– И все-таки, может, я взгляну? Для полной уверенности.
– Это не она, Карин!
– Давайте все успокоимся, – вмешивается Герд. – Карин, ты никуда не пойдешь. Я сам посмотрю. Я узна?ю Лену.
– Выходит, по-вашему, я собственную дочь не могу узнать? – Это не укладывается у меня это в голове.
– Конечно, ты ее узнал бы, – успокаивает меня Герд. – Но здесь явно что-то не сходится. Мы должны выяснить, кто эта женщина и почему девочка, которая так похожа на Лену, считает себя ее дочерью.
– Хм, – снова протягивает Гизнер и возвращает мне фотографию. – А у вас есть ДНК-профиль Лены Бек?
Герд усердно кивает, как прилежный ученик.
– Составили еще тогда; взяли пробу с зубной щетки.
– Что ж, – говорит Гизнер, обращаясь уже к нам с Карин. – Это значит, что нам остается лишь взять пробу у девочки. Это не займет много времени, достаточно простого анализа слюны. Затем составим ДНК-профиль и наконец сравним оба профиля на соответствие. Сможем, по крайней мере, выяснить, состоит ли девочка в родстве с вашей дочерью. При этом остается неясным, какое отношение имеет к девочке потерпевшая…
– Допросим девочку, – предлагает Герд.
Подобную решимость в последний раз я наблюдал за ним четырнадцать лет назад. «Мы найдем твою дочь, Маттиас, – сказал он тогда, закинув ноги на стол, с сигаретой в зубах; вылитый коп из дешевого американского фильма. – И пусть это будет последним, что я сделаю в своей жизни, но я верну нашу Лену домой».
Гизнер вздыхает.
– Я уже разговаривал с девочкой, причем в присутствии психолога. Похвастаться нечем.
– Вы с ней говорили? – переспрашиваю я сиплым голосом. – Что значит «похвастаться нечем»?
– Наш специалист, доктор Хамштедт, еще не может поставить точный диагноз. Пока у нас есть лишь разрозненные сведения, но, я надеюсь, в ближайшее время мы узнаем больше. Когда найдем хижину, о которой говорит Ханна. Я запросил вертолет, чтобы облетели местность, и направил людей в район аварии.
– Ханна… – повторяю я самому себе.
Значит, ее зовут Ханна. Я ищу взгляда Карин, но она смотрит мимо меня, на Гизнера.
– Что еще за хижина? – спрашивает она. – Лена там, в этой хижине?
Гизнер прокашливается.
– Комиссар Брюлинг прав: вам нужно прийти в себя, успокоиться.
Он дает знак Герду. Тот кивает.
Когда мы остаемся вдвоем, Карин вздыхает:
– Какого черта здесь происходит?
Лена
Подумываю о том, чтобы сбежать, но вот как это провернуть? Ведь я по-прежнему не могу толком двигаться. И приборы наверняка подадут сигнал, если сорвать датчики. Кроме того, в палату то и дело кто-нибудь входит. Такое впечатление, будто они пытаются разбудить меня своей беготней. Поначалу это лишь медперсонал. Забегают, чтобы сменить пакет на капельнице или сверить показания кардиографа. Я просто закрываю глаза и глубоко дышу.
Но потом появляются двое полицейских и решают расположиться у моей кровати. Один, как я поняла из произносимых шепотом фраз, прибыл прямиком из Мюнхена, второй представляет ведомство округа Кам. То и дело звучит слово «девочка».
Ханна… Значит, я не бредила; она была там, ехала вместе со мной в машине «Скорой помощи». В больницу. Ханна здесь.
Я улавливаю слова «похищение» и «хижина». Кардиограф, к которому я подключена, транслирует мое возбуждение чередой сигналов. Кто-то из полицейских – наверное, Кам – жмет кнопку вызова у изголовья кровати. Я слышу, как оба переминаются с ноги на ногу – очевидно, в ожидании кого-то из персонала.
Входит санитар. Проверяет зажим на моем среднем пальце, после чего прикладывает холодный стетоскоп к моей груди.
– Всё в порядке, – сообщает он Каму и Мюнхену. – Должно быть, плохой сон, только и всего.
Кто-то из полицейских ворчит в ответ что-то неразборчивое.
Я слышу, как за санитаром закрывается дверь. Затем к моей кровати с шумом пододвигается стул, и еще через секунду – второй. Похоже, они намерены сидеть здесь, пока я не приду в себя, чтобы задать мне свои вопросы.
Бывало, я раздумывала над этим по ночам, пока он спал, прильнув ко мне своим липким телом, и дышал в шею. Что я расскажу, если когда-нибудь выберусь из этой дыры?
И тогда я все рассортировала. Какие-то подробности сразу попали в список неразглашаемых, не поддающихся описанию мерзостей, которые превращали бы его в монстра, а меня, что еще хуже, – в его жертву. Я не желаю провести остаток жизни в роли женщины из хижины. Решила, что буду сильной, расскажу лишь самое необходимое, с прямой спиной и чистым взором. Отсчитываю три вдоха и выдоха, даю себе еще одну небольшую отсрочку, после чего открываю глаза. Пора, Лена.
