– Все предусмотрено. Ничего никогда не бывает абсолютно новым.
– Ясно, что ты не знаком с капитаном Писарро. Вот уж от кого можно ждать чего угодно.
– Ты часто о нем говоришь. Он что, твой друг?
– Он мой начальник. Кровожадный зверь с золотым сердцем. Человек, которого хочется придушить, а на следующий день ты его обожаешь; жестокий и эгоистичный старик, которого презираешь все то время, когда не восхищаешься, и который похож на шлюху из таверны, которая изменит тебе с кем угодно, однако наедине заставляет чувствовать тебя богом и единственным мужчиной в ее жизни.
– Он делает тебя счастливым в постели?
Испанец вздрогнул, выхватил меч и одним взмахом отсек бы инке голову, если бы тот не кинулся наутек.
– Что ты несешь, мерзавец? – в ярости воскликнул испанец. – Как ты смеешь?..
Чабча Пуси остановился в пятнадцати метрах и протянул руки, желая его успокоить.
– Погоди! – взмолился он. – Не кипятись. Я не хотел тебя оскорбить.
– Как это не хотел оскорбить? – кипятился Молина. – Ты только что спросил, не сплю ли я с Писарро. Кто я, по-твоему? Грязный педераст?
– Ты говорил о нем с таким чувством и воодушевлением! С ненавистью и одновременно с любовью, как обычно говорят о любимой женщине.
– Пошел ты в ад, проклятый пособник демонов! Заруби себе на носу: еще один подобный намек – и ты покойник. У нас в стране содомский грех карается отрезанием виновным тестикул, которые заталкивают им в рот, затем подвешивают вниз головой и оставляют истекать кровью. Ясно?
– Яснее некуда… Но скажи-ка: вы это делаете по закону, по традиции или только из суеверия?
Ночевали они в заброшенной хижине, и, хотя по вине землетрясения глиняные стены треснули, а кровля частично обвалилась, они были готовы пойти на любой риск, лишь бы не умереть от холода посреди пуны.
Из недр земли то и дело доносилось рычание, ее била дрожь, словно больного в приступе горячки, не давая никому вздремнуть хотя бы час; она сдерживала силу, затаивалась, но ждала возможности нанести удар, когда все решат, что наконец она успокоилась.
Чабча Пуси казался другим человеком. Его и без того слишком сухощавое и пепельное лицо за ночь превратилось в подобие окаменевшей посмертной маски, и, когда, сидя в углу, инка закрыл глаза и затянул какую-то монотонную песню, без конца ее повторяя, у капитана Алонсо де Молины возникло такое чувство, будто он присутствует на отпевании, где играет одновременно роль покойника и свидетеля.
Земля под ногами продолжала содрогаться, и, ощущая ладонями безмерную силу, которую она в себе таила, он как никогда ясно осознал, насколько бесконечно мал человек по сравнению с грандиозностью Природы и абсолютно беспомощен: только и остается, как с замиранием сердца ждать, что решит Провидение относительно твоей судьбы.
– Пачакамак сердится[30 - Пачакамак – в инкской мифологии бог огня и землетрясений, создавший мир и существа, которые в нем обитают.], – уверенно объявил курака. – И я спрашиваю себя, а не голоса ли твоей свирели пробудили его от долгого сна.
– Оставь эти глупости! – ответил Молина. – Боги тут не при чем. Это всего-навсего землетрясение: я пережил уже четыре, с тех пор как прибыл в этот Новый Свет, который, как видно, находится в процессе создания… Единственное отличие состоит в том, что здесь оно длится дольше.
– Когда я был ребенком, землетрясение разрушило мой дом, – очень тихо проговорил инка. – Все погибли.
И тут он погрузился в свое беспрерывное монотонное пение, оставив андалузца наедине с его черными мыслями.
Вот оттуда начинается путь в Панаму, чтобы навеки погрязнуть в нищете и бесчестии… А вот тут – в неизведанное, к новым страданиям или же завоеванию новых земель, к славе и богатству. Пусть каждый выберет, как подобает доброму кастильцу, что ему больше по душе…
Он опять вспомнил слова Писарро и призадумался: к какой такой славе или богатству приведет его путь, который он выбрал, когда свалял дурака и переступил черту – ту самую, что отметил на песке старый пройдоха.
И вот теперь он сидит здесь, на крыше мира, в глухую ночь, холодный, голодный и напуганный. Он забрался в такую даль от дома и от семьи – дальше некуда, а напротив него – чудак, который надеется укротить гнев бога Пачакамака пением какой-то бессмыслицы, – а все оно, глупое любопытство, это оно завело его в эту абсурдную страну. Спрашивается, что он тут потерял?
И не нашел ответа.
А по сути… Какое это имеет значение?
