– Откуда вы? – спросила она Пэла.
– Из Парижа, мадам.
Та пришла в восторг.
– Ах, Париж!.. И что слышно из Парижа?
– В Париже все хорошо, мадам.
Она закусила губу, охваченная сожалением и ностальгией, и оба подумали, что будь в Париже все хорошо, Пэла бы наверняка здесь не было.
Франс Дойл пригляделась к молодому человеку. Примерно ровесник дочери, красивый, слегка исхудалый, но видно, что мускулистый. Лора и Пэл беседовали с Ричардом, но она не слушала, только смотрела и думала о своем. Уловив обрывки фраз гостя на плохом английском, оценила его вежливую, интеллигентную манеру говорить. Дочь влюблена в этого парня, в этом нет ни малейших сомнений – она прекрасно знала Лору. Снова взглянула на Пэла, заметила царапины у него на руках и на шее. Ссадины, отметины войны. Ни его, ни дочери в Саутгемптоне не было. Франс это поняла материнским чутьем. Но где же тогда они служили? И почему она солгала? Чтобы отогнать тревогу, Франс позвала горничную и велела приготовить комнаты.
Это был прекрасный день. Лора показала Пэлу Челси, а поскольку солнце сияло по-прежнему, они доехали на метро до центра. Погуляли в Гайд-парке в толпе таких же отдыхающих, мечтателей и детей. Видели несколько белок, не боящихся зимы, и водяных курочек на озере. На обед съели киш в пивной на берегу Темзы, дошли до Трафальгарской площади, а потом, не сговариваясь, до гостиницы “Нортумберленд-хаус”, откуда все и началось.
К Дойлам они вернулись под вечер. Пэла поселили в прелестной комнате на третьем этаже – у него так давно не было своей комнаты, где можно уединиться. Он повалялся на мягкой кровати, потом принял обжигающую ванну, смывая с себя грязь Суррея и Шотландии; в ванной долго рассматривал в зеркало свое тело, покрытое ранами и шишками. Потом вытерся, побрился, причесался и, не надевая рубашки, прошелся по теплой комнате, утопая ногами в толстом ковре. Остановился у окна посмотреть на мир. Уже спускалась ночь, сумерки были совсем такие же, как рассвет сегодняшнего утра, – улицы и милые тихие дома окутаны яркой синевой. Он смотрел на садики, по которым гулял поднявшийся ветер, на высокие голые деревья на проспекте, чьи ветви дружно шевелились при каждом порыве. Подул на холодное стекло и в запотевшем круге написал имя отца. Сейчас январь, месяц его рождения. Как отец там справляется без него, как ему, наверно, грустно и одиноко! Они были настоящей маленькой семьей, а Пэл разбил ее.
В комнату беззвучно вошла Лора. Несчастный Сын заметил ее, только когда ладони девушки легли на его разрисованный синяками торс.
– Что делаешь? – удивилась она, увидев его, полуголого, у окна.
– Задумался.
Она улыбнулась:
– Ты ведь знаешь, что сказал бы Толстяк, да?
Он весело кивнул, они произнесли хором, подражая отрывистому, унылому голосу приятеля: “ Не думай о плохом…”. И засмеялись.
Лора принесла баночку грима и, упорствуя в своих бесполезных уловках, нанесла несколько мазков на лицо Пэла. Он не спорил: какое счастье, что она касается его лица! И как изящно она одета, с легким макияжем, в светло-зеленой юбке, с перламутровыми жемчужинами в ушах. Такая красивая!
Когда Пэл повернулся, она заметила длинный шрам у него на груди, у самого сердца.
– Что это у тебя?
– Ничего.
Лора тронула шрам ладонью. Решительно она любила этого парня, но никогда не осмелится ему признаться. Они, конечно, много времени провели вместе в Шотландии, но, озабоченный мировыми проблемами, он всегда выглядел таким серьезным… Наверно, и не заметил, как она на него смотрит. Лора провела пальцем по шраму.
– Ты не мог получить такой рубец на занятиях.
– Это случилось раньше.
Лора не стала настаивать:
– Надевай рубашку, пора ужинать.
И вышла из комнаты, одарив своего француза улыбкой.