Один из полицейских, тот, что в сером костюме, мгновенно возникает в поле зрения. Второй также вскакивает со стула, и вот уже оба нависли надо мной; вопросы так и читаются на их лицах. Кардиограф сходит с ума.
– Здравствуйте, – говорит тот, что в костюме. – Прошу вас, не волнуйтесь, все хорошо. Мое имя Франк Гизнер, полиция Кама, а это мой коллега из Мюнхена, Герд Брюлинг. Вы же меня понимаете? Мы из полиции.
Я пытаюсь кивнуть, но не выходит.
– Вы хорошо меня слышите?
– Лучше бы вызвать еще раз санитара, – говорит Мюнхен и указывает на кнопку. Кам следует его совету.
– Вы попали под машину, и вас доставили в больницу. Вы можете назвать свое имя?
Вращаю глазами и издаю стон боли.
– Послушайте, нам известно о хижине. И мы уже разыскиваем ее. Здесь вам ничто не угрожает, вы в безопасности.
Открывается дверь, входит санитар. Кам и Мюнхен синхронно отступают от кровати.
– Она пришла в себя, – сообщает Мюнхен санитару.
Тот проверяет мой пульс и говорит:
– Пришлю доктора Швиндта, чтобы вколол ей что-нибудь. Но придется подождать. Как раз конец смены, так что там пока неразбериха.
Я раскрываю рот, чтобы возразить, но из груди вырывается лишь странный шум, что-то среднее между хрипом и истерическим хихиканьем. К тому моменту как приступ проходит, санитара уже нет. Главное – ясно мыслить; вот и все, о чем я могу думать.
– Вы нашли его? – удается выдавить мне.
Кам неопределенно кивает в сторону, в то время как Мюнхен пристально разглядывает шрам у меня на лбу.
– Как я уже сказал, мы разыскиваем хижину. Но вам не о чем беспокоиться. Здесь вы в безопасности. Вы назовете свое имя?
Я убеждаю себя, что его просьба вполне логична и однозначна. Что в этом нет ничего плохого и мне ничто не угрожает, даже наоборот. Если в полиции узнают мое имя, они смогут оповестить родственников. Сообщить моей матери, что я еще жива, и она может забрать меня отсюда. Поскорее забрать меня отсюда. И я уже готова ответить, набрала в грудь воздуха и раскрыла рот. И снова издаю лишь истерический хрип. Я придушила собственную личность и посмеиваюсь над собой.
Проходит время, полицейские терпеливо ждут. На их лицах наряду с нерешительностью проступает новое выражение. Сочувствие. Для них я уже стала ею – несчастной женщиной из хижины. Когда это доходит до меня, смех иссякает. Не обрывается тотчас – скорее, отрывисто захлебывается. Пару мгновений я еще хриплю, как глохнущий мотор. И наконец-то затихаю. Нужно дать ответ.
– Лена. Мое имя Лена.
Ханна
Я узнала его с первого взгляда. Мы виделись тогда, на празднике в саду, в нашу с мамой первую вылазку. Это он рассказывал мне про божьих коровок, что они приносят счастье. Сразу вспомнила его серые волосы, и его светло-голубые глаза, того же цвета, как одно из маминых платьев. Только на платье есть еще белые полоски. Но потом вдруг засомневалась, потому как люди, с которыми он стоял в коридоре, так громко переговаривались, что напугали сестру Рут. И она увела меня обратно в комнату отдыха. При этом мы так быстро шагали, что мне пришлось загнуть носки кверху, чтобы не слетели розовые шлепанцы.
Вообще-то сестра Рут обещала, что мы пойдем к маме, но теперь она прикрывает за собой дверь и говорит:
– Похоже, нам придется еще немного подождать, Ханна.
Я смотрю на пол и нахожу нитку. Фиолетового цвета; наверное, с кофты сестры Рут. Она до сих пор на мне.
– Не расстраивайся, – говорит сестра Рут и приподнимает мне подбородок. – Позже мы обязательно к ней сходим, обещаю. Но перед этим я хочу выяснить, что там у них стряслось. – Она опускает руку и ведет меня обратно к нашему столу. – У них, видно, с головой что-то не в порядке.
Кажется, она разговаривает не со мной, потому что невнятно бормочет и даже не смотрит на меня. В разговоре всегда нужно смотреть на собеседника.
– Поднимают такой шум и пугают окружающих… Как будто тебе сегодня мало досталось! Ну что это за люди такие? – Она несколько раз качает головой. – Ну, садись, Ханна. Сделаю тебе еще чаю, а потом пойду выяснить, что за спектакль они там устроили.
Киваю и сажусь за стол, а сестра Рут отходит к кухонному уголку. Слышу, как она открывает кран у меня за спиной, а затем гремит чайником.
– Кажется, я знаю, – произношу я.
– М-м-м? – Сестра Рут не слышит меня, потому что течет вода.
– Кажется, я знаю! – кричу я, но она уже перекрыла воду.
