Срок: 26 недель
Хелен
Мы с Дэниэлом в перинатальной клинике. Свет приглушен. Я раздета ниже пояса. Мой живот, испещренный красными растяжками, обмазан холодным гелем. Женщина-узист предупреждает, что будет вводить зонд, а он холодный. Дэниэл смотрит на меня. «Я люблю тебя», – одними губами произносит он, стискивая мою руку. Я отвечаю тем же.
Чувствую, как в меня проникает твердый чужеродный предмет, и стараюсь не напрягаться, стараюсь поддаться спокойствию, которое внушают мне тонкие пальцы Дэниэла в моей ладони. Мы молчим. Комнату наполняет тихое жужжание аппаратуры. Пахнет хлоркой. Сердце наливается кровью.
Живот у меня теперь большой, я чувствую, как в нем толкается ребенок. Такое ежедневное подтверждение того, что он все еще там, по-прежнему жив, очень радует меня, но я все равно невольно вспоминаю, чем прежде не раз оканчивались для нас эти обследования. В руки мне вкладывают синие салфетки, я промокаю заплаканные глаза. Врач вытирает гель у меня в промежности, и я тщетно прошу, чтобы провели еще одно обследование.
Но вскоре слышатся хлюпающие глухие удары – стук сердцебиения, на экране мечутся волнистые синие линии. Дэниэл ничего не говорит, но я вижу, что грудь его будто сдулась – признак того, что он затаил дыхание. Врач поворачивается к нам, и по морщинкам вокруг ее глаз я понимаю, что она улыбается, хотя ее нос и рот скрывает маска.
– Сердцебиение уверенное. Ребенок крепкий.
Такое ощущение, будто распахнули окно. Все мышцы в моем теле расслабляются.
Узистка начинает перемещать зонд, объясняя нам смысл меняющихся на экране изображений. Велит мне не приподнимать бедра, и я стараюсь следовать ее указаниям. Наконец, удовлетворенная, она вытаскивает зонд и приступает к трансабдоминальному обследованию.
– Как вам известно, прежде у нас возникали… осложнения, – произносит врач. Ее слова лишены эмоций, согласные звуки она чеканит, будто режет скальпелем. Я зажмуриваюсь, но перед глазами все равно мелькают образы младенцев, которых я носила раньше. Веки, похожие на створки плоских стручков. Формы головок. Моя грудь вздымается, пульс учащается, лицо пылает. Дэниэл крепче стискивает мою руку, и я понимаю, что ему тоже тяжело. – На этот раз мы просто проявляем излишнюю осторожность, да? Проверяем все.
Я киваю, и мы оба ждем, наблюдая за действиями врача. Она перемещает датчик на животе, глядя на экран, и затем делает записи.
– Так-так, положение плода классическое. Вот, посмотрите.
Мы оба зачарованно смотрим на мерцающий монитор. И вон он, наш ребенок – настоящий, с ручками, ножками, крошечным носиком.
– О боже, Хелен, – выдыхает Дэниэл. Я слышу улыбку в его голосе, но понимаю. что сама не в силах оторвать глаз от изображения нашего сына, от его непропорционально большой головы, скрюченного тельца, которому еще предстоит расти. Целых четырнадцать недель.
– Это пуповина. Вот здесь, видите? А это плацента,
На экране пульсируют синие и красные пятна – кровообращение.
– Та-ак. Сердце в норме, легкие хорошие. Спинной мозг в норме. Сейчас определим толщину воротникового пространства… на первый взгляд в норме.
Иногда на экране мелькает нос или ручка – нечто человеческое, и мы с Дэниэлом, переглянувшись, вновь приклеиваемся глазами к монитору. Оба издаем одинаковые звуки – нечто между нервным смехом и возгласами удивления. Потом датчик смещается, высвечивая другие контуры. Контуры, напоминающие то ли человека, то ли рептилию.
– Все замечательно. Ребенок – само совершенство, – объявляет врач. Маска приглушает ее голос. Я закрываю глаза, приберегая ее слова на потом, как монеты в кошельке. Мой малыш здоров. У него никаких проблем. Само совершенство.
Узистка снова берется за датчик, аккуратно сдвигает его к моему бедру. На экране появляется рука.
– Видите? Малыш машет.
Я смотрю на Дэниэла и улыбаюсь, видя его зачарованное лицо. Он опять сжимает мою руку, но глаз от экрана не отрывает. Образ ребенка отражается в стеклах его очков – двух освещенных черно-синих квадратах. Врач включает свет и дает мне салфетки.
– На сегодня все. Снимок я вам распечатаю.
Я опять обращаю взгляд на мужа. Он по-прежнему смотрит на экран, и все его лицо залито слезами.
– Бог мой, Дэниэл, – со смехом замечаю я, – ты еще хуже, чем я.
