Для начала вспомним 1980-е. Позднюю советскую литературу, развивавшуюся в жестких идеологических рамках и ограниченную цензурой, можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в низком профессиональном уровне. Ведущие писатели, в том числе лауреаты государственных премий и герои Социалистического Труда, являли читателям высокий уровень литературного мастерства: Юрий Бондарев, Владимир Богомолов, Юрий Трифонов, Виктор Астафьев, Михаил Алексеев, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Владимир Солоухин, Валентин Распутин, Георгий Марков, Виктор Конецкий, Дмитрий Балашов, Василь Быков, Чингиз Айтматов, Владимир Орлов… Сейчас даже странно вспоминать, что таких мэтров, как Иван Стаднюк, Юлиан Семенов, Валентин Пикуль, Анатолий Рыбаков или Петр Проскурин, – критика, оценивая в целом высоко, упрекала в стилистических огрехах и художественных просчетах. Впрочем, это – «первачи». Но даже если мы сегодня разыщем на полке и откроем советских авторов «второго и третьего ряда», то обнаружим: их романы, повести, рассказы написаны на хорошем профессиональном уровне. Во всяком случае, колбасных черепно-мозговых травм и «малых меньшинств», борющихся с «собственным курением», вы там не найдете…
Каким образом поддерживался столь высокий профессиональный уровень? Этот вопрос, как тогда выражались, решался комплексно. Еще в конце 1920-х, обжегшись на «классовом» принципе оценки произведений и разочаровавшись в результатах «призыва ударников в литературу», советская власть, не теряя, разумеется, идеологической бдительности, сделала ставку на поиск талантов, их воспитание и профессиональную подготовку, в которой главное – преемственность опыта поколений. Отстраненные поначалу от литературного процесса «попутчики», а к ним причислялись, в частности, Алексей Толстой, Телешев, Тренев, Сергеев-Ценский, Вересаев и даже Горький, были вновь востребованы и вписаны в тогдашний идейно-эстетический и политический контекст. И не надо пугаться термина «соцреализм», он не страшней «постмодернизма». Именно «попутчики» сохранили школу и передали молодежи как эстафету требовательность к слову, установку на овладение мастерством, без чего невозможно творчество.
Тогда же в издательствах и «толстых журналах» сложился корпус опытных редакторов, первоначально нацеленных на то, чтобы доводить «до кондиции» социально значимые, но слабоватые тексты рабоче-крестьянской литературной молодежи. Впрочем, опытный редактор необходим даже начинающим гениям: так, Шолохов высоко оценивал помощь своего редактора Е. Левицкой в подготовке рукописи «Тихого Дона» к печати. Вспоминая мою литературную молодость, могу утверждать, что хорошие редакторы были не только «правщиками», но и учителями, наставниками, даже отчасти соавторами. Во всяком случае, именно главный редактор журнала «Юность» А. Дементьев порекомендовал мне в повести «Сто дней до приказа» отказаться от громоздкой предыстории и сделать сюжет более динамичным, что я и сделал.
Наконец, активно работал влиятельный цех критиков, внимательно следивший за литературным процессом, читавший новинки, оценивая их по гамбургскому счету, как выразился В. Шкловский. Учитывая все идеологические табу и ограничения, это сообщество было, тем не менее, в своих оценках, как правило, объективно и доказательно. К слову сказать, писательский рейтинг складывался на основе читательского интереса и мнения рецензентов. Нынешние байки о поголовной сервильности советской критики – чистой воды вранье. В 1980-е я редактировал газету «Московский литератор». Уверяю вас, найти авторитетного автора, чтобы он написал положительную рецензию на неудавшуюся новинку «литературного генерала» было делом очень непростым. Репутация ценилась выше гонорара. Сейчас проблема другая – объективная литературная критика исчезла как вид, превратившись в ангажированную челядь при литературной тусовке, разжиревших издателях и премиальных фондах. Отдельных критиков-правдорубов, напоминающих рейнджеров из американских боевиков, можно еще изредка встретить в Интернете.
Наконец, Союз писателей СССР был не только «министерством по делам литературы», что, как выяснилось после развала, не так уж и плохо. СП – и это главное – являлся достаточно строгим экспертным сообществом, старавшимся не допускать в свои ряды графоманов. Напомню, вступающий в СП проходил три, а то и четыре, инстанции, прежде чем получал заветный «краснокожий» членский билет. Я не идеализирую те времена и могу вам назвать не одного талантливого автора, которого непростительно долго держали в «предбаннике». Но в целом с задачей сохранения и пополнения корпуса литературных профессионалов Союз писателей справлялся.
