Леня мгновенно понял, о ком речь, и, перестав смеяться, уткнулся в кружку.
– Девятнадцать лет в земле, как думаешь?
– Уверены, что это она?
– Мать опознала по колечкам. Да и так было понятно. Женский скелет, подросток. Все помнят ту историю. Тела из морга не каждый день крадут… Знаешь, у нас тут даже сочинили страшилку о девочке с остриженными волосами, которая ходит по Гордееву с восьмого на девятое июля и ищет, кто ее убил. Подростки собираются и гуляют всю ночь, пугают прохожих. Пытались гонять – не помогло. Ты чего?
Я соскочила со стула, уронив кружку. Чай разлился по столу, Леня отшатнулся. Я бросилась к раковине, схватилась за нее. Сердце ухало. Я отдышалась, глядя на свое отражение в серебряном кране. Вера, моя Вера, лишенная своих чудесных волос, ходит по городу, дрожит от ночного тумана и росы, ищет своего убийцу.
Леня молча дождался, когда я вернусь на место. Взял полотенце, промокнул разлитый чай.
– Это точно она? Мать могла плохо помнить колечки.
– Потом провели ДНК-анализ. Друзья и коллеги скинулись на всякий случай, сделали за свой счет. Твой отец, кажется, тоже.
Я сглотнула комок в горле.
– Почему ты не спрашиваешь, где ее нашли?
– Какая разница где? Она давно умерла.
Лене мой ответ не понравился. Наверное, я тоже по какой-то причине в списке подозреваемых.
Хлопнула входная дверь. Отец заглянул в кухню. Протянул Лене руку:
– Здоро?во!
– Здравствуйте.
– По делу или так?
– По делу. Вот. – Леня вынул из кармана и протянул мне смятый листок. – Решил вручить лично. Завтра сможешь?
Я развернула листок. Это была повестка на допрос в связи с повторным открытием и дорасследованием уголовного дела.
– Решил начать с тебя. Ты ее видела последней.
– Дело ты ведешь?
Леня кивнул. Я проводила его до двери. Он улыбнулся мне на прощание.
Утром отца опять не оказалось дома. Такое впечатление, что он меня избегает. Может, ему самому тяжело вспоминать.
Встреча с Леней была после обеда, поэтому я посидела за ноутбуком, перекидывая в него заметки из блокнота, написанные вручную.
У ужасного сборника прибавилось героев.
Главный герой, сорок пять лет. Живет в коммуналке после развода. В квартире шесть комнат, он занимает одну. Соседи странные – не здороваются, не разговаривают. Сидят по своим комнатам, будто никого нет. Вечером никто не выходит.
У героя бессонница, он мучается от головных болей. Ночью он слышит, как капает кран на кухне (питерская коммуналка с ванной на кухне, за шторкой). Он пытается поговорить с соседями, чтобы скинуться на сантехника, но соседи отказываются это обсуждать, скрываются в своих комнатах. Кажется, кухней вообще никто не пользуется, кроме героя. Герой вызывает сантехника, потом еще раз. Но кран продолжает капать и нервировать его.
Герой на грани срыва – он не может спать. Соседи утверждают, что не слышат никакого капания. На кухне под ванной расплывается темное пятно. Однажды ночью неспящий герой слышит шум. Он идет на кухню, отдергивает занавеску, а там…
Я стояла у здания управления внутренних дел города Гордеева. Дверь была та же самая, бордовая, с потеками краски внизу. Я потянулась к дверной ручке, но дверь распахнулась сама, и из управления вышла стайка подростков. Мне показалось, что вчерашних, которые подожгли мусорку. Вблизи они не выглядели ни заброшенными, как дети из неблагополучных семей, ни развязными, как хулиганы. Две девочки и три мальчика. Весело переговариваясь, они завернули за угол. Когда до меня перестал доноситься их щебет и смех, я потянула ручку на себя. Помедлила, прежде чем войти.
– Давай же, трусиха, – крикнула Вера из-за спины и проскользнула внутрь под моей рукой.
От неожиданности я отпустила ручку, и дверь захлопнулась. Я быстро открыла ее и вошла. На меня обрушился гомон голосов – в управлении, которое я помнила пустым, темным и гулким, днем было полно людей. На первом этаже почти до двери тянулся хвост очереди в паспортный стол. Продравшись сквозь него и не отвечая на вопросы, в какой я кабинет и почему лезу без очереди, я поднялась на второй этаж. Здесь хлопали двери кабинетов, полицейские в форме и без проходили мимо с бумагами, задевая меня. На скамейке ожидали вызова трое ханыг. Я заглянула в кабинет, который раньше занимал Леня. Он сидел на своем прежнем месте. Обернулся, увидел меня.