Он будто и не слышит меня. Его глаза прикованы к застывшей рамке на мониторе, в которую заключена крохотная ладошка. Врач выключает экран, изображение исчезает, но мой муж продолжает смотреть на серый монитор.
– Дэниэл? Что с тобой?
Он роняет голову в ладони, его плечи трясутся. Я обнимаю его одной рукой. Врач возвращается, останавливается перед нами, не зная, как себя вести. Одну за другой с треском снимает латексные перчатки. Поглядывает на часы. У нее на очереди следующая пара.
– Дэниэл? Очнись, нам пора.
Я глажу мужа по спине, наклоняю голову, пытаясь поймать его взгляд. Но он все равно никак не может остановиться.
Гринвич-парк
В Гринвич-парке есть старинные дворовые арки. Он заметил их еще в первый раз, как пришел сюда. Даже когда светит луна, они прячутся в тени. Ночью он идет через парк, мимо череды скрюченных деревьев, склоненных на одну сторону ветром, что беснуется на холме. Его длинная тень вьется на асфальтированных дорожках, которые расчерчивают газоны крест-накрест. Она вынуждает его выслеживать ее, по запаху горячей крови.
Ей нравятся арки. Переулки. Стены, увитые плющом, мокрым от дождя. Задние фасады церквей. Даже кладбище с могильными камнями, выстроившимися в ряд вдоль тропинки. Темные холодные укромные уголки, где она одна источает тепло. Она хватает его, крепко. Они быстро двигаются, на четвереньках или по стеночке. Кусаются, царапаются, ногтями впиваются друг другу в запястья. По завершении она хватает ртом воздух, будто тонет, и в тот момент он не чувствует себя ни старым, ни молодым, ни богатым, ни бедным. Даже не чувствует себя самим собой. Он просто существует, бодрствует в темноте. Животное. Полное жизненных сил.
Хочет ли он, чтобы их разоблачили? А она? Он не уверен. Бог знает чего она хочет. Сам он жаждет только этого ощущения – ощущения, что он падает. Если упадет на землю – умрет. Но пока падает, он живой до кончиков ногтей.
Порой он думает, как бы обошелся без этого. Как бы он существовал? Трудно сказать. Он не уверен, что смог бы дышать, если б не знал, что все это случится снова.
Срок: 27 недель
Хелен
Пока мы оба ходили на работу, это не имело значения. Но теперь, когда я вынуждена сидеть дома, ремонт все больше и больше действует мне на нервы. Мое терпение на исходе, требушится, как истрепанный подол. С каждой новой напастью из него вылезает очередная ниточка.
Идея реконструкции дома принадлежала Дэниэлу. Поначалу я сомневалась, что нам это нужно: наш дом нравится мне таким, какой он есть. Вокруг разбит сад, который любила мама. В саду благоухают цветы: наперстянка, живокость, плетистые розы. Согласна, ванная на нижнем этаже – это прошлый век, равно как относительно небольшие кухня, кладовая, столовая и гостиная, занимающие отдельные помещения. Но для старинных домов, как наш, это типичная планировка. Прежде меня это никогда не напрягало. Да и потом, кто ж позволит сносить стены в доме, который входит в перечень зданий, представляющих историко-архитектурную ценность?
В конечном итоге Дэниэл убедил меня: с появлением детей, объяснил он, нам понадобится просторная современная гостиная – открытой планировки, чтобы малышам было где побегать, с хорошим естественным освещением, которое обеспечит стеклянный потолок. Дэниэл понимал, что чиновники из «Английского наследия»[2 - «Английское наследие» (English Heritage) – государственная организация, занимающаяся охраной исторических памятников, старинных домов и т. п., особенно как объектов массового туризма. Создана в 1984 г.] не разрешат нам перекроить старинный дом или расширить его с задней стороны, добавив к нему современную пристройку. Но им понравилась его идея «подземного дворика» – огромной гостиной-столовой типа студии с островком ультрасовременной кухни посередине. Особенно с учетом того, что с земли, кроме огромного потолочного окна на месте патио, практически ничего не будет видно. С одной стороны от центрального «дворика» разместятся винный погребок и прачечная, с другой – кабинет Дэниэла. Из нашего прежнего подвала наверх поднимется новая лестница, ее площадка будет находиться на месте бывшей ванной.
Проект переустройства дома – мечта Дэниэла, и я не хочу постоянно наказывать его за это. Я ведь вижу, что он морщится, когда замечает, как я, нагнувшись, стираю пыль с новой переносной кроватки для малыша, которая совсем не отличается дешевизной и сейчас занимает почетное место в холле. Или как я тягаю наверх чайники с кипятком, чтобы приготовить ванну, поскольку воду отключили. Но с каждым днем беременности я прибавляю в весе, живот растет, и мне все труднее мириться с мелкими неудобствами, которые, наслаиваясь одно на другое, делают мое существование невыносимым. Всюду отвратительная грязь. Постоянное присутствие в доме чужих людей. Рев перфоратора, от которого голова раскалывается. Порой я даже слышу его во сне. А пробуждаясь, понимаю, что шум мне не приснился, что ремонт продолжается.