Что же случилось потом? А вот что… В конце 1980-х, когда слово «перестройка» все чаще в разговорах заменяли зиновьевским неологизмом «катастройка», стало ясно: большинство писательского сообщества против реформирования страны с помощью самопогрома и сноса советской цивилизации «до основанья, а затем…» Напомню, писатели в ту пору пользовались высоким авторитетом в народе и серьезно влияли на общественное мнение. Сошлюсь хотя бы на знаменитое бондаревское сравнение оглохшего от гласности Советского Союза с самолетом, который взлетел, не зная, где сядет.
Именно по этой причине в начале 1990-х, взяв власть, «демократы» начали системно удалять консервативное писательское большинство из информационного пространства, а вскоре их судьбу разделили и честные литераторы-либералы, ибо они вставали в «живое кольцо» вокруг Белого дома совсем не ради загогулин беспробудного Ельцина. Случившееся с Отечеством потрясло не одних патриотов. В «лихие девяностые» от отчаянья покончила с собой не только «красно-коричневая» Юлия Друнина, но и «либеральный» Вячеслав Кондратьев. Тем не менее, раскол литературного сообщества и разделение Союза писателей произошли по политическим мотивам. Возникли обласканная властью либеральная тусовка и патриотическое литературное гетто. Именно в ту пору сложилась «двухобщинность» отечественной словесности, о чем я подробно пишу в эссе «Желание быть русским. Заметки об этноэтике».
Тогдашние министерства культуры и печати жестко приняли сторону либеральной группы. Патриотическая община не только оказалась на положение изгоя, но и подверглась репрессиям. Чего стоит один штурм в октябре 1993-го особняка на Комсомольском проспекте, где располагался СП России. До начала нулевых консервативные писатели, особенно русского направления, жили и работали в полуосаде, особенно в Москве и Петербурге. В губерниях, традиционно консервативных, сочинителям жилось полегче. После прихода в Кремль Путина и его установки на консолидацию общества ситуация, казалось бы, должна была резко поменяться, но этого не произошло, в значительной мере из-за позиции, занятой «Роспечатью»: царь любит, да псарь не жалует. У нас в Отечестве иногда решение задач государственной важности поручают тем, кто к Российской Державе относится примерно так же, как украинский диверсант к Крымскому мосту…
Но это случилось позже. А в середине 1990-х, несмотря на все усилия, консервативно-патриотическое направление оставалось в литературе преобладающим, хотя оно исчезло из эфира, из премиальных списков, с полос центральных газет. Для изменения реального расклада сил в писательской среде была инспирирована ударная смена литературных поколений, «совков» решили заменить молодежью. Да, смена генераций – это естественный в искусстве процесс, но он обычно идет постепенно, складывается из ученичества, преемственности, творческого состязания за умы и сердца читателей.
Помните: «от побежденного учителя…»? Но кураторы «сферы культурных услуг» сделали ставку на быстрое и решительное вытеснение «совписов» из процесса. Про чистку информационного пространства я уже говорил.
Для начала запустили такую систему «грантократии», когда преимущественно поддерживались лишь свои, либеральные, прозападные издательства, журналы, авторы. Хорошо помню, как министр печати Грызунов кричал мне, что ни копейки не даст ни «Нашему современнику», ни «Литературной России», едва в ту пору выживавшим органам патриотического большинства нашей словесности. Когда я спросил: «А на каком основании?» – он даже растерялся от такого нелепого вопроса. Не дам – и все тут! В свое время мы в ЛГ, готовя большой материал о грантовой политике Роспечати, запросили список книг, профинансированных агентством. Нарушая закон о печати, нам в этой информации отказали. Я обратился за помощью в Администрацию президента. Но даже эта могучая организация нам помочь не смогла. Видно, мы покусились на некую страшную антигосударственную тайну…
Но главным средством ударной смены поколений стала новая, неведомая прежде в нашем Отечестве, премиальная система. Суть прежней заключалась в том, что она при определении лауреатов ориентировалась на произведения, единодушно признанные профессиональным сообществом и востребованные читателями. Сначала успех – потом лавры. «Букер», «Национальный бестселлер», «Большая книга» и проч. построили свою работу на принципиально иных основаниях. Из потока новинок выхватывались сочинения, часто беспомощные, но отвечавшие трем основополагающим требованиям «новой российской литературы»: антисоветизм (откровенный), русофобия (чаще – полускрытая) и антитрадиционализм (скорее – декларативный).