– Заходи.
Я вошла и присела на свободный уголок кушетки, стоявшей у двери. Вся она была завалена стопками дел.
– Ниче не видел. Ниче писать не буду, – бубнил ханурик у Лениного стола.
Леня цокнул, пощелкал по клавиатуре одним пальцем. Зажужжал принтер, выбрасывая напечатанный лист. Леня поставил подпись и всучил лист собеседнику. Тот читал бумагу, поднеся к самым глазам.
– Эй, начальник, мы так не догова…
– Иди, иди, – сказал ему Леня не глядя.
Ханурик быстро, как ящерица, соскользнул со стула. Я знала эти движения бывалого заключенного. На охоте отец был таким же. Мужчина вышел в коридор, обдав меня запахами перегара и немытого тела.
– Идемте, Александра Валерьевна.
Леня взял со стола листок бумаги, постелил его на стул и жестом указал на него.
Я села.
– Сейчас буду задавать вопросы. Отвечай коротко и по делу. Поняла?
Я кивнула.
– Давно знали потерпевшую?
– Дружили с детства.
– Когда последний раз видели ее живой?
Я назвала дату.
– Опишите тот вечер подробнее.
– Она зашла за мной в одиннадцать. Мы пошли на крышу малосемейки посмотреть на пожар.
– Видели кого-нибудь по пути?
– Да, но никого знакомого. И наверху перед лифтом какие-то подростки, тоже незнакомые. Потом были наверху. Потом вернулись домой.
– В котором часу?
– Не знаю.
– Видели, как она вошла в дом?
– Нет. Мы попрощались во дворе, она отправилась к себе, я – к себе.
– Но вы не видели, как она входила в подъезд?
Я задумалась и отрицательно покачала головой.
– Какие-то странности, что-то необычное? Говорила ли она о самоубийстве?
– Нет, не говорила. Только я…
– Что? – рука Лени, державшая карандаш, вздрогнула.
Вера убегает от преследователя в темноте, ей страшно, и я задыхаюсь от ее страха.
Я сжала зубы.
– Ничего. Ничего необычного.
У меня нет сил. Прости, Вера.
Глава 8
Ненависть и злость, горячо бушевавшие во мне, поутихли после убийства кабарги. Тем более что безумие вокруг приобрело апокалиптический размах. Огонь подобрался близко, он полыхал уже за сопками, окружавшими город. Его пока сдерживали просеки, которые делали сообща пожарные службы, воинские части и отряды трезвых добровольцев. В крае было объявлено чрезвычайное положение. Жителям рекомендовали покинуть дома, на время выехать в населенные пункты, не охваченные огнем. На юге гореть было уже нечему, поэтому все, у кого там жили друзья и родственники, наспех собирались и уезжали на бесплатных автобусах, которые каждые полчаса уходили от вокзала и центральной площади.
Весь город лихорадочно паковал вещи. Оставались совсем отчаянные и те, кому, как нам, ехать было некуда. Вера с матерью тоже остались. Отец присоединился к отряду тушения пожаров. Он появлялся дома на несколько часов – мылся, брал с собой еду и воду и снова уходил.
Тем утром уезжали семьи, которые ждали до последнего, но все-таки решили бежать. Жара нарастала, в тени было сорок градусов. Мы кашляли и сморкались черной слизью. От дыма и гари слезились глаза. Ночью во всем городе отключили электричество, газ и телефоны. Нам не объяснили почему. Говорили разное. Одни – что пожары повредили линии электропередач. Другие – что электричество отключили намеренно, чтобы горожане решились уехать. Третьи – что далеко за городом рвануло газовое хранилище и нужно срочно ехать, пока не начали взрываться плиты в квартирах.
Во дворах стояли машины и мотоциклы. Соседи суматошно бросали в них свое добро. Чемоданы, поверх них – забытые в спешке, неупакованные вещи. Машины уезжали забитые: сидели друг на дружке, вещи свешивались из открытых окон. Пассажиры держали в руках взятый в последний момент домашний скарб – сковородки, одеяла, горшки с цветами. Всех влекла неведомая сила, заставляя хватать ненужное. Из люлек мотоциклов вываливались клетчатые китайские сумки. Люди везли с собой кошек, собак, хомяков и попугайчиков в клетках. Встревоженные семьи спешили на автобусы. Эти поспешные отъезды обнажали нищету города. Замызганные одеяла. Старую сколотую посуду. Вещи несли завязанными в застиранные и полинялые простыни.