Он вновь вспомнил Марко Поло и решил, что, пожалуй, ему хотелось бы однажды вернуться в родную Убеду и засесть – уже будучи стариком – за описание своих приключений в землях Великого Инки в компании сурового, вечно хмурого кураки. Поскорее бы оказаться в Куско и проверить, правда ли то, что рассказывали о тамошних дворцах из золота, не уступающих великолепию двора Великого Могола. Его грела мысль о том, что, благодаря его рассказам, Европа узнает о странных обычаях страны, где все – за исключением личной свободы – прекрасно отрегулировано. Возможно, если повезет, он, Алонсо де Молина, войдет в Историю так же, как наверняка войдет в нее отважный венецианский купец, хотя ни о ком из них нельзя будет сказать, что они это сделали ради наживы: ведь единственное, что подтолкнуло его к знакомству с новыми краями, – это дух приключений.
Следующий толчок оказался еще сильнее. Прогрохотало глубже, и от стены с шумом отвалился кусок глины, засыпав обломками подол спавшего Чабчи Пуси, и тот очнулся.
– Я видел твоего господина Писарро, – сказал он. – Он был в металлических одеждах с головы до ног и восседал на огромном звере, который изрыгал из пасти пену и огонь… Вид его был еще более ужасающий, чем у самого Супая.
– Любой демон мог бы многому научиться у Писарро. И не только тому, что касается внешнего вида.
– Он принесет много вреда.
– Он это умеет делать.
– А сколько у него войск?
– Войск? – Молина не удержался от ироничной улыбки. – Последний раз, когда я его видел, у него под началом было четырнадцать человек, но, скорее всего, большинство из них уже его покинуло. У него нет ничего, кроме отваги, скверного характера и огня, который сжигает его изнутри.
– Значит, он не представляет собой опасности?
Андалузец пожал плечами.
– Как посмотреть… – сказал он. – Писарро сам по себе представляет более грозную силу, чем какая-нибудь Фламандская терция[31 - Терция, или испанское каре, – самое крупное формирование испанской армии в XVI веке (с 1505 г.) и одновременно – вид боевого построения. Могла вести сражение самостоятельно, в нее входил полный комплект необходимых для этого родов войск: пикинеры, мечники, аркебузиры и мушкетеры. Почти до середины XVII века считалась непобедимой. Формировались по территориальному признаку: так, Фламандская терция (одна из наиболее крупных) была расквартирована в Испанских Нидерландах.]. Терцию можно разгромить, а вот Писарро всякий раз возрождается из пепла.
Сквозь пыль, поднимавшуюся от сотрясавшейся земли по ту сторону грязных стен, которым пока удалось устоять, начал пробиваться слабый свет. Молина выпрямился и обвел долгим взглядом мертвую равнину, представившуюся ему полем битвы, которое предпочли покинуть даже мертвые тела.
Снежные вершины исчезли, поглощенные густым туманом, и на их месте виднелось только огромное бесформенное пятно – темное и угрожающее, – которое делало безжизненную пуну еще более мрачной.
– Эта страна для меня велика, – не оборачиваясь, сказал испанец. – Все такое безмерное – в высоту, в длину и в ширину, – что я ощущаю себя ничтожеством и словно бы теряю желание бороться… Я начинаю бояться, что никогда не доберусь до Куско…
– Доберешься, – уверенно отозвался туземец. – Однако нам лучше вернуться на Королевскую дорогу, потому что, пробираясь через горы, терпя холод и голод, мы почти не продвигаемся вперед.
– А как же люди Атауальпы?
– Они мне представляются наименьшим из зол.
Андалузец был того же мнения, поэтому они вновь пустились в путь, но теперь искали большую дорогу из тесаных камней: протянувшись на тысячи километров через горы, плоскогорья, глубокие долины, густые леса и суровые пустыни, она соединяла Кито и Куско, северную и южную столицы гигантской империи.
Пуна, расположенная на высоте больше четырех тысяч метров между двумя нескончаемыми цепями параллельных гор, была покрыта повсюду, насколько хватало глаз, невысокой, неровной желтоватой растительностью, вроде пучков короткой травы, которая с трудом пробивалась среди каменистых урочищ или черных валунов, заросших мхом, по которым бродили дикие стада гуанако[32 - Гуанако – животное семейства верблюдовых, предок одомашненной ламы.].
Пыль, поднявшуюся вверх при сотрясении земли, мало-помалу прибивало мелким бесшумным дождиком, который с каждым часом усиливался, и двое путников были словно две точки, затерянные в бескрайности этого величественного безмолвного пейзажа, где, казалось, никогда раньше не ступала нога человека.
– Я «сын Грома», потому что мать родила меня в грозу в горах, и мы все так и рождаемся: выходим из утробы под грохот молний, наделены даром предвидения и способностью противостоять проклятиям Супая, духа зла…
Старик – корявый и скрюченный, как корневище виноградной лозы, приготовленное для костра, – сидел на корточках в глубине огромной зловонной пещеры, а снаружи дождь лил с такой силой, что, казалось, мир вот-вот окажется во власти нового Великого потопа.