Литературный уровень значения почти не имел, поэтому лауреатами зачастую становились слабые дебютанты, выбранные своим жюри по приведенным выше принципам. Потом имена избранников оглашались, раскручивались, книги навязывались через СМИ, магазинную и библиотечную сеть. При этом активно и постоянно использовались административные ресурсы. Но в литературе, как и в сексе, насильно мил не будешь. Большинство книг этих навязанных лауреатов давно забыты. А слово «талант» вообще на долгие годы выпало из лексикона премиальных тусовок. Когда мне звонят корреспонденты и просят высказаться о новом лауреате, скажем, «Большой книги», я всегда отвечаю: «Выскажусь с удовольствием, если вы назовете мне фамилию лауреата прошлого года!» «Ой, забыл!» «Вспоминайте!» «Сейчас-сейчас…» Еще ни разу никто не вспомнил…
Если бы Союз писателей сохранился как влиятельное экспертное сообщество, он мог бы отчасти противостоять этой «графоманизации» отечественной словесности, но он распался на несколько враждующих частей, которые первом делом озаботились «для авторитету» ростом своих рядов, что привело к резкой депрофессионализации, ибо в ряды принимались фактически все желающие. Даже зазывались, так как одно время каждый союз добивался численного превосходства, видимо, чтобы объявить себя «главным» и припасть к казенному вымени. Строгие критерии отбора исчезли – и писательские объединения превратились в клубы людей, марающих на досуге бумагу. Вдобавок, помня ключевую роль творческих союзов в политическом противостоянии 1990-х, власть лишила их особого статуса, юридически приравняв к обществам любителей морских свинок. Ныне совокупная численной писательских объединений России раз в десять больше, чем количество членов СП РСФСР, на 1991 год не превышавшее пяти тысяч.
Какой уж тут экспертный авторитет! Впрочем, по традиции к мнению либеральных «сплоток» – ???-клуба или Союза писателей Москвы – власть еще как-то прислушивается, а к патриотическому СП России по-прежнему относиться с иронической прохладцей.
Катастрофа постигла и цех критиков, традиционно самый уязвимый. С маргинализацией «толстых журналов» и литературной периодики, после сворачивания творческой работы Союза писателей их влияние и материальное обеспечение резко упали, как и численность, а ведь в 1991 году секция критиков и литературоведов только в столице насчитывала более 400 человек. Остатки некогда могучего, во многом определявшего творческий процесс сообщества прибились к премиальным фондам и больше всего на свете боятся не угодить работодателям. Для меня знаковым стал такой эпизод. Знаменитый автор, можно сказать, «совесть советской критики» вдруг разразился хвалебной статьей о стихах угрюмого графомана, прорвавшегося тогда к рулю литфонда. На мой вопрос: «Как же так?» – «совесть советской критики» с обезоруживающей улыбкой ответила: «Понимаете, у меня кончается срок аренды дачи, надо продлевать…» – «А репутация?» – «Да бросьте! Кто нас теперь читает?»
Когда я пришел главным редактором в ЛГ, то был потрясен ангажированностью и трусоватостью работавших там критиков. Из того же Павла Басинского объективную оценку чьей-то книги в рецензии нужно было буквально вытаскивать клещами, он все время боялся с кем-то поссориться. В результате Басинский ушел в «Российскую газету», где успешно пишет в жанре одического рецензирования. Аналитические разборы произведений и сравнительные обзоры, выявлявшие тенденцию и лидеров, ориентировавшие читателей на достойную литературу, канули в Лету, а статьи и рецензии превратились в рекламно-установочные тексты или же – глухариное славословие в адрес родной тусовки. Вот в качестве образчика абзац Андрея Рудалева, пропагандиста «нового реализма»: «У нас – всё: и финансовая поддержка, и СМИ, и благосклонность старших товарищей. Мы общались в Кремле с Сурковым, и с Путиным в Ново-Огареве пили чай. Мы затуманили всем мозг и отформатировали литературу, сделав из неё „новый реализм“. Мы для кого-то – агрессивные бездари-сорняки, расчищающие локтями себе место под солнцем. Но уже совсем скоро никто и не вспомнит, что может быть что-то иное. Мы утвердили новый формат, а всё, что в него не вписывается, уходит в резервацию внесистемной, внеформатной литоппозиции… Мы – победители, все кто не с нами – аутсайдеры с выжженным тавром неудачника. Мы ярки, прекрасны, молоды и деятельны. Мы верим только в свою силу, свою волю, в бушующую наглость… мы будем осваивать жизнь полной и широкой грудью! Кто нам запретит?! Ведь всё в наших руках! Мы делаем будущее, мы формулируем идеал. Нам двадцать-тридцать, мы от Камчатки до Калининграда. Мы не одеваем кепки от солнца и не закрываемся в футляр кондовых стереотипов…»
Вообще-то, «кепки надевают», а грудью жизнь не осваивают. Но самое смешное, что это сказано всерьез, прежде всего про «бушующую наглость». Характерна также уверенность в том, что успех в литературе определяют чайные возлияния с начальством, а не талант, творческое состязание и мастерство, оцененное читателями. Кстати, этот абзац очень похож на глуповато-воинственную риторику «неистовых ревнителей», подвизавшихся вокруг журнала «На литературном посту». Кто их сейчас помнит? Думаю, ватагу Рудалева и ее атамана, взявшего себе говорящий псевдоним, ждет такая же участь…
Наконец, серьезно повлияло на снижение уровня литературы уничтожение в издательствах, ставших коммерческими, службы редакторов, а то и корректоров. Приписка в выходных данных, что текст публикуется «в авторской редакции», означает, что книга выходит со всеми ошибкам, описками и просто глупостями, допущенными автором. Вы можете себе представить на программке «Большого театра» такое примечание: «Артисты поют и танцуют как умеют». Но ведь «авторская редакция» – это, по сути, то же самое. После всех перечисленных новшеств следует удивляться не обрушению уровня литературы, а тому, что есть еще авторы и издатели, не поддавшиеся соблазнам и работающие по гамбургскому счету. Но вокруг их книг создана плотная завеса молчания. Почему? Потому что подлинные таланты строем не ходят. А назначенные классики ходят…
Для полноты печальной картины следует коснуться еще одной больной проблемы. Без преувеличения лихой бедой отечественной словесности стало то обстоятельство, что издательское дело, толстые журналы, грантовая поддержка авторов, книжные ярмарки и многое другое, касающееся писателей, оказалось под контролем «Роспечати», как в формалине сохранившей все разрушительные пороки ельцинского министерства печати. Ситуация еще более усугубилось, когда это агентство было искусственно изъято из ведения Министерства культуры и передано в Минсвязи, которое теперь называется Минцифры. Заметьте, русское Слово оказалось в ведение цифири. Не странно ли?
