Мваканака! Мваканака! Ты благ, Царь Иисус! – разносится голос вдовы по полудню.
– Май[12 - Мать, мама.], не дай этому стаду порвать тебя в клочья. Мы идем. – И Ларки с деланой улыбкой проходит вперед.
Ты на пробу отодвигаешь занавеску.
– Чем вы там занимаетесь? – спрашивает вдова. – Как насчет того, чтобы наконец со мной поздороваться, Прейз, Ларки? Дети, по крайней мере, знают, как себя вести, поздоровались с бабушкой.
– Идем, Май. Уже идем, – отвечают братья. – Мы ведь приехали. А значит, хотим тебя повидать.
– Ну-ка, дети, догадайтесь, что у меня есть, – предлагает вдова.
У нее что-то в руках, что-то маленькое, пакет.
– Сосиски! – визжит один из малышей.
– Красные! – кричит другой.
– Кто хочет сосисок? – в полный голос выпевает вдова, как будто находится на женском собрании.
– Ини! Я, я! – вопят внуки.
Дети принимаются сосредоточенно кусать, жевать, и гам стихает.
– Как вы тут? Как Майгуру? – Ларки почтителен к брату. Понизив голос, он спрашивает: – Что с нашим младшим? Ты сказал Игнору, что мы хотим его видеть?
– Отлично. А как вы все? – Прейз чешет голову. – Наш младший? Да, а где он? Ты не позвал его?
Ларки подтягивает на боксерский живот шорты неоновых цветов.
– А что я? Это малыша Игнора нужно спрашивать, почему его нет. При чем тут я? Как будто не ты старший, не тот, кому полагается все устраивать. – Ларки подпускает в голос резкости.
Прейз достает из пачки еще одну ментоловую сигарету и смотрит на рассыпающееся хозяйство. Изо рта у него вырывается дым.
– Ладно, чем там занят Игнор, что ему помешало? – спрашивает Ларки.
Прежде чем предложить брату курево, Прейз опять чешет макушку. Ларки берет сигарету. В небо поднимаются голубые колечки.
– А теперь вы будете вести себя прилично! – рычит Прейз на детей. – Вот что вы сейчас будете делать. Я вам тысячу раз твердил.
Мужчины становятся рядом и для тех, кто на крыльце, делают отцовские лица.
Воспользовавшись тем, что они отвлеклись, женщина в джинсах отходит от «Тойоты» Прейза и вклинивается между ними – чисто, как нож.
– Просто посмотри на меня, Прейз. – Она проходит вперед, чтобы вдова ее увидела. – Сегодня уже слишком, мне плевать. Я знаю, она не обращает на меня внимания только потому, что ты ей что-то сказал. И сейчас она поймет, что у нее есть еще одна муроора, еще одна невестка. Сегодня после обеда я поговорю с твоей матерью.
Вдова Маньянга решительно отворачивается от группы у гаража.
– Я сказал тебе, не сегодня, – оборачивается Прейз к женщине.
– Лжец! – шипит та и с угрозой поднимает палец и начинает раскачиваться на каблуках. Ее тело увлекается ритмом. – Ты мне врешь и сам знаешь это, Прейз Маньянга. Я только не понимаю зачем. Прейз, зачем ты мне врал? Когда говорил «в следующий раз»? А теперь, в присутствии твоего брата, твоей матери да и твоих детей ты выставляешь меня на посмешище. В следующий раз, в следующий раз, в следующий раз, – повторяет она, все повышая голос. – Ты опять будешь врать и отрицать это? Ты все время мне врешь. Поэтому твоя семья меня игнорирует.
– Майнини, я рад видеть тебя здесь. Счастлив видеть моих добрых друзей, вот и все. – Ларки протягивает руки, чтобы обнять ее. – Ну перестань, ты правда этого хочешь? Быть такой несчастной? Когда мой старший все так здорово придумал и собрал нас здесь?
– Какой? – спрашивает женщина, пригнув голову, как бык перед нападением, но потом взяв себя в руки. – Какой я не должна быть? Я единственная, кто не должна какой-то там быть?
Она оттягивает вниз губу, а когда дальше уже невозможно, дает Ларки возможность обнять себя. Тот ведет ее к своему «Пассату», и когда они садятся в машину, позволяет ему похлопать себя по спине. Пыхтит мотор. Ты чуть улыбаешься, рассудив, что эта женщина не будет сильной соперницей.
– А кто хочет то, что у меня есть? – кричит детям Май Маньянга, зажав в одной руке еще одну упаковку с венскими сосисками, а в другой короткий ножик. – Да, Прейз, а в чем дело? Ты разве не сказал Игнору? – отвернувшись от детей, спрашивает поющая в церковном хоре хозяйка так громко, что слышно на соседнем участке.
– Спроси у Ларки, – отвечает Прейз.
Вдова вскрывает ножом вторую упаковку сосисок.
– Только не говори мне, что ты ничего не сказал моему сыну, – снова начинает она, раздав внукам сосиски.
– Не волнуйся, Мбуйя Маньянга! Мы тоже хотим полакомиться всей той вкуснятиной, что ты наготовила. – Прейз скрещивает руки на груди. – Как только приедет тот, о ком ты вспомнила.
Ты слушаешь, представляя, что, уладив дельце, станешь членом семьи.
«Фольксваген» Ларки все-таки не уезжает из «маленького дома» с несчастной женщиной, женщиной его брата, так как к навесу ползет рыжая, плоская, как жаба, машина. Ты понимаешь, что это лучшая из трех, потому что, когда она останавливается, пнув бампер «Пассата», уровень шума в саду остается прежним.
– Эй, мхани, Игнор, веди себя прилично. – Ларки высовывает голову из окна.
– Да никаких проблем! Разве это проблема, Ларки? Прейз? – пожимает плечами третий мужчина, с улыбкой выходя из машины.
Двое других с тоской смотрят на его машину.
Игнор кивает на дом матери, но Прейз берет его за руку и тянет к себе, пока их головы не соприкасаются.
Дети размахивают сосисками и стараются откусить друг у друга.
– Я еще принесу. – И, на ходу подобрав пустые упаковки, вдова Маньянга кричит: – Что, так и не поздороваетесь с матерью, хоть Игнор и приехал?
– Иду! – кричит в ответ Игнор.
Дети бегут в дом за вдовой. Ларки выходит из машины. Мужчины обнимаются и кивают головами.
Женщина отходит от «Пассата» к «Порше». Игнор залезает обратно в машину и через пару минут опять вылезает, к большому твоему удовлетворению, без спутницы.