– Я знал, что ты придешь… – добавил он после непродолжительного созерцания огня. – Уже несколько лет как предзнаменования пророчат наступление эпохи рабства, которой не будет конца. Раса, начало которой положил Манко Капак, погрузится в забвение, а миром будут править демоны, которые кажутся богами… – Он прервался и взглянул ему в глаза. – Но ты этого не увидишь. Ни ты, ни другой.
– Какой другой?
– Другой Виракоча, который находится среди нас.
– Другой Виракоча? – удивился Молина. – Я не слышал ни о каком европейце, который бы до меня прибыл в эту страну.
– Ну так он существует. Я знаю, что существует.
– И где же он находится?
– Очень далеко.
– Как я могу его найти?
– Не знаю. Но я могу сделать так, что ты с ним поговоришь.
– Когда?
– Сегодня ночью.
Удивленный Алонсо де Молина повернулся к Чабче Пуси, молча наблюдавшему за происходящим.
– Что он говорит? – возмутился он. – Как я могу сегодня ночью разговаривать с кем-то, кто находится очень далеко?..
– Некоторые из «детей Грома» утверждают, что обладают сверхъестественными способностями, недоступными твоему воображению…
Испанец в нерешительности заерзал.
– Мне никогда не нравились колдовские дела, – сказал он. – И проделки шарлатанов… – Он сурово глянул на старика. – Если попытаешься меня обмануть, я покажу тебе, что моя «труба громов» может в два счета покончить с «сыном Грома».
– Угрожать смертью человеку моего возраста – это все равно, что мочиться в реку, – прозвучало в ответ. – И речному потоку ничего не прибудет, и мою печаль не приумножишь… – Он надолго замолчал, глядя на стену дождя, которая скрывала пейзаж по ту сторону входа в его пещеру, и наконец спросил: – Так хочешь или нет поговорить с другим Виракочей?
Андалузец долго смотрел на Чабчу Пуси: вид у того был как никогда отсутствующий и невозмутимый.
– Что скажешь? – спросил Молина.
– Не хочу ничего говорить.
– Почему?
– Никто не должен никому давать советов в подобном деле. Ты один несешь ответственность за свои поступки.
В тоне его голоса было что-то такое, от чего беспокойство Молины возросло, и он хотел было решительно отклонить предложение странного старика, однако любопытство вновь одержало верх, и, не желая упускать возможность спустя столько времени пообщаться с представителем своей расы, он слегка кивнул головой в знак согласия.
– Ладно! – сказал он. – Сделай так, чтобы я с ним поговорил, кто бы это ни был…
– Надо подождать, когда он уснет, – заметил старик. – Как только он уснет, его дух освободится и прилетит к нам.
Они стали ждать. Наступила ночь, дождь прекратился, теперь равнина оказалась во власти завывающего ветра, а внутри пещеры было слышно лишь легкое потрескивание огня; никто не осмеливался даже пошевелиться.
«Сын Грома» дремал. Он сидел абсолютно неподвижно, привалившись к стене, вблизи дымившегося костра, который отбрасывал тени на его изборожденное морщинами лицо, и был где-то очень далеко. И вот, уже ближе к рассвету, он встрепенулся, широко раскрыл рот, и из глубины его гортани раздался еле слышный голос, который прошептал на чистом кастильском языке:
– Кто ты такой?
Алонсо де Молина, который успел задремать, вдруг почувствовал, как какая-то ледяная рука сжала ему горло, прерывая дыхание, и он не мог проронить ни звука – лишь глядел, выпучив глаза, на этот беззубый неподвижный рот, из которого вновь раздался тот же вопрос:
– Кто ты такой? Почему ты меня ищешь?
– Я капитан Алонсо де Молина, – наконец сумел выдавить он. – А ты кто?
– Капитан!.. – повторил голос. – Капитан!.. Помогите мне!..
– Кто ты такой?
– Ради Бога!.. – вновь взмолился жалобный голос. – Помогите мне!..
– Но кто ты такой?..
– Гусман Боканегра… Разве вы меня не помните…
– Боканегра!.. – изумленно повторил андалузец. – Это невозможно! Ты же утонул в море…
Он вдруг провалился в глубокую пропасть, утратил понятие времени и пространства, перенесся в свои воспоминания и вновь вернулся к четкому сознанию окружающей реальности лишь тогда, когда солнце встало уже высоко, а Чабча Пуси тряс его за плечо:
– Просыпайся! – приговаривал курака. – Просыпайся же!.. Мы не можем терять целый день пути.
Испанец не сразу сообразил, где находится, и, обнаружив, что в пещере никого больше нет, спросил, указывая на место возле костра:
– Где он?
– Рано утром ушел в горы.
– А что это было?
– Видно, он что-то такое кинул в огонь, и это нас усыпило. Колдовские трюки.
– А ты слышал?
– Что?
– То, что он сказал… Он говорил на моем языке.
– Я ничего не слышал. Наверно, спал… А что он сказал?
– Он просил меня о помощи… Уверял, что он Гусман Боканегра и умолял меня помочь.