* * *
Пэл провел в Лондоне чудесную неделю. Лора водила его по городу. Он совсем не знал Лондона, хотя и провел здесь несколько недель, когда его вербовали. Лора показала ему все раны от Blitz[5 - Бомбардировка Лондона и других городов Великобритании авиацией гитлеровской Германии с 7 сентября 1940 года по 10 мая 1941 года.], все испепеленные кварталы: бомбежки нанесли Лондону огромный ущерб, пострадал даже Букингемский дворец. Во время налетов люфтваффе англичанам приходилось укрываться в метро. Поэтому Лора и решила вступить в УСО. Чтобы отвлечься от войны и ее стигматов, они ходили в кино, в театр, в музеи. В королевском зоопарке бросали черствый хлеб большим жирафам, здоровались со старыми львами – жалкими царями в клетках. Однажды под вечер случайно столкнулись на улице с двумя австрийскими агентами, которых видели в Арисейг-хаусе, но не подали вида. Иногда Пэл спрашивал себя, что сталось с его парижскими друзьями. Они наверняка продолжали учиться, готовились стать учителями, врачами, инженерами, брокерами, адвокатами. Мог ли кто-то из них вообразить, что он сейчас делает?
Накануне отъезда Пэл отдыхал у себя в комнате, растянувшись на кровати. Постучавшись, вошла Франс Дойл с подносом, на котором стоял чайник и две чашки. Пэл вежливо встал.
– Значит, завтра уезжаете, да? – вздохнула Франс.
Голос и интонации у нее были в точности как у Лоры. Она села на кровать рядом с Пэлом. Держа поднос на коленях, молча разлила чай и протянула ему чашку.
– А если честно, что происходит?
– Простите?
– Вы прекрасно знаете, о чем я.
Она пристально посмотрела на юношу.
– Ваша база не в Саутгемптоне.
– Нет там, мадам.
– И что это за база?
Вопрос застал Пэла врасплох, он ответил не сразу – не ожидал, что его станут расспрашивать без Лоры; будь она здесь, она бы нашла что сказать. Он попытался придумать какое-нибудь название, но его растерянность была слишком явной. Теперь уже поздно.
– Неважно, мадам. Военные не любят, когда разглашают сведения об этой базе.
– Я знаю, что вы не в Саутгемптоне.
В комнате повисло долгое молчание, но не неловкое – доверительное.
– Что конкретно вы знаете?
– Ничего. Но я видела ваши ссадины. Я чувствую, что Лора изменилась. Не к худшему, наоборот… Знаю, что она не возит ящики с капустой для Службы йоменов. Если два месяца возить овощи, так не изменишься.
Снова молчание.
– Мне так страшно, Пэл. За нее, за вас. Мне надо знать.
– Вряд ли вас это успокоит.
– Догадываюсь. Но я по крайней мере буду знать, почему волнуюсь.
Пэл посмотрел на нее – и увидел в ней своего отца. Будь она его отцом, а он Лорой, ему бы хотелось, чтобы она сказала. Невыносимо, что отец ничего о нем не знает. Будто его больше не существует.
– Поклянитесь, что никому не скажете.
– Клянусь.
– Клянитесь лучше. Поклянитесь своей душой.
– Клянусь, сынок.
Она назвала его “сынок”. Ему вдруг стало не так одиноко. Он встал, проверил, плотно ли закрыта дверь, сел рядом с Франс и прошептал:
– Нас завербовали в спецслужбы.
Мать прикрыла рот рукой.
– Но вы такие юные!
– Это война, мадам. Вы не сможете ничего сделать. И не сможете помешать Лоре. Не говорите ей ничего, не подавайте вида. Если верите в Бога, молитесь. Если не верите, все равно молитесь. И успокойтесь, с нами ничего не случится.
– Позаботьтесь о ней.
– Позабочусь.
– Поклянитесь тоже.
– Клянусь!
– Она такая хрупкая…
– Не настолько, как вы думаете.
Он ободряюще улыбнулся ей. И они долго сидели молча.
Назавтра после обеда Пэл и Лора покинули дом в Челси. Мать ничем не выдала себя. Перед отъездом, подойдя к Пэлу попрощаться, она незаметно сунула ему в карман пальто несколько фунтов стерлингов и шепнула:
– Купите ей шоколада, она так любит шоколад.
Он кивнул, слегка улыбнулся на прощание. И они уехали.
11
Отец внимательно следил за ходом войны. Ему было так страшно. Всякий раз, как заходила речь об убитых, он думал о сыне. Вздрагивал, слушая по радио сводки новостей. Потом стал изучать карту Европы, спрашивая себя, где сейчас его сын и с кем. Во имя чего он сражается? Почему дети должны воевать? Он часто сожалел, что сам не пошел вместо него. Им надо было поменяться местами: пусть бы Поль-Эмиль остался в Париже, в безопасности, а он бы отправился на фронт. Он не знал, куда и как, но сделал бы это, если бы смог удержать своего мальчика.
