– Тогда зачем делать это?
– Жизни нужно много пространств, много закутков.
– Например, с молодым неженатым мужчиной вроде меня?
– Почему такой сердитый тон?
– Я никогда не думал об этом как о закутке. Как об удобстве.
– И я тоже. Просто пыталась объяснить, что…
– Образно говоря, я – помещение. Куда можно зайти, получить то, чего хочется, не заморачиваясь обязательствами, а потом уйти, закрыв за собой дверь…
– Сэмюэль, прошу тебя…
– Просишь что? Принять твой «рационалистический» подход к тому, что между нами?
– И что же между нами?
– Любовь.
– Ты путаешь страсть с любовью. Страсть – это то, что мы чудесным образом создаем вдвоем. Я тоскую по этим часам, проведенным вместе. По твоим прикосновениям. По тому, как чувствую твое желание, твою потребность во мне. И, надеюсь, ты так же чувствуешь мое желание, мою потребность в тебе.
– Ты – все, чего я когда-либо хотел.
– Но ты так мало знаешь обо мне.
– Что ты хочешь этим сказать?
– У нас с тобой нет повседневной жизни.
– Потому что ты регулируешь наши встречи. Два раза в неделю, два часа, не больше.
– Я замужем. У меня есть повседневная жизнь с кем-то другим. Жизнь, которую я не собираюсь разрушать. Ты ведь никогда ни с кем не жил, не так ли?
Я отрицательно покачал головой, сознавая, что моя неопытность в таких вопросах вот-вот всплывет передо мной зеркалом, в котором проступит капризный мальчишка-любовник, переступающий множество границ. И самая важная из этих границ – желание большего, в то время как у меня и так уже много всего с Изабель. Это часто бывает в делах интимных. Их никогда нельзя просто свести к эротическому наслаждению друг другом. В какой-то момент они приобретают больший смысл. И требуют привязки перспективы будущего; страсти ради страсти становится недостаточно. Мне еще предстояло выработать эту насущную человеческую потребность в обязательстве и обладании. Здесь Изабель намного опережала меня.
– Когда у тебя в конце концов появятся семейные отношения, ты увидишь, как изменится ваша совместная жизнь. Независимо от того, насколько глубока любовь, рано или поздно приходит повседневность. Вы просыпаетесь рядом изо дня в день, изо дня в день. Страсть, которую вы когда-то испытывали друг к другу, утихает. Потому что теряет свою новизну, любовную горячность. И, если у вас есть дети…
– Почему у тебя нет детей?
– Это разговор для другого раза.
Она затушила сигарету, откинула одеяло, встала с кровати; ее гибкое тело, теперь так хорошо мне знакомое, освещалось каскадным пламенем свечи на маленьком столике, который служил обеденным. Она открыла дверь в крошечную ванную и сняла с крючка обычный серый махровый халат. Завернувшись в него, она объявила:
– У меня прием, на котором я должна быть меньше чем через час.
– Так ты хочешь, чтобы я ушел?
– Думаю, сегодня мы зашли слишком далеко.
– Под этим ты подразумеваешь, что я начинаю становиться собственником.
– Под этим я подразумеваю: если ты не согласен с тем, чтобы в установленных границах получать и доставлять удовольствие… если настаиваешь на том, что тебе «нужно нечто большее»… мне придется покончить с этим прямо сейчас.
Я заморгал в растерянности. Часто-часто. Я изучал ее лицо, наполовину скрытое от меня. На нем застыло выражение жесткое, напряженное, расчетливое. Внутренний голос прошипел: «Не вздумай потерять все это из-за своего глупого собственничества».
– Извини, – сказал я.
– Не извиняйся. В каком-то смысле это даже трогательно. Мило.
– Позволь мне сказать прямо: у меня нет реальной жизни вне этого.
– Ты здесь. В Париже. Живешь здесь.
– И у меня есть ты. Два раза в неделю. И это замечательно.
– Так оно и есть.
Я выбрался из постели. Подошел к ней. Обнял, распахивая ее халат. Снова крепко прижал ее к себе. Она отступила назад, запахивая халат.
– У меня нет времени, – прошептала она.
