– Конечно, детка.
North Lake Academy была маленькой, прогрессивной школой старших классов, целью которой была «подготовка всесторонне обученных граждан мира». Основал эту школу магнат из Кремниевой долины, ушедший на пенсию в сорок девять лет и ставший филантропом и любителем-бейсджампером[40 - Бейсджампинг – экстремальный вид спорта, в котором используется специальный парашют для прыжков с фиксированных объектов.]. Кампус представлял собой коллекцию стеклянных построек, окруженных соснами. Школа расположилась в горной долине, на небольшом расстоянии от горнолыжного курорта. На сайте школы было множество громких слов – вызовы, самостоятельность, осуществление, работа в команде – и, конечно, хвастливые заявления о том, что двадцать процентов выпускников поступают в университеты Лиги плюща[41 - Лига плюща – ассоциация восьми частных американских университетов, расположенных в семи штатах на северо-востоке США. Это название происходит от побегов плюща, обвивающих старые здания в этих университетах. Университеты, входящие в лигу, отличаются высоким качеством образования.].
В ту же минуту, как я переступила порог школы в своем наряде девочки-гота, типичном для Вегаса, а именно: в одежде всех оттенков черного, с черной косметикой (эту цветовую гамму нарушали только розовые пряди в волосах). Мне сразу стало ясно, что для этого учебного заведения я не гожусь. Школьники, заполнявшие коридоры, были в джинсах или одежде от фирмы «Patagonia». У многих к рюкзакам были прицеплены какие-то спортивные принадлежности. Девушки все были с чистой кожей, без косметики, с крепкими, мускулистыми икрами. На парковке возле школы горных велосипедов было больше, чем машин. А я спортом совсем не занималась, всю жизнь питалась фастфудом да читала книжки. Из-за такого образа жизни у меня были жирные бедра и толстые щеки. Я была девочкой-готом с младенческим жирком.
На первом уроке, когда мы смотрели на учительницу, записывающую свое имя на белой доске – «Джо Диллард, зовите меня Джо», – сидевшая впереди меня девочка обернулась ко мне.
– Меня зовут Хилари. А ты новенькая, – сказала она.
– Верно.
– В десятом классе тоже новенький. Бенджамин Либлинг. Ты его видела?
– Нет. Но может быть, видела, только не знаю. Для меня тут все новенькие.
Хилари накрутила прядь волос на палец и потянула к другой щеке. Кожа у нее на носу шелушилась, волосы были жесткими от хлорки. Глянув за ее плечо, я увидела, что ее папка для тетрадей пестрит наклейками, посвященными сноубордингу.
– Как ты насчет джема?
– Даже не знаю, – ответила я. – Клубничный? Ну, абрикосовый тоже люблю.
Хилари рассмеялась:
– Да нет. У нас тут «джемом» называют то, чем ты фанатеешь. На борде катаешься?
– Да я ни разу на горном склоне не бывала.
Хилари вздернула брови:
– Господи, да ты и правду совсем новенькая тут. Ну, так что тогда? Маунт-байкинг? Лакросс?
Я пожала плечами:
– Книжки?
С новеньким мальчиком я не знакомилась еще несколько месяцев, хотя порой видела его в школьных коридорах. Только его, кроме меня, здесь словно бы окружал кокон одиночества. Я бы не сказала, что другие ученики ко мне плохо относились – нет, все они, как Хилари, внешне вели себя вежливо и мило, как ответственные граждане, скажем так. Одни приглашали вместе позаниматься, другие позволяли сесть с собой за стол во время ланча, третьи просили помочь с заданиями по английскому. Но за порогом школы наши отношения заканчивались. Мать определила меня в школу, где верили во «внеклассное обучение», где планировали приключения на каноэ, походы с ночевками и обязывали участвовать в «физкультурных паузах», представлявших собой прогулки под соснами в школьном дворе. Они не любили тесты, но с удовольствием посещали занятия, где нас обучали лазанию по веревкам.
Большая часть школьников после завершения учебы оставалась здесь, потому что такие уж они были – местные жители, чьи родители переехали сюда, потому что хотели, чтобы их детки жили на лоне природы и стали индивидуалистами. Моя мать выбрала эту школу, я так подозреваю, из-за ряда пакетов финансовой поддержки, близости к казино в городе Саут-Лейк и готовности школы принять ученицу, которая была скорее многообещающей, нежели выдающейся. А ученики смотрели на меня – на то, что я наполовину колумбийка, что моя мать-одиночка мало зарабатывает, – и видели во мне чужака.