Когда я возглавлял ЛГ, мы много писали о «художествах» Роспечати, так что отсылаю любопытного читателя к подшивкам «Литературки». На основе наших публикаций возбуждались уголовные дела против некоторых руководителей этого агентства. Но в нашем богоспасаемом Отечестве, как выразился Есенин, «еще закон не отвердел». Отвертелись. Однако, на мой взгляд, главные грехи пресловутого агентства даже не те, что связаны с вольным расходованием казенных средства. Нет. Речь о других пороках, недопустимых в государственном учреждении. Это, во-первых, разрушение патриотического сознания, а во-вторых, бойкотирование идеи консолидации писателей, даже, напротив, всяческая поддержка двухообщинности литературы с явным благоволением к либеральной группе, что видно по всему: по грантовой политике, по тому, переводы каких книг продвигаются за казенный счет за рубеж, по тому, кого делегируют, чтобы представлять лицо русской литературы…
На одной из зарубежных книжных ярмарок, где Россия была главный гостем, наш павильон украсили березками, а на белых стволах были начертаны имена лучших писателей Отечества: Гроссман, Солженицын, Бродский, Улицкая, Аксенов, Горинштейн, Сорокин, Пригов и т. д.
…Напрасно посетители искали на березках Шолохова, Белова, Рубцова, Распутина, Астафьева, Леонова… Мелочь? Да как сказать. Был скандал. Замяли.
Дальше – больше. На открытии и закрытии Года литературы, организованного все той же Роспечатью, в МХТ имени Чехова не назвали ни одного национального автора, ни одного имени – ни классика, ни современника. Такую акцию в многонациональном государстве следует рассматривать как откровенно подрывную. Как же иначе? ЛГ опубликовало возмущенное письмо пятнадцати народных писателей, представлявших свои автономные республики. И что? Снова замяли.
На петербургском книжном салоне второй человек в Роспечати из президиума, где кстати не было ни одного писателя, директивно объяснял нам, сидевшим в зале литераторам, что лучшим стилистом в современной отечественной словесности, новым Набоковым, является независимо от его политических взглядов обитающий в Швейцарии прозаик Михаил Шишкин. Дело не в том, что буквально через неделю-другую Шишкин разразился такими гнусностями в адрес России и президента Путина, что все просто оторопели… Дело в другом: даже курировавшие советскую литературу работники ЦК КПСС (люди, кстати, весьма компетентные) никогда не позволяли себе объяснять писателям, кто из них лучший стилист. Это как раз являлось прерогативой экспертного литературного сообщества. Но Роспечать именно таким директивным навязыванием и занимается.
И последнее. Выступая на Литературном собрании, я обратился к президенту Путину с двумя просьбами. Первая – вернуть в лоно Министерства культуры, как говорится по принадлежности, если не всю Роспечать, то хотя бы издательское дело, толстые журналы, книжные ярмарки и грантовую поддержу литераторов. Зал долго аплодировал. Президент удивился, что писатели числятся по ведомству Минсвязи, и обещал разобраться. Во-вторых, я попросил руководителя страны помочь нам в воссоздании профессионального писательского сообщества. Зал и тут меня поддержал. Президенту эта инициатива показалась перспективной, и он сказал: «Вот и займитесь этим!»