– Твое мероприятие в семь. Сейчас всего шесть.
– Это в восьмом округе. Мне понадобится полчаса, чтобы добраться туда на метро, и прежде еще полчаса, чтобы привести себя в порядок.
– Чтобы смыть все следы меня, нас. Он ведь будет там, не так ли?
– Ты имеешь в виду моего мужа, когда говоришь «он»? Шарля? Да, он будет там. Виновник торжества, получающий награду, – наш давний друг.
– Почему у тебя нет детей? – брякнул я, не успевая подумать. Вопрос вырвался выстрелом из дробовика.
Она провела рукой по глазам. Повернулась ко мне.
– Его звали Седрик. Он родился тридцать первого декабря 1973 года. Его первые шесть месяцев были абсолютным счастьем – даже бессонные ночи, усталость, издерганность. Шарль был предан ему. Материнство – это все, о чем я когда-либо мечтала. Особенно после того, как выросла с родителями, не уверенными в своих родительских чувствах; они были рядом, но всегда как будто где-то в другом месте. – Она кивнула на сигареты и зажигалку, все еще валявшиеся на разгромленной постели. Я потянулся за ними, попутно подхватывая джинсы. Пока она закуривала, я наполовину оделся. – Ты одеваешься, потому что знаешь, что я собираюсь тебе сказать.
Я схватил футболку и натянул ее через голову. Я догадывался о том, что мне предстоит услышать, но промолчал. Она посмотрела мне в глаза. Ее взгляд не дрогнул, когда она продолжила:
– В ночь на 12 марта 1974 года я уложила Седрика в кроватку. Как обычно, я держала его на руках и шептала, как сильно его люблю. Вскоре он заснул. Мы с мужем тоже легли. И проспали всю ночь напролет. Когда я проснулась, было почти восемь утра, мы с Шарлем никогда не вставали так поздно – Седрик был нашим естественным будильником. Но в то утро в доме стояла тишина. Когда я вошла в детскую, он лежал в своей кроватке, неподвижный. С легкой улыбкой на лице. Эта улыбка у меня перед глазами, она всегда будет со мной, пока я жива. Стоило мне взять его на руки, как я уже кричала. Потому что он не дышал. Не реагировал на мои вопли. На мои мольбы откликнуться. Седрик даже не шевельнулся. Потому что был мертв. – Молчание. Она ни на мгновение не отвела взгляда. – Синдром внезапной детской смерти. Полиция, судмедэксперт, проводивший вскрытие, психиатр, к которому меня отправили после того, как я начала строить планы самоубийства, в чем видела единственное избавление от той сокрушительной, невыносимой боли, что меня топила… Все специалисты говорили мне одно и то же: моей вины в случившемся нет. Синдром внезапной детской смерти не имеет ни закономерности, ни причины. Как будто Ангел Смерти просто выбрал наугад здорового ребенка и решил забрать его крошечную жизнь. Седрику было пять месяцев, две недели и шесть дней, когда он умер. Первые два года после его смерти я была практически затворницей. Похудела на пятнадцать килограммов. Ни одно снотворное из того, что прописывали врачи, не действовало более трех часов. Никакой транквилизатор не снимал боли. Мы с Шарлем всерьез говорили о том, чтобы поместить меня на время в стационар. Не скажу, что настал день, когда я пошла на поправку, когда в голове что-то щелкнуло и агония утихла. Агония никогда не закончится. Но у меня не было другого выбора, кроме как вернуться к жизни.
Отчасти я понимал, что следовало бы взять ее за руку. Но в моем взбудораженном сознании крутился все тот же вопрос.
– И после этой трагедии…
Она перебила меня:
– … не пытались ли мы завести еще одного ребенка?
В этот момент я ожидал, что она отвернется. Она этого не сделала.
– Пока нет. Но, как только ты вернешься в Америку, я откажусь от таблеток.
– Шарль знает об этом?
– Шарль – мой муж. Конечно, мы обсуждали этот важнейший вопрос. Так принято в семье, Сэм.
– Спасибо тебе за это «важнейшее» открытие.
– Что за капризный тон?
– Капризный… капризный? Как у маленького мальчика…
– Я этого не говорила.