– О чем ты, Ханна?
Клик, закрывается крышка чайника, и щелк, включается кнопка на нем.
– Знаю, что это за люди, – говорю я.
У меня за спиной все замирает. Похоже, сестра Рут снова ничего не понимает.
– Я думаю, этот человек, который так кричал, – мой дедушка.
– Твой…
– Дедушка, отец кого-то из родителей, а в просторечии просто пожилой человек, точка.
Поворачиваюсь к сестре Рут, чтобы по ее лицу определить, все ли ей понятно. Конечно, ей ничего не понятно, и она снова таращится на меня. Я вздыхаю.
– Они же кричали Лена, – объясняю я бедной, глупенькой сестре Рут. – Так зовут мою маму, помните? А кроме того, я его узнала.
Я не жду, что сестра Рут попытается подумать самостоятельно, а сразу рассказываю про нашу с мамой первую вылазку. Как мы ехали по гладкой дороге, в сад, где лужайка пахла как наше моющее средство, и цвели гортензии размером с кочан капусты. На праздник, где угощали одной лишь нездоровой едой. И о моем дедушке, как он сидел со мной на траве и рассказывал про божьих коровок.
– Божьи коровки приносят много пользы, потому что поедают клещей и тлю, – повторила я его слова. – А еще считается, что они приносят счастье.
Сестра Рут между тем возвращается за наш стол. Мышиным шагом подкравшись от кухонного уголка, плюхается на стул. Вода в чайнике давно закипела и, конечно же, остынет, а чая мне так и не нальют.
– Так ты и в самом деле уже видела его? – первое, что спрашивает сестра Рут, когда я замолкаю.
Киваю.
– Мы с мамой часто совершали такие вылазки. На море и в Париж. Эйфелева башня была построена к столетней годовщине Французской революции и имеет триста двадцать четыре метра в высоту. – Я наклоняюсь через стол и добавляю шепотом: – Только об этом никому нельзя говорить.
– Не понимаю… – Сестра Рут снова лепечет.
– Ну, что мы совершали такие вылазки. Это секрет. Иначе нам достанется, мне и маме.
– От папы?
– Да. – Я снова киваю. – Мама ведь такая неумеха. Не может даже печку сама растопить. Папа сказал бы, что ей слишком опасно водить машину, тем более со мной, и так далеко. Да и Йонатан тоже наверняка рассердился бы.
Вообще-то я не хотела больше думать о Йонатане, потому что мне его так жалко из-за всей этой возни с ковром… Чтобы отвлечься, разглаживаю платье у себя на коленях. У этого платья карманы с обеих сторон. На правом кармане снизу разошелся шов, поэтому класть что-то можно только в левый.
– Почему твой брат рассердился бы? Вы не брали его в свои поездки?
– Ему все равно не понравилось бы.
Сестра Рут склоняет голову набок.
Поначалу я не хочу говорить, потому что мне немного стыдно. Но потом задумываюсь: ведь я не виновата, что мама любит меня больше и предпочитает брать в поездки одну.
– Дело не в этом… он бы рассердился, если б узнал, что мы давали ему снотворное, – объясняю я, но не смотрю при этом на сестру Рут и продолжаю разглядывать свое платье.
Мама непременно должна зашить правый карман, когда мы вернемся домой.
Лена
Это произошло в мае, в четверг. В этот день я исчезла из этого мира. Алиса провалилась в кроличью нору, полетела вниз головой и ударилась о землю. Подозреваю, что он вколол мне анестетик, прежде чем уволок в хижину. Первое, что я помню, – это запах мочи, пота и затхлого воздуха. Потом, словно откуда-то издалека, – лязг, как будто ключ проворачивается в замке, и щелчок выключателя. Я шевельнулась, только когда он несколько раз ткнул меня ботинком.
– Как ты, Лена? – спросил стоящий надо мной человек и улыбнулся.
Взгляд метнулся по комнате, от стеллажа, занимающего почти всю стену с противоположной стороны, по консервным банкам из стекла, картофельным мешкам, еще каким-то припасам, к чему-то темному – судя по серебристым замкам, моей дорожной сумке; от нескольких канистр и поленницы в углу к лампочке под потолком, а от нее – по собственным ногам к перемотанным упаковочной лентой щиколоткам, по своим запачканным джинсам к пропахшей по?том майке и рукам, стянутым в области запястий и прикованным цепочкой из стяжек к сливной трубе раковины. И, наконец, снова к человеку, который все с той же улыбкой терпеливым голосом повторил свой вопрос:
– Как ты, Лена?
Лена. Это не я, меня не так зовут.
Шестеренки в мозгу пришли в движение. Это недоразумение; должно быть, он меня с кем-то спутал. Я заскулила в кляп, как побитая собака. Потом попыталась все объяснить. При этом с такой силой тянула руки, что стяжки врезались в кожу.
Он сочувственно покачал головой, развернулся и пошел к двери. Клик, свет погас. Дверь закрылась, лязгнул металл, ключ дважды провернулся в замке.