Обещанного пять лет ждут. Дождались. Вроде бы, процесс воссоздания такой организации запущен. Но когда я узнал, что в оргкомитете инициативу опять перехватила Роспечать, мне стало ясно: ничего путного из этой затеи не выйдет. Зачем городить огород? О том, что Шишкин – лучший стилист, мы уже знаем. Обойдемся без директив от «малого меньшинства»!
Газета «Культура», октябрь, 2020
Беззаботный пессимизм
В год 30-летия развала СССР невольно задумываешься о прошлом, задавая себе вопрос: «А могло ли быть иначе?» По-моему, крах Советского проекта был предрешен тогдашним состоянием умов, охваченных нарастающим неверием в те смыслы и практики, а проще говоря, в слова и дела, которыми жил СССР. Виновата ли в этом охлаждении к «красному проекту» Советская власть, точнее, верхушка КПСС? По-моему мнению, безусловно виновата. Она, объявив себя «нашим рулевым», постоянно опаздывала с реформами экономики, остававшейся во многом мобилизационной, не преуспела в насыщении прилавков, особенно провинциальных, «ширпотребом», не обеспечила обновления идеологии, сохранявшей детское простодушие баррикад, а народ-то к тому времени вырос… Власть до последнего держалась упертого атеизма, хотя примирение с ведущими конфессиями давно назрело, к тому же, многие страны соцлагеря давали образцы мирного сосуществования религии и коммунистической идеологии. А меня еще в 1979 году гоняли на «комсомольскую антипасху»…
В общем, претензии можно предъявлять до посинения. Но и сказать, что страна не развивалась тоже ведь нельзя. Развивалась буквально на наших глазах, причем, сохраняя при этом заявленный ранее принципы равенства и социальные гарантии. Впрочем, тогда многие этого не ценили, как не ценят иные мужья верных, хлопотливых, но чересчур и властных жен…
Мне в те годы приходилось много ездить по стране. Как относились простые люди от Бреста до Курил к Советской власти? Я бы это отношение назвал хмурой привязанностью. Речь прежде всего о старшем поколении, помнившем времена, по-настоящему трудные, а то и невыносимые. Более того, в народе жило эдакое чувство ворчливого оптимизма. Коммунизма уже, конечно, не ждали, но, зайдя, в магазин, где на выбор красовались советские холодильники разных марок, в грядущий развитой социализма поверить было возможно.
Другое дело – интеллигенция, особенно столичная, и «номенклатура», а лучше воспользоваться забытым ныне словечком «совпартактив». В этих стратах укоренилось твердое убеждение, что им недодали, что люди умственного труда достойны большего. А если граждане выезжали за рубеж, пусть даже в соцстраны, то, вернувшись, наш рынок товаров и услуг они воспринимали как издевательство, хотя никто не голодал и разутым не ходил. Доминантой интеллигентного мировоззрения стал иронический скептицизм в отношении «этой страны». Тогдашняя сверхпопулярность ухмыльчивого Жванецкого, которого ныне трудно читать, вовсе не случайна. Но при этом у большинства, за исключением тех, кто наладился в эмиграцию и культивировал в себе неприязнь к «красному Египту», сохранялась уверенность в том, что в СССР при правильной постановке вопросов и верном их решении может все измениться к лучшему.
Собственно, спорами о том, что и как надо менять, была заполнена вся перестроечная пресса. В редакции «Литературной газеты», помню, стояли рядами мешки писем с читательскими проектами обновления страны, приходившими в рубрику «Если бы директором был я…». (Сначала хотели назвать – «Если бы генсеком был я…», но старшие товарищи отсоветовали) Когда я, будучи главредом ЛГ, пытался в нулевые годы возродить эту рубрику, поименовав «Если бы президентом был я…», никто, кроме двух-трех шизофреников, не откликнулся. Даже лютый антисоветчик Солженицын назвал свой прожект «Как нам обустроить Россию?» Заметьте, не возродить, не отстроить, не восстановить… Руины не обустраивают.
Но именно этот остаточный оптимизм, замешанный на идее неизбежного прогресса, и сыграл с СССР злую шутку. Наши гормональные либералы часто спрашивают, мол, а что же никто в 1991-м не вышел защищать вашу Советскую власть и КПСС? Ответ до обидного прост: никто не верил, исходя из своего жизненного опыта, что перемены могут быть к худшему. А ведь Виктор Цой предупреждал нас, завывая: «Мы хотим перемен…» – с безысходностью кладбищенского ворона. Но никому в голову не могло прийти, что молодой речистый генсек Горбачев, выдвинутый вместо кремлевских старцев, помиравших с роковой последовательностью персонажей Агаты Кристи, не только не вытащит страну из застоя, а попросту ее угробит. Никто не верил, что вожделенная многоукладность экономики приведет к алчному «олигархату», что сокращение военных расходов кончится тем, что оголодавшие солдатики будут побираться возле магазинов, а крейсера станут резать на иголки… Предупредить о возможном обвальном регрессе должны были интеллектуалы, но они страдали тем же прекраснодушием, что и остальные… Были провидцы, к примеру, Александр Зиновьев или Вадим Кожинов. Но кто их слушал!