– Но именно таким ты меня видишь: наивным мальчиком с определенной степенью сексуального мастерства. С кем ты можешь время от времени встречаться на пару часов, а потом выбросить, как только решишь, что готова к новому ребенку.
– Желание встречаться с тобой, проводить с тобой эти драгоценные мгновения, не имеет ничего общего с моим намерением снова попытаться стать матерью. После смерти Седрика я решила, что больше не захочу еще одного ребенка, потому что не смогу заново пережить агонию возможной потери. Потому и перешла на таблетки, чтобы никогда не беременеть. Но потом передумала.
– Тем более что срок пребывания здесь американского малыша подходит к концу.
– Как ты смеешь смотреть на это так упрощенно? – Теперь в ее голосе звучал гнев.
– Упрощенно? Я же всего лишь твой промежуточный секс-партнер; утешение в постели на время, пока ты «все еще скорбишь». И мне светит отставка, как только ты решишь…
– Где твоя эмпатия, Сэмюэль? Твоя доброта?
– Ты бы никогда не задумалась о том, чтобы родить ребенка от меня.
Она сердито уставилась на меня широко распахнутыми глазами.
– О, так вот из-за чего на самом деле вся эта истерика? Это должна быть твоя сперма…
– Я люблю тебя…
– Ты понятия не имеешь о том, что такое любовь, Сэмюэль. Потому что пока еще ничего не знаешь о жизни.
– В то время как твой престарелый муж…
– Вряд ли его можно назвать престарелым. Но да, он почти в два с половиной раза старше тебя – и по-настоящему зрелый взрослый.
– Не то что я.
– Да, не то что ты. Потому что настоящий мужчина проявляет сострадание, понимание и бескорыстие. Мы с Шарлем вместе потеряли ребенка – худшее испытание для пары. И Шарль был рядом со мной, когда я скатывалась в пучину безумия. Вот настоящий мужчина. А не какой-то обиженный юноша с ограниченным взглядом на сложности…
Я потянулся за свитером и курткой.
– Я больше не буду отнимать у тебя время.
Я вышел за дверь и спустился по лестнице, ни разу не обернувшись, чтобы проверить, смотрит ли она, как я ухожу из ее жизни.
***
Следующим вечером я ехал на поезде в Венецию. Семнадцать часов пути. Чтобы сэкономить, я не стал покупать спальное место в вагоне второго класса, как и плацкарту. На остановке в Тулоне, когда рассвет очертил небо и разлился по чернильным водам Средиземного моря, меня разбудила пожилая пара, новые пассажиры, недовольные тем, что я разлегся на их местах. Купе оказалось зарезервированным. Как и все остальные. Вагон-ресторан еще не открыли, да и в любом случае такие траты не вписывались в мой бюджет. Следующие пять часов пути на восток я провел в коридоре вагона, устроившись на полу и подложив под спину рюкзак. Я убеждал себя в том, что мой уход из жизни Изабель полностью оправдан; что она использовала меня все это время. Уже потом, много позже, я понял одну важную вещь: совершая что-то по глупости, мы зачастую переписываем сюжетную линию, чтобы с ней жилось удобнее. Но чем больше я пытался исказить повествование, оправдывая свою выходку, тем яснее осознавал, что уклоняюсь от сути вопроса. Наконец я решил отвлечься, достал из рюкзака очередной роман и погрузился в чтение.
«Мадам Бовари». Изабель была так права насчет Флобера. Разрушитель формы, он создал новую литературную группу, написав первый роман о бытовой скуке. Шарль Бовари, грустный провинциальный маменькин сынок. Зануда. Шарль, муж Изабель, – преуспевающий столичный финансист. Они вместе нашли любовь. Вместе зачали ребенка. Потом вместе пережили трагедию, какую не могли и вообразить. А я катком прошелся по ее горю. Гордость глупца. Отсутствие душевной тонкости красноречиво говорило о моей незрелости.
