Пустотник приблизился к недвижному Отцу Свободных и шепнул ему на ухо пару слов.
– Если это правда… – Медонт отвернулся к окну, с трудом оторвавшись от прозрачного взгляда Даймона. – Если это правда, то вам такой образ мыслей должен казаться особо омерзительным.
Пустотник задумчиво почесал щеку своим когтем и внезапно осклабился, растянув рот до ушей. Медонт вдруг отчетливо представил, как его голова скрывается целиком в этом ухмыляющемся провале…
– Вряд ли, – доверительно сообщил Пустотник. – Постарайтесь понять меня правильно, дорогой Медонт, но я ее понимаю. Не оправдываю, не осуждаю – понимаю. Вполне…
– Ну еще бы. – Горло Гурийца заклокотало отголоском древней, тщательно скрываемой ненависти. – Еще бы… Ведь вы не человек!
Пустотник улыбнулся одной половиной лица, отчего улыбка получилась комической и страшной одновременно. И грустной. Очень грустной.
– Вы не правы, – тихо ответил Пустотник Даймон. – Я человек. Просто я больше, чем человек. Я еще и зверь. И как зверь, я ее понимаю тоже.
7
…Этой ночью у Марцелла был еще один приступ. Он начался перед самым рассветом, в комнату никто не входил, да и прошел припадок легко и без особых последствий. Волна захлестнула беса незаметно, почти ласково, и в ее расплескавшемся шорохе прозвучал обрывок странно знакомой фразы:
– Именем Зала Ржавой подписи…
А потом было лицо, и были слова:
– Уток, вышитых на ковре, можно показать другим. Но игла, которой их вышивали, бесследно ушла из вышивки…
И еще:
– Мицу-но кокоро… мудзе-кан, сэмпай…
И еще:
– Ведь некоторые не знают, что нам суждено здесь погибнуть. У тех же, кто знает это, сразу прекращаются ссоры.
– Ос, сихан, – сказал тот, которого будут звать Марцеллом.
И поклонился.
Заметки на полях
Тот, который есть Я, заболел. Ломило виски, в глаза засыпали песок арены, ноги казались ватными и категорически отказывались ходить. Было плохо. Было очень плохо. Никто не хотел умирать. Тот, который есть Я, не хотел умирать тем более. Тот, который был Я, умереть хотел, но сейчас ему было не до того.
– Шелестит, проклятый… – бормотал тот, который есть Я, едва шевеля потрескавшимися губами. – Замолчи, паскуда, не трави душу!.. Душу… Ха! Сам же забрал, душонку-то мою, высосал, выхлебал и теперь снова из меня тянешь… Не сходится! Не сходится что-то!.. Не бывает так – не должно…
– Не бывает, не бывает, – кивал тот, который был Я, взбивая смятую подушку и сокрушенно поглядывая на остальных. – Конечно, не бывает… Все тебе примерещилось, почудилось… и я тебе почудился, и Зал, и жизнь, и не-жизнь… Ты только выздоравливай скорее, хорошо? – и все будет по-другому…
Тот, который есть Я, не слышал тихих участливых слов. Тот, который есть Я, метался в жестких простынях, и все ему казалось, что он разрастается, распухает, и ноги его исчезают в черных искрящихся глубинах, и нет у него больше ног, и нет рук, и нет ничего, кроме жара и отчаяния…
– Шелестит, проклятый… Лесом прикидываешься?! Морем?! Врешь, сволочь, не обманешь, бумага ты мертвая, взбесившаяся… Смерть забрала – и жить не даешь?! Дашь, дашь, никуда не денешься, никуда… Хатису-но цую… таносими ва… Ос, сихан! Ос!.. Не отпускай меня, учитель! Не отпускай, удержи!.. Слышишь, Зал? Подавись моей подписью…
Те, которые не Я и будет Я, огорченно вздыхали и подсыпали в заварившийся чай остро пахнущие травы, добавляли мед и лимон, переглядывались, вливая в чашку прозрачную жидкость с резким пьянящим ароматом.