Бенджамин – Бенни – Либлинг был, кроме меня, единственным из учеников в этой школе, кто не совсем вписывался в идеал спортивного восприятия мира. Он недавно приехал в Тахо-Сити из Сан-Франциско – так я слышала. Его семья была богата, им принадлежал какой-то роскошный особняк на западном берегу озера. Школьники сплетничали – говорили, что его выгнали из какой-то более крутой подготовительной школы, потому он здесь и оказался. Он выделялся на общем фоне: огненно-рыжие волосы, длинные, костлявые руки и ноги. Неуклюжий длинношеий жирафенок, неловко втягивавший голову в плечи, когда входил в двери. Как и я, он прибыл в школьный кампус, окруженный аурой чужеродности, хотя в его случае дело было в богатстве, а не в запахе спального района Лас-Вегаса. Его футболки всегда были выглажены, ни единого пятнышка, на его солнечных очках безошибочно читался логотип «Гуччи», и он не заклеивал его изолентой. Каждое утро он неуклюже выбирался из золотого «лендровера», за рулем которого сидела его мать, и мчался к парадной двери школы. Казалось, он думает, что быстрый бег сделает его невидимкой. Но все равно его все замечали – как можно не заметить парня ростом в шесть футов и волосами цвета оранжевой тыквы?
Из любопытства я поискала его фамилию в компьютере школьной библиотеки. Первым делом я наткнулась на фотографию его родителей. Женщина в белых мехах, с тяжелыми бриллиантовыми ожерельями на шее, опиралась на руку лысого мужчины в смокинге. Он был намного старше ее, лицо у него было морщинистое и кислое. Под фотографией я прочла подпись: «ПопечителиДжудит и Уильям Либлинг IV на открытии сезона в оперном театре Сан-Франциско».
Иногда я видела Бенни в столовой во время ланча, а иногда – в библиотеке, где я уединялась после пожирания бутербродов из белого хлеба с арахисовым маслом. Он горбился над блокнотом и рисовал что-то наподобие комиксов черной шариковой ручкой. Несколько раз мы встречались взглядом издалека и робкими улыбками подтверждали свой статус новичков. Как-то раз Бенни сидел впереди меня на собрании, и я целый час глазела на его великолепную шевелюру и гадала, не обернется ли он и не поздоровается ли со мной. Он не обернулся, но почему-то его шея медленно покраснела. Он словно бы чувствовал, что я на него смотрю. Но он был на год старше меня, и на занятиях мы не пересекались и не входили ни в одну команду, где могли бы работать вместе.
Ну и главное: его семья была упакована по полной программе, а моя мать с трудом наскребала деньги, чтобы в конце месяца заплатить за газ. У нас не было причин поговорить друг с другом, кроме того, что мы оба не соответствовали шаблону образцовых ответственных граждан.
В общем, я не высовывалась и сосредоточилась на учебе. За годы перескакивания из одной школы в другую я успела порядком отстать от ровесников по большинству предметов, и мне приходилось стараться изо всех сил, чтобы наверстать упущенное. Лето сменилось осенью, потом пришла зима, а с ней что-то наподобие затворничества. Мир пытался закрыться от льда и мороси. В школу, из школы – домой, и снова то же самое. В теплых перчатках жарко. Два раза в день я сижу в школьном автобусе, одетая в парку из секонд-хенда и протекающие «снегоходы». Сижу и немею от красоты заснеженных лесов и озера, такого синего, что его цвет режет глаза. Все это было таким неведомым для меня. Я все еще помнила бетонные жилые дома и небоскребы с зеркальными окнами.
Мать освоилась на новой работе. Пробилась к залам, где делали высокие ставки при игре в покер, и хотя там оказалось не так уж похоже на ожидаемую ею землю обетованную (чаевые по сто долларов ей доставались редко), она все равно радовалась. По вечерам я делала уроки, сидя за обшарпанным кухонным столом, а мама сновала по дому на шпильках, подкрашивала ресницы тушью, и от нее пахло чем-то похожим на туалетную воду «Шалимар» и мыло с лимоном и вербеной. На конвертах со счетами, которые я доставала из нашего почтового ящика, не было страшных пометок «Оплата просрочена». Наверное, это было связано с тем, что мать стала работать сверхурочно. Порой она возвращалась домой тогда, когда я просыпалась и собиралась в школу. Она стояла около кофеварки со спутанными волосами и в платье с облетающими блестками и смотрела, как я укладываю учебники в рюкзак. Взгляд у нее был рассеянный, но умиротворенный. Мне казалось, что мать довольна мной и даже горда.