Сегодня мы имеем в Отечестве ту же усталость населения от персонифицированного курса, те же постоянные опоздания власти с принятием решений, те же невыполненные обещания, тот же ненадежный, иронический «совпартактив», ту же жутко устаревшую идеологию, которая называется «отсутствие идеологии»… Но есть два принципиальных отличия, и они могут дорого обойтись исторической России. Первое. Взамен ворчливого оптимизма людьми сегодня овладел беззаботный пессимизм. И второе. Наша «перелетная элита» в своем большинстве антипатриотична и антинациональна, она не верит в будущее страны проживания и готова в любой момент сдать с таким трудом возвращенный Путиным суверенитет, как постылый партбилет, с которым хлопот больше, чем навара…
Журнал «Историк», 2021, № 1
2. Писатель у диктофона
Роскошь шуршащих полос
– Юрий Михайлович, вы пишете почти во всех литературных жанрах: проза, поэзия, драматургия, эссеистика. Есть какой-то общий лейтмотив, по которому узнается авторский почерк?
– Обретение индивидуального, узнаваемого стиля – самое, пожалуй, сложное в литературной профессии. Изобрести, придумать стиль нельзя, он изначально заложен (или не заложен) в тебя как дар. Если не заложен, лучше искусством вообще не заниматься. Есть множество других интересных профессий. Но даже если дар и есть, реализовать его, сделать видимым, воплотить в произведение искусства удается немногим. Должно совпасть множество условий и обстоятельств. Помните, полено, из которого был вырезан Буратино? Оно ведь изначально обладало чувствительностью и пронзительным голосом, однако без папы Карло с рубанком и резцом никакого Буратино не было бы в помине. Примерно так и со стилем…
– Когда вы начали писать стихи, сразу поняли, что литература – это ваш путь?
– Нет, не сразу. Безапелляционная уверенность в собственной избранности – верный признак графомании. Таланту свойственны сомнения в себе, которые преодолеваются творческим упорством и очевидными результатами. Я сначала готовился в архитекторы, потом в литературоведы, не будучи уверенным в своем стихотворном призвании, хотя стал довольно скоро одним из самых известных поэтов своего поколения – рожденных в пятидесятые. Ощутил я себя профессионалом только тогда, когда перешел на прозу.
– Вам приходилось носить рукописи в издательства, получать отказы, просить рекомендательные письма… Или вас сразу признали как писателя?
– Чтобы тебя сразу «признали писателем», надо перепрыгнуть этап ученичества, но это пока никому не удавалось. Подающим надежды, да, меня признали почти сразу, но, разумеется, как у всякого начинающего автора, у меня были и унизительные редакционные отказы, и разгромные внутренние рецензии, и такие жестокие обсуждения моих ранних стихов на семинарах, что хотелось покрошить зоилов из АКМа, последнюю пулю оставив себе. Обращался я за помощью, как это было тогда принято, к старшим товарищам – Владимиру Соколову, Константину Ваншенкину, Вадиму Сикорскому, Римме Казаковой, Ларисе Васильевой, Вадиму Кузнецову, Николаю Старшинову… Они, кстати, охотно помогали и не только мне, давали мудрые советы, писали предисловия, рекомендации для вступления в Союз писателей, хлопотали в издательствах. Все эти страдания начинающего автора подробно описаны в моем эссе «Как я был поэтом», которое вошло в сборник «Селфи с музой».
– А когда пришел первый – с вашей точки зрения – успех?
– У меня было два первых успеха. Сначала я получил известность как поэт. Это произошло после выхода моей первой тоненькой – в один авторский лист – книжечки стихов в молодогвардейской серии «Молодые голоса», где дебютировали многие мои сверстники. Теперь имена большинства из них прочтешь разве что на могильных плитах. Назывался сборник «Время прибытия», а тираж – только не падайте – 30 тысяч! Сейчас Солженицына выпускают в лучшем случае в количестве пяти тысяч экземпляров. Второй, и главный успех, обрушился на меня в 1985 году, еще, кстати, при Черненко, когда журнал «Юность», возглавляемый Андреем Дементьевым и выходивший тиражом 3,5 миллиона экземпляров, опубликовал мою повесть «ЧП районного масштаба», которую до этого четыре года не пропускала цензура. И я проснулся знаменитым. Обсуждения этой вещи прошли по всей стране – от Бреста до Сахалина. Меня останавливали на улице и вступали в творческую полемику… Вскоре появился лихой одноименный фильм Сергея Снежкина, вызвавший еще больший ажиотаж. Интересующихся отсылаю к моему мемуарному эссе «Как я был колебателем основ», оно включено в упомянутый сборник «Селфи с музой».