– Бредит, – кивал головой тот, который не Я. – Горит, бедняга…
– Да уж, – уныло моргал тот, который будет Я, ставя чашку на глянцевое блюдце, – точно, бредит… Слишком много нас… Был, есть, буду, не буду… Нельзя одному столько-то…
И испуганно умолкал, оглядываясь на стеллажи с договорами. Мало ли…
– Глупости городите, – бурчал в углу тот, кем Я не буду никогда. Ему тоже было не по себе, но он старался крепиться. – Глупости городите и не поморщитесь… Писать ему не надо было, вот что! Главу эту дурацкую… Где ж это видано, чтоб о себе да от третьего лица?! Что ж это за лицо такое – третье?! Ну, первое, понятно – Я, второе – ты… Эй, ты, ты чай не разливай, не напасешься на вас, на нас то есть!.. А третье, значит, он… Что за он? У нас есть хоть один он?! Вроде нету… Или того хуже – она… оно… Вот оно и аукнулось! Не слушаете меня, умные все стали, хамят постоянно… Господи, как там тебя, вылечи его, ведь не можем больше!..
Жизнь билась в горячке, жизнь плакала в углу, жизнь лихорадочно поила себя чаем, расплескивая кипяток на промокшее белье, – а вокруг нависала не-жизнь, и стеллажи угрюмо толпились возле постели, и мириады листков с договорами шелестели умершим лесом, шуршали высохшим морем, шептали сорванным голосом; и на каждом листке ржавым бурым пятном выделялась подпись. Где – четкая и разборчивая, где – сбивчивая и корявая, но везде – подпись, имя, судьба… засохшая кровь человеческая…
Глава 3,
которая просто глава, что никак не унижает ее достоинства
1
Перед рядовым Паучьей центурии Анк Пилумом стояла большая проблема. Она стояла, ехидно поглядывала на унылую физиономию рядового, хихикая самым гнусным образом, и категорически отказывалась уходить. Все дело заключалось в том, что у Анк Пилума на большом пальце правой ноги вырос непомерно длинный ноготь. Он рос себе и рос, пока не уперся в передок тесной форменной сандалии, потом ноготь загнулся и стал царапать чувствительное тело несчастного рядового, поставив своего владельца перед выбором: растянуть сандалию или срезать проклятый белесый ноготь, плоский и загнутый, как пыточный инструмент.
Рядовой Анк Пилум оглянулся вокруг себя и сокрушенно вздохнул. Часовому у ворот центурии из всего резательного оружия полагался лишь символический двухметровый бердыш, тупой и неподъемный, как и сам Анк Пилум; и рядовой пять минут назад уже пытался срезать им ноготь. Теперь он грустно сидел, привалясь к забору, и в третий раз перебинтовывал полуотрубленный палец, что, конечно, не решало проблемы в целом.
Бесформенная тень проползла по песку и остановилась, упираясь верхним краем в злосчастную конечность. Затем тень помедлила и передвинулась чуть левее.
– Болит? – участливо осведомилась тень.
– Угу, – расстроенно кивнул Анк Пилум, не поднимая головы. – Еще бы не болеть… У вас тряпочки не найдется? Лишней…
– Сожалею, друг мой, но у меня нет ни одной лишней тряпочки, – ответила тень, лениво удаляясь по направлению к корпусу центурии. – Но я пришлю кого-нибудь…
Тут только до рядового дошло, что все происходящее вопиюще противоречит любым параграфам Устава. Он, Анк Пилум, ответственный часовой, должен стоять, когда он сидит; а пришлая тень вместо того, чтобы остановиться в положенных четырех шагах от него… Анк Пилум представил себе выражение того, что называлось лицом центуриона Анхиза, когда тень попросит у него тряпочку для часового Пилума, раненного при исполнении…
Думать быстро Анк Пилум никогда не умел, за что нередко бывал бит, но, обдумав все тщательным образом, действовал решительно и напористо – хотя и запоздало.