Однажды я заметила, что она стала не так сильно осветлять волосы, на пару тонов темнее – перешла от платинового блонда Мэрилин к золоту Гвинет[42 - Имеются в виду Мэрилин Монро и Гвинет Пелтроу.].
Когда я у нее спросила почему, мать только прикоснулась к волосам и посмотрела в зеркало, едва заметно улыбнувшись:
– Более элегантно, правда? Мы ведь теперь не в Вегасе, детка. Тут мужчины ищут другого.
Меня обеспокоило то, что она, возможно, тоже в поиске мужчин. Но пришла зима, а никто пока не переступал порог нашей гостиной в три часа ночи, и я начала думать, что наша жизнь изменилась по-настоящему. Может быть, мы вправду наконец сошли на нужной станции. Я воображала порой, что мать получит по работе повышение – может быть, ее назначат менеджером зала, а может быть, в один прекрасный день она станет администратором в гостинице. И может быть, она познакомится с хорошим парнем, кем-нибудь нормальным, вроде добродушного управляющего кафе. Этот мужчина с бородкой, тронутой сединой, всегда делал нам скидку на бублики, если по воскресеньям мы приходили вдвоем.
Стена самозащиты, которую я воздвигала перед собой столько лет, начала рушиться. И пусть я не была в школе «мисс Популярностью», и пусть до Гарварда пока было очень далеко, все же я была довольна. Вот что может сделать с человеком стабильность. Мое счастье было настолько сильно привязано к счастью матери, что невозможно было понять, где заканчивается ее радость и начинается моя.
Как-то раз в конце января, во второй половине дня, когда прозвенел последний звонок и большая часть моих одноклассников отправилась на горнолыжные склоны, я села в автобус, едущий в город, и обнаружила, что в салоне я не одна. В дальнем ряду, раскинув руки и ноги по ближайшим сиденьям, сидел Бенджамин Либлинг. Я заметила, что он смотрел на меня, когда я входила в автобус, а потом он торопливо отвел глаза.
Я села ближе к передней двери и открыла учебник алгебры. Двери с дребезжанием закрылись, автобус, содрогаясь и раскачиваясь, поехал вперед. Шины с зимними шипами скребли ледяную корку. Я сидела и несколько минут честно пыталась сосредоточиться на логарифмических выражениях, остро ощущая присутствие еще одного пассажира в автобусе. Может быть, ему было одиноко? А может быть, он считал, что с моей стороны невежливо ни разу с ним не заговорить? Почему мне казалось таким неловким то, что между нами нет никаких отношений? Я резко встала, прошагала по резиновому коврику посередине салона и плюхнулась на сиденье перед Бенджамином. Свесив ноги в проход, я повернулась к нему лицом.
– Ты – Бенджамин, – сказала я.
Глаза у него были медно-карие. Сейчас, сидя близко от него, я увидела, что ресницы у него просто неприлично длинные. Он удивленно заморгал, глядя на меня.
– Бенджамином меня называет только отец, – сказал он. – А все остальные зовут меня Бенни.
– Привет, Бенни. Меня зовут Нина.
– Я знаю.
– О!
Я пожалела о том, что села перед ним, и была готова вернуться на свое место, но Бенни вдруг сел прямо и наклонился ко мне так близко, что я ощутила запах мяты у него изо рта и услышала, как леденец стучит об его зубы, когда он говорит:
– Некоторые говорят, что мне надо с тобой познакомиться. А почему они так говорят?
Мне показалось, будто Бенни включил фонарик и светит им прямо мне в глаза. Что я должна была ему ответить? Я на секунду задумалась.
– Думаю, потому что больше никто не хочет брать на себя такую ответственность – дружить с тобой и со мной. Им будет проще, если мы подружимся между собой. Так они отделаются от этой работы. И будут думать, какие они молодцы, что нас свели.
Бенни смущенно уставился на свои ноги, на громадные снегоходы:
– Что-то вроде того. – Он сунул руку в карман, вытащил жестяную баночку и протянул мне: – Хочешь?