– Известный писатель не всегда популярный писатель. Вы именно популярный писатель и ваши произведения стали частью массовой культуры. Вы готовы и дальше идти навстречу нашему времени – писать сценарии для сериалов, участвовать в ток-шоу, писать на актуальные темы и так далее? И на какое требование современности вы, наоборот, никогда не пойдете?
– Известный и популярный писатель – это примерно одно и то же. А вот хороший и популярный писатель совсем не одно и то же. Я пережил столько известных, увешанных премиями прозаиков и поэтов, которые попросту не умели писать прозу и стихи, что дух захватывает. Известность, полученная в результате целенаправленной раскрутки, недолговечна. Волчок, если не сообщать ему постоянно толкательное движение, переходящее во вращательное, остановится и упадет на бок. А вот, если известность происходит из спонтанного интереса читателей к хорошо написанной книге, это другое дело, это всерьез и надолго. Сценарий сериала я писал один раз в жизни, в трудные 1990-е, когда надо было кормить семью. Давно этим гиблым делом не занимаюсь. Только авторизую сценарии экранизаций моих вещей. Вы меня, видимо, перепутали с Геласимовым или Слаповским. На телешоу я почти перестал ходить. Делаю исключения разве что для Владимира Соловьева. Три часа просидеть в студии, наблюдая самообожание ведущих, а потом в течение двух минут проорать, что ты думаешь, это не для меня. Никогда не соглашусь с требованием времени признать деньги мерилом жизненного успеха, хотя и зарабатываю неплохо.
– Как вы думаете, почему сегодня таким спросом пользуется все, связанное с советским прошлым, даже у молодежи?
– Во-первых, потому что людям вообще свойственно интересоваться прошлым своей страны, в том числе и недавней историей. Во-вторых, «новая» Россия дает столько поводов для огорчения, уныния и раздражения, что у компатриотов возникает невольное желание сравнить ее с «великим, могучим и нерушимым» СССР. В-третьих, либеральный «агитпроп», который вот уже четверть века очерняет и окарикатуривает Советскую эпоху, вызвал обратный эффект – желание людей понять, что же это на самом деле было за время. Особенно такое стремление заметно у молодежи, она всегда отличается обостренным чувством справедливости и протестным восприятием мифологии предшествующих поколений.
– Вы начинаете свою новую книгу «Веселая жизнь, или Секс в СССР» со слов: «Это вызывает особую ностальгию…». Что было в СССР такого, чего вам особенно не хватает?
– Я начинаю новый роман со слов: «Становлюсь ретроманом и все больше люблю прошлое. Видно, дело идет к старости, но сердце еще екает при виде весенних девушек с голыми ногами…» Разницу улавливаете? Там, в СССР, осталась моя молодость. Там же осталась попытка, во многом удавшаяся, выстроить относительно справедливое и социально однородное общество равных возможностей. Я вообще не понимаю жизнеустройства, когда целая отрасль производства может принадлежать одному человеку, никогда в ней не работавшему, да еще живущему с семьей на Кипре. Как это может быть, объясните? При социализме не было недостатков? Сколько угодно. Я-то о них, в отличие от многих, писал в своих тогдашних книгах. Но я, мальчик из рабочей семьи, мог выбрать ту профессию, которая мне нравилась. Передо мной никогда не стоял вопрос, что я и моя семья будут есть завтра. Социальные лифты работали изрядно. Было мало свободы? Кому как. Если человек хочет быть офицером или врачом, ему всю жизнь придется вставать чуть свет. Это тоже несвобода, он сам ее себе выбрал… Я знаю критиков, которые при советской власти писали честные смелые статьи, а сегодня врут и лукавят напропалую из боязни, что «Большая книга» или «Букер» лишат их денежного вспомоществования. Да, в СССР были табу, прежде всего идеологические, такое сложилось тогда общество, нарушив их, можно было сильно осложнить себе жизнь. Спрашивают: «А если человек не верил в идеалы социализма?» Хороший вопрос. Михаил Горбачев в поздних мемуарах признался, что смолоду не верил в социализм, а дослужился аж до Генерального секретаря ЦК КПСС. Вот как оно бывало в СССР. Да и сейчас есть табу, в основном материально-монетаристского свойства. Вы можете быть яростным сторонником либертианства, то есть, выступать против налогообложения, однако попробуйте не заплатить налоги – вас не выпустят для начала из страны, а потом еще и посадят. Тоже ведь несвобода, хоть и при демократии. Вы же ее принимаете как данность! Примерно то же самое было и в СССР…
– Почему книга «Веселая жизнь, или Секс в СССР» будет интересна старшему поколению и чем заинтересует молодежь?