Вера пришла ко мне тем вечером. Мать с тревогой и одновременно с осуждением смотрела, как я обуваюсь в прихожей. Конечно, ей не могло понравиться, что дочь уходит куда-то на ночь глядя с гулящей подружкой. Отца дома не было.
– Мы на полчаса, потом вернусь, – сказала я, мать поверила и сразу успокоилась.
Во дворах было темно, хоть глаз выколи. Мимо проходили одинокие тени и компании теней. Тени сидели на лавочках у подъездов. Тени смеялись и разговаривали на балконах, попыхивали красные точки сигарет.
– Пойдем посмотрим на пожар? – предложила Вера.
– Он же за сопками, – ответила я.
– Все равно, пойдем. Что-нибудь увидим.
Молча дошли до ближайшей малосемейки. Малосемейки, они же маласьки, были самыми высокими зданиями в Гордееве, по девять этажей. Раньше в них селили заводских, потом стали давать всем подряд. И два дома превратились в рассадник. Во дворе днем и ночью пахло анашой, иногда – химкой. Внутри на каждом этаже тянулись коридоры во всю длину дома, по обеим сторонам одна за другой шли двери. За дверями были одинаковые комнаты. Прихожая, бывшая одновременно и кухней, занимала два квадратных метра, слева – ванная: унитаз и прилепленная в нему сидячая ванна.
Я опасалась проходить мимо маласек даже днем. Но близость Веры давала мне храбрости. Я видела, что она ничего не боится.
Во дворе горело несколько костерков – люди готовили еду и кипятили воду. Скрипящий и визжащий изрисованный лифт стоял открытым. Мы прошли мимо него на лестницу, поднялись на последний этаж. На площадке бухала компания, в темноте не разобрать кто. На нас посветили фонариком.
– О-о-о-о! Девчонки! Давайте к нам!
Я почувствовала, как меня схватили невидимые в темноте руки.
Но Вера негромко приказала:
– Отошли!
Они мгновенно послушались – и отпустили нас. Мы поднялись по лестнице, ведущей на крышу. Город внизу затягивала пелена дыма. За сопками вокруг стояло зарево пожара, от него было светлее, чем обычно ночью. К запаху гари примешивались общажные запахи из вентиляции: жареной картошки, тушенки, доширака. Тут и там темнели пятна расплавленного битума.
Вера вскочила на парапет. Я, онемев от страха, наблюдала, как она на цыпочках прошлась по самому краю крыши и наклонилась вниз. Потом как ни в чем не бывало она спрыгнула на крышу и протянула мне руку. Я подошла. Рука была холодной, несмотря на жару.
– Ничего не видно внизу. Если прыгнуть, то падать будет не страшно.
Я посмотрела вниз – дымная чернота, сквозь которую прорывалось несколько тускло светящихся окон. Наверное, зажгли свечки.
Пока я завороженно смотрела в бездну с девятого этажа, Вера спрыгнула с ограждения и легко побежала вперед по бесконечной крыше. Чуть задыхаясь, я пошла за ней. Сегодня почему-то, глядя на нее, я хотела плакать, в горле стоял комок. Мы обе кашляли, глаза слезились, поэтому Вера не замечала, что мне плохо не только от дыма.
На середине крыше она стала кружиться. Вера могла сделать сотню оборотов без передышки. Потом она остановилась, раскинув руки и глядя в небо. Я не отрывала от Веры глаз. Хотелось схватить ее и никогда не отпускать.
– Скоро что-то случится. Очень страшное, – сказала она.
На ее лице полыхал зловещий красный отсвет. Она посмотрела мне в глаза, и тогда случилось странное. Я будто провалилась в другую реальность. Здесь было холодно и шел снег. Вера убегала от кого-то в этой холодной снежной пустоте, и я чувствовала ее ужас и ярость того, кто за ней гнался. Потом в голове будто что-то взорвалось, и я упала на колени, корчась от ужаса.
– Тебе плохо? От дыма? – Вера опустилась рядом, заглянула в глаза. – Скоро все закончится, я знаю.
И я опять провалилась, и она опять убегала, задыхаясь от ужаса. Я хрипло закашлялась.
Когда кашель и ужас прошли, Вера сидела рядом и обнимала меня. Но мыслями была не со мной, а где-то далеко. В своей взрослой жизни или там, где ее догонял невидимый человек. Не знаю, сколько мы просидели так.
Потом Вера провела пальцами по моей челке:
– Хорошо тебе. Сможешь стать какой захочешь.
От ее красоты, близости и прикосновения низ живота сначала сжался в комок, потом запылал.
Вера легла прямо на крышу, разметав рыжие волосы.