Итальянские пограничники зашли в поезд в Вентимилье. Один из них стрельнул у меня сигарету после того, как шлепнул отметку в мой паспорт. А между тем у меня в голове вырисовывался план. Сойти здесь. Следующим поездом пересечь границу в обратном направлении. Вернуться в Париж поздно вечером, но прежде выйти на час в Лионе, чтобы позвонить Изабель и вымолить прощение.
От Лиона до Парижа пять часов на поезде. Я бы вернулся в пятый округ до полуночи. Рухнул в постель. Проспал глубоким сном раскаявшегося, искупившего вину. Утром я бы отправился в Le Select и завис там бесцельно на несколько часов. А ровно в пять пополудни уже набирал код на двери дома 9 по улице Бернара Палисси. И снова оказался бы в прощающих объятиях Изабель.
Что заставило меня отказаться от этого плана и не исправить ущерб до того, как его усугубит расстояние? Как бы отчаянно мне ни хотелось спрыгнуть с поезда и помчаться в Париж, мои представления об Изабель, пусть и ограниченные чудесными контурами ее тела, подсказывали, что такой поступок выставит меня эмоционально зависимым подростком. Тем более что после вчерашнего она, возможно, решила вычеркнуть меня из своей жизни. И кто мог винить ее за это?
Венеция в марте. Темное монохромное небо. Легкий коварный дождь. Огни канала: расплывчатые пятна. Дешевый полузвездочный отель с убогой кроватью и видом на переулок, где почти всю ночь совокуплялись разъяренные кошки. Я восхищался барочным водным великолепием этого города. Слушал арии Монтеверди на площади святого Марка и думал, что, возможно, Бог существует. Или, по крайней мере, тот, кто запускал свыше такую экстатическую музыку сфер. Я ходил пешком по пять-шесть часов в день. Лучшее лекарство от моей ползучей печали. Я позаботился о том, чтобы, помимо заказа еды и услуг, не попадать в ситуации, требующие разговора. Мера скорее карательная, но мне попросту не хотелось никакого общения. Я заказал себе билет на почтовое судно, которое через четыре дня должно было прибыть в Александрию, но после двух дней в море причаливало в афинском порту Пирей. Однако прежде чем исчезнуть в Греции, я решил исполнить то, что в американском футболе известно как пас «Аве Мария»[52 - Пас «Аве Мария» – бросок через все поле на последней минуте матча.]. Другими словами, попытка спасти безнадежное дело. Я зашел в «Вестерн Юнион» и отправил Изабель длинную телеграмму.
Я поступил глупо.
Я глубоко сожалею и прошу прощения за свое легкомыслие; за то, что причинил тебе боль.
Скажи только слово, и я вернусь в Париж. И не потребую ничего больше, чем наши заветные вечера вместе. Я здесь, в Венеции, до этой пятницы.
Я пойму, если ты скажешь «нет», и больше не побеспокою тебя, если таков будет твой ответ.
Думаю о тебе с бесконечной нежностью.
Со всей моей любовью.
Я добавил постскриптум, указав адрес своего отеля на случай, если она захочет послать ответную телеграмму. А потом со мной можно будет связаться через «Американ Экспресс» в Афинах.
Я не надеялся на то, что она ответит.
Она и не ответила. Ощущение потери усилилось. И Венеция – самый призрачный, зловещий и заболоченный из всех городов – лишь усугубляла мою безмолвную скорбь.
В последний день моего венецианского заточения мне пришлось выписаться из отеля еще до полудня. Я оставил свой рюкзак на стойке регистрации и направился в маленькое кафе неподалеку, чтобы пообедать дешевой пастой. Я выпил два бокала вина. Потом вернулся в отель, чтобы забрать свой багаж и ехать на речном трамвайчике в порт. Хозяин гостиницы протянул мне желтый конверт.
– Доставили пять минут назад, – сказал он. – Вам повезло… или нет.
Понятное дело, ведь телеграмма всегда является источником хороших или плохих новостей.
Я вскрыл конверт. И прочитал.
Сэмюэль, твое послание тронуло меня… Как бы ни прошли те последние наши часы вместе, пожалуйста, знай, что, когда ты вернешься в Париж, я буду рада видеть тебя на рю Бернар Палисси, 9. Во второй половине дня, bien s?r[53 - Конечно (франц.).].