– Правдой. Это честная и очень веселая книга, потому что мы жили весело и почти безоглядно. Не верьте, что мы ходили, озираясь и страшась слежки КГБ. Ерунда. Внимание со стороны КГБ надо было еще заслужить, удавалось это немногим. Сахарову, например. Читая книгу, мои ровесники окунутся в мир своей молодости, а те, кто не жил при Советской власти, смогут почувствовать то время и решить для себя: что же это было – застой, ужас или, в самом деле, веселое время с отягощениями.
– Вы больше 15 лет были главным редактором «Литературной газеты», причем возглавляли ее в 2000-е годы, в разгар споров о том, что бумажная пресса скоро умрет. Скажите честно, сегодня людям нужны газеты?
– Вопрос некорректный. Это как спросить: скажите, человеку нужны шорты? Тут же возникают встречные, уточняющие вопросы. Где? В Сочи или в Норильске? Когда? В июне или в январе? Да, форма организации и подачи ежедневной информации на бумажных полосах, несколько веков носившая название «газета», возможно, и исчезнет. Но обмен информацией никуда не денется. Цифра всегда будет обслуживать слово. Напомню, когда я пришел в ЛГ в 2001 году, там не было даже своего сайта. Когда в 2017-м я, устав от нервной должности, покидал пост, количество еженедельных посещений нашего сайта значительно превысило бумажный тираж. Возможно, вскоре бумажные версии известных газет станут отрадой чудаков и гурманов, а шуршащую «Литературку» с профилями Пушкина, Горького и Полякова (шутка, конечно!) будут подавать в дорогих ресторанах вместе с коньяком, кофе и сигарой. Конечно, можно глазами пробежать свежий номер и на планшете. А шорох страниц, а запах свежей типографской краски, а роскошь мнущихся полос?
– Сегодня формат СМИ меняется. Известные деятели культуры дают откровенные интервью на YouTube, каналах «ВДудь» и «Ещенепознер». Вы смотрите выпуски этих видеоблогов? И сами бы согласились стать гостем Юрия Дудя или Николая Солодовникова?
– Вообще-то, к блогерам, как и к реперам, я отношусь скептически. Есть, конечно, достойные люди и среди них, но чаще сталкиваешься с тем, что их язык работает, как пропеллер, и почти не связан с мозгом. Вы пытались беседовать с вентилятором? Предпочитаю читать и слушать людей, умных и образованных, с такими и поспорить – одно удовольствие. Пойду ли я к Дудю? Может, и пойду, если тема мне покажется интересной. А вот Познер, после того, как я пару раз посадил его в эфире в калошу, приглашать меня в студию перестал…
– Кому бы сейчас вы предложили свою пьесу для постановки? И кому бы доверили снять фильм по своему сценарию или роману?
– У нас немало замечательных режиссеров. Так, с недавних пор я активно сотрудничаю с Петром Орловым. Он прекрасно поставил мои пьесы «Как боги» и «Золото партии» в Рыбинском драматическом театре. Один из спектаклей они привезут на мой авторский фестиваль «Смотрины», который пройдет в ноябре на сцене театра «Вишневый сад». Приглашаю! Как не вспомнить и Павла Карташова, отлично поставившего полную версию «Чемоданчика» в Самаре. Мечтаю, чтобы одну из моих комедий поставил в Малом театре великолепный мастер сцены Виталий Иванов. Юрий Соломин, вроде бы, не против. Очень хочу, чтобы мой давний товарищ Станислав Митин, снявший прекрасный фильм по моей повести «Апофегей» с Машей Мироновой и Даниилом Страховым, сделал и экранизацию «Гипсового трубача». Уже работаем над этим проектом.
– Ваша семья живет в Переделкине, там по-прежнему чувствуется особая поэтическая атмосфера? И есть ли в Москве места, где вы также ощущаете особый дух русской литературы, поэзии?
– В Переделкине настолько творческая атмосфера, что ощущаешь тонкие вибрации! Там витают тени великих писателей. Встречаешь на лесной тропке знакомого поэта, и он бросается навстречу. Ну, думаешь, закончил поэму – сейчас прочтет. Подбегает: «Юра, тебе сколько в дирекции за воду насчитали? Они же нас разорят!» Я очень люблю бродить по Москве. Кстати, одна из моих любимых передач на ТВ – «Пешком по Москве…» Часами могу ходить по местам моего детства, отрочества, юности: Переведеновка, Спартаковская площадь, Гавриков переулок, Маросейка, Чистые пруды, Старая Басманная, Лефортово… Но в моем новом романе «Веселая жизнь, или Секс в СССР» описана другая Москва, новая – метро «Кошмарское» (Каширское), Орехово-Кокосово (Борисово), Шипиловский проезд, знаменитый овраг, Домодедовская улица… Впрочем, какая же она новая, эта Москва, если я там жил сорок лет назад? Как заметил Сен-Жон Перс, короче жизни лишь преждевременное семяизвержение.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66619830&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