На все вопросы он просто говорил, ничего не уточняя: “Поль-Эмиль отлучился”. Друзьям сына, звонившим в дверь; консьержке, удивлявшейся, что Поля-Эмиля совсем не видно, он повторял одно и то же: “Его нет, он отлучился”. И захлопывал дверь или шел своей дорогой, чтобы раз и навсегда прекратить эти разговоры.
Он часто сожалел, что не закрыл парня в комнате. Запереть бы его, пока война не кончится. На ключ, чтобы никуда не вышел. Но раз уж он позволил ему уйти, то теперь не станет запирать дверь квартиры, чтобы тот обязательно мог вернуться. Каждое утро, уходя на работу, он тщательно проверял, не закрыл ли ее на ключ. Иногда возвращался, чтобы еще раз проверить. “Лишняя предосторожность никогда не помешает”, – думал он.
* * *
Отец был мелким служащим – составлял документы, штемпелевал бумаги. Он надеялся, что сын станет большим человеком, ведь сам он совсем неинтересный. Когда начальник возвращал отцу документы на исправление с нелестными замечаниями на полях, тот бранился: “Ничтожество! Ничтожество!”, толком не зная к кому обращается – к начальнику или к самому себе. Да, его сын станет важной персоной – главой канцелярии или министром. Чем дальше, тем больше отец им гордился.
В обеденный перерыв он бежал в метро, возвращался домой и хватался за почту: сын обещал писать. В отчаянии ждал писем, но их все не было. Почему же Поль-Эмиль не пишет? Отец тревожился, не получая вестей, молился, чтобы с сыном ничего не случилось, совсем исхудал. Еще раз заглядывал в почтовый ящик убедиться, что не пропустил письмо, потом печально воздевал глаза к январскому небу. Скоро его день рождения, сын наверняка даст о себе знать. Он никогда не забывал этот день, поэтому найдет способ с ним связаться.
12
По пустынной дороге в Чешире, в беспросветном мраке светомаскировки, торжественно шагал Толстяк с расческой в руке. Запыхавшись, на миг остановился и пригладил свою жуткую шевелюру. Несмотря на пронизывающий январский холод, он вспотел в слишком тесной форме. Не надо было так бежать. Вытер рукавом лицо, глубоко вдохнул для храбрости и преодолел последние метры, отделявшие его от паба. Взглянул на часы – половина двенадцатого ночи. Два часа изысканного счастья. Ночью, пока все спали, он убегал.
* * *
Вернувшись из увольнения, одиннадцать курсантов Секции F отправились на базу военно-воздушных сил в Рингвэе, недалеко от Манчестера, где проходил третий этап обучения УСО, который должен был завершиться в начале февраля. Через Рингвэй проходили все кандидаты в агенты Управления, здесь располагался один из главных центров подготовки парашютистов королевских ВВС. Воздушный десант был самым эффективным средством переброски британских агентов в оккупированные страны.
Они прибыли туда дней десять назад. Их обучение, сокращенное из-за обстановки в Европе, – несколько месяцев ускоренных занятий, нечто среднее между военным делом и театральной импровизацией, – вообще-то не внушало доверия. Первый же день в Рингвэе только усилил сомнения: их удостоили демонстрации способа парашютирования, который применялся в УСО, и это оказалось катастрофой. Благодаря хитроумной системе парашютист попросту вываливался в дыру в полу самолета: трос, закрепленный на парашюте и в кабине пилота, должен был на нужной высоте автоматически раскрыть купол, агенту оставалось лишь приземлиться так, как его учили на занятиях. Курсантов построили на плацу базы, где они внимательно следили, как бомбардировщик на бреющем полете сбрасывает мешки с землей, оснащенные этим оборудованием. У первого мешка парашют через несколько десятков метров действительно раскрылся, но второй, а за ним и третий просто глухо рухнули на землю. Четвертый парил под красивым белым куполом, но пятый разбился. Курсанты, стоя полукругом, в ужасе созерцали это зрелище, представляя собственные тела, падающие с небес.
– Господи! – простонал Клод с вытаращенными глазами.
– Вашу мать! – ругнулся Эме рядом с ним.
– Ну и мерзость! – проронил Кей.
– Это что, шутка такая? – спросил Фарон лейтенанта Питера.
Но лейтенант, не позволяя сбить себя с толку, только тряхнул головой. Бледный как мел Дэвид перевел: “Сейчас сработает, сейчас сработает, вот увидите”. Экипаж самолета тоже не унывал и продолжал швырять мешки. Раскрылся один парашют, потом второй, появилась надежда – лейтенант ликовал. Но радость была недолгой: следующий мешок самым жалким образом шлепнулся в мокрую траву, у курсантов подвело животы от страха.