Я сказала Дэниэлу: меня беспокоит, что, уйдя рано в декретный отпуск, я обречена многие недели торчать дома одна. А он тогда закатил глаза и, набив рот тостом, рассмеялся:
– Ой, да ладно тебе, Хелен. Это же здорово! Телик смотри не хочу целый день, ешь печенье.
Потом, увидев мое лицо, он перестал жевать и положил руку поверх моей.
– Прости, любимая. Я поговорю с ремонтниками, хорошо? Они постараются меньше шуметь и пачкать.
Да, постараются, как же!
На следующее занятие для беременных я опять отправляюсь с головной болью, вызванной визгом и тарахтением сверла. Боль дикая, словно голову сжимают с двух сторон, выдавливая мозги и глаза. Прихожу рано. Грузно опускаюсь за столик у двери, чтобы перевести дух.
– Хелен! Ты уже здесь!
Это Рейчел. Она стоит у бара. На ней короткое джинсовое платье-халат, явно не для беременных: пуговицы на животе едва не расстегиваются. На ногах у нее шлепанцы цвета лайма. Она подходит к моему столику и усаживается, не удосужившись спросить разрешения. В руках у нее два бокала с апельсиновым соком. Вблизи я вижу, что она неправильно нанесла на щеки румяна, отчего ее лицо кажется перекошенным, как криво повешенная картина.
– Вот наконец и твой апельсиновый сок. Ха-ха! Всего лишь с недельным запозданием. Смотри, я тоже сок пью. Как порядочная женщина. Не бойся, я ничего не подсыпала!
Я слегка улыбаюсь, беру у нее бокал. Он липкий, будто его долго держали в руке.
– Спасибо, ты очень любезна.
– Ну а как вообще дела, ягодка? Как поживает ваш мега-подвал? – Она кладет руки на стол и приближает ко мне свое лицо. Кажется, что оно полнится неподдельной искренностью, словно ее и впрямь интересует, как продвигается наш ремонт. Я не отвечаю, и улыбка на губах Рейчел гаснет.
– Что случилось? – спрашивает она, склонив голову. – Почему Дэниэла опять нет?
Я смотрю на бокал с соком, потом на Рейчел и, к своему ужасу, чувствую, как под ее участливым взглядом у меня сдавливает горло и глаза обжигают слезы.
– Хелен? – хмурится она. – Что стряслось?
– Извини… просто… просто…
Хлынувших слез уже не остановить. Я содрогаюсь от рыданий, пряча в ладонях горячее мокрое лицо. Понимаю, что устраиваю сцену, но успокоиться не могу.
Не думаю, что до сей минуты я в полной мере осознавала, как сильно расстроена из-за мужа. Поначалу он пытался прикрываться работой. Говорил, что держит оборону, защищая проект, который рискует провалиться. Почему он один? Да потому что, по словам Рори, они с Сереной решили устроить себе небольшой отпуск, «медовый месяц для будущего ребенка». Дэниэлу и в восемь-то часов трудно вырваться с работы, а уж успеть к шести на курсы… Об этом вообще не может быть речи.
– Я проштудирую справочники, – заверил меня Дэниэл, отводя глаза. – Все выучу, клянусь. А вообще нужны нам эти курсы?
Тогда-то до меня и дошло. Он вообще не желает посещать занятия для будущих родителей.
– В работе ли дело?
Я смотрела на Дэниэла, а он, по-прежнему избегая моего взгляда, вертел в руках часы. И тогда мне вспомнились слова психолога о том, что мы с ним скорбим по-разному. Она объяснила мне, что Дэниэл горюет не меньше меня – просто по-другому. Я этого долго не понимала. Мое горе – саднящее, неистовое, душераздирающее – часто вырывается из меня. Неуемное, лихорадочное, алчное, оно делает меня нетерпеливой, заставляет цепляться за надежду, за беременность, за предчувствие рождения ребенка, за ожидание исцеления. У Дэниэла – все по-другому. Нечто вроде паралича сердца. Это вынуждает его замыкаться в себе. Он боится надеяться, планировать, верить в будущее.
А потом я вспомнила, как он все выходные собирал детскую мебель, ползал по дому на четвереньках, затыкая розетки, настраивал «радионяню», которую мы купили. Как он безропотно отправился на почту за огромной подушкой для кормления, что я заказала, и принес домой чипсы из креветок, когда я упомянула, что очень их хочу.