Я взяла леденец, положила в рот и сделала глубокий вдох. Все вдруг обрело свежесть и чистоту, и наше дыхание соединилось в морозном воздухе, наполнявшем салон автобуса, и у меня хватило смелости спросить:
– Ну так что, стоит нам подружиться?
– Это кое от чего зависит.
– От чего?
Бенни снова опустил глаза, и я заметила, как краснеет его шея снизу вверх, от края шарфа.
– Наверное, оттого, сильно ли мы понравимся друг другу.
– А как мы это поймем?
Похоже, мой вопрос ему понравился.
– Ну, давай посмотрим. Выйдем вместе из автобуса в Тахо-Сити, выпьем горячего шоколада в кафе «У Сида» и поболтаем о том о сем, начиная с того, откуда мы сюда приехали, и много ли было мест, от которых нас тошнило, и как сильно мы ненавидим своих предков.
– Я свою маму не ненавижу.
Похоже, Бенни удивился:
– А отца?
– Я его не видела с тех пор, как мне было семь лет. Наверное, можно сказать, что я его ненавижу, но это никак не зависит от наших нынешних отношений. Их просто нет.
Бенни улыбнулся. Улыбка преображала черты его лица, казавшиеся разрозненными деталями – веснушки, крючковатый нос, огромные глаза, – в нечто чистое и радостное, почти младенческое по красоте.
– Хорошо. Вот видишь, мы уже к чему-то движемся. Ладно, сходим к «Сиду». После минут пятнадцати – двадцати болтовни нам либо станет скучно, хоть плачь, потому что не сможем сказать друг дружке ничего интересного, и тогда ты, наверное, извинишься, скажешь что-нибудь насчет домашнего задания и смоешься от меня, и потом до конца учебного года мы будем друг от друга шарахаться в коридорах, потому что все это будет по-уродски… или нам все же окажется интересно разговаривать друг с другом, и тогда мы повторим встречу раз и, может, еще раз и покажем нашим одноклашкам, что они были правы. Таким образом мы исполним свой долг ответственных граждан, сделаем товарищам приятное. Двойная победа получится.
Разговор был таким легким, таким взрослым и откровенным, что у меня даже голова закружилась. Знакомые мне подростки так не разговаривали. Они ходили на цыпочках вокруг правды, не высказывая ее, а невысказанному придавали такой смысл, какой сами очень хотели. У меня уже было такое чувство, будто бы мы с Бенни вступили в некое тайное общество, в сути которого никто из наших товарищей по школе не сумел бы разобраться.
– То есть ты хочешь сказать, что хочешь попить горячего шоколада, – резюмировала я. – Со мной.
– Если честно, я предпочитаю кофе, – сказал Бенни. – Но подумал, что ты любишь горячий шоколад.
– Я тоже больше люблю кофе.
Бенни улыбнулся:
– Вот видишь, хорошее совпадение. Может быть, все же есть надежда на дружбу.
Мы доехали до города, сошли с автобуса и прошагали по заваленному снежной кашей тротуару к кафе на главной улице. Я искоса смотрела на Бенни, как он топает в своих гигантских «луноходах», обмотав шарф вокруг подбородка и натянув вязаную шапку на лоб – так, что от его лица была видна только полоска около глаз шириной дюйма четыре. Он повернул голову, увидел, что я смотрю на него, и снова покраснел. Я поймала себя на том, что мне нравится, как его лицо отражает эмоции, что его легко прочесть и понять. На ресницы Бенни садились снежинки, и мне вдруг захотелось протянуть руку и смахнуть их. В том, что мы были рядом, чувствовалось что-то совершенно естественное, как будто мы вместе довели игру до конца и оба вышли победителями.
– А почему ты сегодня ехал на автобусе? – спросила я, когда мы встали в очередь в кафе.
– Моя мама в очередной раз расквасилась, не смогла за мной приехать.
Он сказал это так небрежно, что я была потрясена.
– «Расквасилась»? Что же, она позвонила в администрацию школы в слезах и велела тебе ехать на автобусе?
Бенни покачал головой:
– Позвонил отец. И у меня есть сотовый.
– А… понятно. – Я постаралась вести себя так, будто это совершенно нормально, будто я знаю уйму подростков, у которых есть свои собственные сотовые телефоны. Мне ужасно хотелось выспросить Бенни о разных мелочах жизни в его мире. Хотелось хорошенько пощипать его перышки и увидеть оголенную кожу. – И он не предложил прислать за тобой водителя, нет?