Несмотря на этот эпизод, они, как всегда, тренировались изо всех сил, не вылезая со взлетной полосы и из ангаров. Конечно, в Рингвэе не готовили настоящих парашютистов – отсюда и система автоматического раскрытия. Но им предстояло прыгать в сложных условиях: ночью, на низкой высоте. Важнее всего было удачно приземлиться: подогнуть сжатые ноги, вытянуть руки по швам и сделать простой кувырок – обязательный, иначе можно переломать все кости. Сперва они учились на земле, потом прыгали с небольшой высоты, со стула или скамейки, а на последнем этапе – с лестницы. Клод, бросаясь с лестницы, каждый раз вскрикивал. Прыжки перемежались физическими упражнениями, чтобы не утратить полученные в Шотландии навыки, а также изучением авиационной техники, прежде всего бомбардировщиков “Уитли”, с которых их будут сбрасывать во Франции, и маленьких четырехместных самолетов Уэстленд “Лайсендер”, не имевших вооружения, но способных приземляться и взлетать на кратчайшей полосе. Они должны были забирать их после выполнения задания прямо из-под носа немцев. Осматривая стоящие на земле летательные аппараты, курсанты, радуясь как дети, набились в кабины пилотов и стали играть с бортовым оборудованием. Станислас безуспешно пытался научить товарищей обращаться с рычагами управления, но те лихорадочно нажимали первые попавшиеся кнопки, а Толстяк с Фрэнком нацепили наушники и орали во все горло. Беспомощный и раздосадованный инструктор мог лишь констатировать разгром. Сам он оставался на площадке. А Клод, стоя рядом, беспокойно спрашивал, есть ли опасность, что кто-то из товарищей сгоряча сбросит многотонную бомбу прямо на взлетную полосу.
УСО отказывалось селить новобранцев в Рингвэе: здесь одновременно проходили подготовку солдаты британской армии, коммандос военно-воздушных сил и десантники, а слишком близкое соседство с кем-либо, даже с военными, считалось опасным для будущих секретных агентов. Поэтому различные секции размещались в Данэм-лодже, в Чешире, и курсантов каждый день возили на базу в грузовике. Из него они приметили паб по дороге в Рингвэй и, получив после первой недели увольнительную на несколько часов, все вместе отправились туда. Не успев войти в заведение, они с шумом ринулись к мишеням для дартса и бильярдным столам. Один Толстяк зачарованно застыл на липком полу: за стойкой он увидел женщину, показавшуюся ему самой невероятной на свете, и несколько минут созерцал ее. Вдруг его пронзило необъяснимое чувство счастья – он влюбился. Увидел ее лишь пару мгновений назад, но уже любил. Толстяк робко присел у стойки и снова стал любоваться худенькой брюнеткой, с бесконечной грацией раздававшей пивные кружки, угадывая под ее узкой блузкой осиную талию и изящное тело. Ему так хотелось ее обнять, что он, сам того не заметив, обхватил себя и сидел на табурете, затаив дыхание. Потом пустился заказывать пиво в огромных количествах, бормоча что-то невнятное на своем жалком английском, лишь бы она обернулась к нему, и глотая залпом кружки одну за другой, чтобы побыстрей заказать следующую. При таком ритме Толстяк вскоре напился в дым, а его мочевой пузырь готов был лопнуть. Он позвал Кея, Пэла и Эме на экстренное совещание в туалете.
– Черт тебя дери, Толстяк, на кого ты похож! – возмутился было Кей. – Попадись ты сейчас лейтенанту, с увольнениями будет покончено!
Но уже в следующую минуту Кей невольно расхохотался, глядя на пьяного Толстяка. Сощурив глаза, как близорукий без очков, тот мерил взглядом товарищей и, пошатываясь, хватался за грязные ручки кабинок, пытаясь удержаться на ногах. Голова у него кружилась, язык заплетался, он махал руками, чтобы было понятнее, и все его необъятное тело колыхалось, голова качалась взад-вперед, огромный подбородок растягивался, отросшие волосы мотались. Говорил он чересчур громко, с забавными ужимками, серьезно и монотонно.
– Мне плохо, друзья, – в конце концов объявил он.
– Заметно, – отозвался Эме.
– Нет… Это от любви. Из-за девушки из бара.
Затем повторил по слогам:
– Де-вуш-ка-из-ба-ра.
– Что девушка из бара?