Но для меня все это звенья одной цепи. В том числе посещение курсов, где их участники сидят полукругом и говорят о раскрытии матки, как и все супруги, впервые готовящиеся стать родителями. Подобно другим мамочкам, я хочу рассказывать о том забавные истории. Но Дэниэл, по-видимому, не понимает, как сказывается на мне то, что я должна делать в одиночку все, связанное с рождением ребенка, потому что для него самого это невыносимо.
А Рейчел умеет слушать – сочувственно внимает мне, широко раскрыв глаза и кивая, словно заводная собачка.
– Прости, – извиняюсь я. Качая головой, ищу в сумке салфетку. – Безобразие. Разревелась как дура.
– Вовсе нет, – возражает Рейчел. – Я бы тоже расстроилась.
Из-под бокала с соком она вытаскивает салфетку и дает мне. Я беру ее с благодарностью, хотя салфетка бумажная и липкая от сока.
Сморкаясь, я замечаю, что к лестнице направляются еще две мамочки со своими супругами. Увидев мое заплаканное лицо, они отворачиваются и ускоряют шаг. Я чувствую, что мои щеки покрываются румянцем. Рейчел кладет ладонь мне на руку.
– Может, все-таки сдобрить твой напиток чем-нибудь покрепче?
Я смеюсь, вытирая глаза. Давно я так не смеялась!
– Идем, – с улыбкой говорит Рейчел, показывая на лестницу в глубине паба. – А то пропустим все самое интересное.
Занятие начинается. Соня велит нам приготовиться к выполнению «упражнений на дыхание» вместе с партнерами, и я, к своему удивлению, бесконечно обрадована, что рядом со мной Рейчел. Я опускаюсь на деревянный пол и встаю на четвереньки, подложив под колени одну из грязных подушек с радужным принтом, что выдала нам Соня. Рейчел должна гладить меня по спине и подбадривать, напоминая, когда делать вдох, а когда – выдох во время «приливов», как выражается Соня, говоря о мучительной боли, которую нам всем, мы знаем, суждено испытать.
Соня расхаживает между нами, жестикулирует, вращает кистями рук, проводя сравнение с волнами, набегающими на берег, с лентой, разматывающейся вокруг матки. Остальные женщины, стоя на четвереньках, вытягивают шеи, чтобы не пропустить ни слова. Голос Сони тонет в комментариях Рейчел.
– Молодчина, Хелен! – кричит она, шлепая себя по ногам. – Так держать! Сконцентрируйся. Выталкивай, Хелен! Выталкивай. О боже, головку видно! – Она разражается смехом. Кто-то из женщин досадливо фыркает.
К концу занятия, на котором напоследок с помощью конструктора «Плеймобил» нам демонстрируют операцию кесарево сечение – зрелище из разряда сюр, я вдруг понимаю, что безумно благодарна Рейчел за поддержку. Я восхищаюсь ею. Она оптимистка до мозга костей. Разве я на ее месте сумела бы сохранить бодрость духа? Совершенно очевидно, что отец ее ребенка куда-то испарился, хотя ничего определенного по этому поводу Рейчел не говорила. А ведь она так молода. Я ни за что не решилась бы рожать без мужа. Правда, от моего супруга в последнее время проку не много, но я плохо представляю, что стала бы делать, не будь у меня Дэниэла.
Рейчел встает, надевает кофту, натягивает ее на животе и застегивает.
– В паб? – весело предлагает она. – То есть мы и так, конечно, в пабе… но, может, спустимся, выпьем чего-нибудь? – Она смеется. – Пустимся во все тяжкие, опрокинем еще по соку. Поднимем себе уровень витаминов выше крыши!
Я смотрю на часы. Восемь вечера. Дэниэл скоро будет дома. Я перевожу взгляд на лицо Рейчел и думаю, что было бы невежливо ей отказать. Тем более что ее, предположительно, дома никто не ждет.
Я улыбаюсь в ответ, пожимая плечами:
– Почему бы нет?
Гринвич-парк
Под сенью платана девушка достает из сумки конверт, изучает его содержимое.
Он наблюдает в бинокль. И будет наблюдать, пока она не уйдет, не превратится в точку, в крошечную крапинку на полотне его поля зрения. Только тогда он разожмет кулаки, и пульс его замедлится.
Под открытым небом, на тропинке, ведущей к Темзе, он чувствует себя лучше. С реки дует ветер. Запах соли, серо-зеленая зыбь, черные глаза морских птиц, хлопья пены и мусор на воде. Раскаленный парапет вдоль Темзы.
Он отворачивается от реки, идет в парк. За спиной у него чайки с криком дерутся за добычу.
Ему хочется думать, что это конец. Лучше бы это был конец. Но его гложут сомнения. В глубине души он уверен, что это только начало.