– Тебя почему-то ужасно интересует, какими средствами передвижения я пользуюсь. Тема очень скучная, на мой взгляд. – Извини. Просто ты вроде бы не из тех, кто ездит на автобусе.
Бенни посмотрел на меня, и по его лицу пробежала тень печали.
– Значит, ты знаешь, из какой я семьи.
Я почувствовала, что краснею:
– Да нет, не то чтобы… Прости, это было невежливо с моей стороны.
Прежде мне ни разу не доводилось разговаривать с богачом. Может быть, следовало учтиво не замечать той роскоши, которая их окружала? Может быть, их богатство было столь же очевидным, как их внешность, цвет волос, национальность или спортивные таланты? Почему говорить об этом считалось неприличным?
– Нет, – ответил Бенни. – Все нормально. Да, у нас есть водитель, но если бы мои родители прислали его за мной, я бы их убил. Хватит уже того, что…
Он не договорил, и я вдруг поняла, что богатство так же угнетает его, как меня – наша кочевая жизнь.
Наша очередь подошла, и мы заказали кофе. Когда я достала кошелек с мелочью, Бенни взял меня под локоть.
– Не делай глупостей, – сказал он.
– Я могу себе позволить чашку кофе, – ответила я и словно бы ощетинилась.
Я задумалась: а знает ли Бенни, из какой я семьи?
– Можешь, конечно, – сказал Бенни и быстро отдернул руку, после чего вынул нейлоновый бумажник из заднего кармана и положил на стол одну хрустящую, новенькую стодолларовую купюру. – Но зачем тратить деньги, когда в этом нет нужды.
Я смотрела на эти сто долларов, стараясь не вести себя по-идиотски, но не получилось.
– Тебе родители дают сотни на карманные расходы?
Бенни рассмеялся:
– Господи, нет, конечно. Карманных денег мне вообще больше не дают – не доверяют. Эти деньги я стащил из отцовского сейфа. В качестве кодовой комбинации он использует дату моего рождения. – Бенни широко, заговорщицки улыбнулся мне. – Для человека, считающего себя намного умнее других, мой отец на самом деле довольно туповат.
Теперь, оглядываясь на начало нашей дружбы, я вспоминаю это неловкое время, и сладкое, и горькое, как мы оба спотыкались, бродя около колоссальных различий тех миров, в которых мы выросли. Общее мы находили в основном в том, что нам обоим не нравилось. Мы были странной, неравной парочкой. Мы стали встречаться после школы пару раз в неделю. Бывали дни, когда я смотрела вслед задним фарам промчавшегося мимо меня «лендровера», набиравшего скорость. Но чем дальше, тем чаще я обнаруживала Бенни, ожидавшего меня на автобусной остановке. Он всегда приносил пару запасных варежек в рюкзаке и молча протягивал их мне, а потом мы переминались с ноги на ногу на морозе. Доехав до города, мы шли в кафе «У Сида», пили кофе и делали уроки. Бенни любил рисовать, и я наблюдала за тем, как он рисует в блокноте комиксы, изображая посетителей кафе. Потом мы шли на заснеженный берег озера и смотрели на то, как ветер превращает воду в ледяное желе.
– А ты ездишь со мной на автобусе потому, что тебе хочется, или потому, что твоя мама так часто «расквашивается»? – спросила я у Бенни однажды в феврале, когда мы с ним сидели на берегу озера за засыпанном снегом столиком для пикника и пили быстро остывающий кофе из бумажных стаканов.
Затянутой в перчатку рукой Бенни отломил с края столика сосульку и сжал ее, как кинжал:
– Я ей сказал, что ей больше не надо меня забирать после школы, и она обрадовалась. – Он изучил взглядом острый конец сосульки и протянул руку к воде, держа сосульку, как волшебную палочку. – Она иногда откалывает такие номера и тогда не любит выходить из дома.
– «Номера»?
– Ну, понимаешь… Она вроде как теряет равновесие. Начинается с того, что она устраивает сцены на публике… ну, кричит на слуг, получает штрафы за превышение скорости, тратит бешеные деньги в магазинах, резвится в ресторанах. Тогда отец в итоге срывается на нее, а она забирается в постель и не желает неделями выходить из дома. Отчасти мы из-за этого сюда и перебрались. Это главное. Отец решил, что для матери будет полезна перемена мест. Ну, ты понимаешь, он решил увезти ее из большого города, от всего этого… – Бенни изобразил жестом кавычки, – «давления» светской жизни.