– Стой, рубить буду! – заорал он, вскакивая и пытаясь не переносить вес на недозамотанную ногу.
Тощий бродяга в синем блестящем плаще немедленно остановился и с любопытством стал разглядывать рядового, тщетно пытавшегося придать себе воинственный облик.
– Кого? – поинтересовался синий плащ.
– Что – кого? – недоверчиво переспросил Анк Пилум, судорожно припоминая недоученный Устав.
– Кого рубить-то будешь? И чем?
– Тебя… – неуверенно протянул рядовой. – Вот этим…
И указал на валявшийся у забора бердыш.
Синий плащ вернулся, поднял оружие и ногтем попробовал заточку.
– Нет, – с полным знанием дела заявил синий. – Этим рубить нельзя. Даже меня…
– Так больше ж нету ничего… – горестно вздохнул Анк Пилум. – Не дали…
Бродяга присел рядом с рядовым и ободряюще потрепал того по плечу своей куриной лапой.
– Давно служишь?
– Давно, – шмыгнул носом рядовой, – две недели скоро… Из Закинфа мы. Рекрутские наборы… Кого на Казематы, кого – еще куда, а меня в Пауки, значит… Узлы я хорошо вяжу. Любые…
– Узлы – это дело, – ободряюще закивал бродяга, отчего шея его собралась в многочисленные складки. – Узлы нам нужны… Давай я тебе палец забинтую как положено, а после ты сходишь к центуриону Анхизу и скажешь…
– Не дойду я, – всхлипнул Анк Пилум, расслабленный чужим сочувствием. – А дойду, так лар Анхиз мне в рожу – за несоблюдение и дурость…
Бродяга встал и повернулся лицом к корпусу центурии, на втором этаже которого были открыты два крайних окна.
– Эй, Анхиз! – неожиданно завопил бродяга дурным голосом. – Анхи-из! Выгляни на пару слов! Осчастливь зовущего! Анхизушка-а-а!..
В окне появилась встрепанная голова, и рядовой Анк Пилум с ужасом понял, что лар Анхиз спал и в разбуженном состоянии ничего хорошего от него ждать не приходится.
– Слушай, Анхиз, если я к тебе этого парня пришлю, – надрывался между тем бродяга, – что ты ему сделаешь?
– В рожу двину, – не задумываясь, пообещал центурион Анхиз, протирая заспанные глаза. – Чтоб не будил.
– Так ты ж уже не спишь! – засмеялся бродяга, и нахальство прямо-таки проступило изо всех пор на его сплющенной ухмыляющейся физиономии. – Значит, и повода не будет…
– Будет, – не согласился упрямый Анхиз. – Ты погоди его присылать. Лучше я сам спущусь, и тогда повод обязательно найдется.
Рядовой Анк Пилум удрученно засопел, и бродяга вновь расхохотался, садясь на корточки и ловко бинтуя поврежденную ногу, словно всю жизнь только и занимался лечением нерадивых часовых. За этим занятием их и застал спустившийся центурион, на ходу застегивающий многочисленные пряжки своей форменной амуниции.
Бродяга оторвался от перевязки, сунул клешню за пазуху, извлек оттуда скрученный в трубку лист бумаги и многозначительно помахал им в воздухе.
– Кто подписывал? – осведомился Анхиз, почесывая волосатую грудь, уже начинающую седеть.
– Медонт, – немедленно ответил бродяга.
Рядовой Анк Пилум отодвинулся в тень забора, стараясь не привлекать к себе внимания, и подумал, что бродяга ведет себя как-то странно. До того эта мысль почему-то не приходила ему в голову. Или приходила, но заблудилась и только сейчас выбралась к месту назначения. Поздно, наверное…
– Я беса брать не пойду, – задумчиво покачал головой Анхиз. – У меня все Пауки в разгоне. Предупреждать надо. Заранее… Из ветеранов человек пять-шесть, три метателя и эти…
Он махнул рукой в сторону скорчившегося рядового. Махнул пренебрежительно, но с некоторой симпатией.
– И этих, рекрутов необученных, дюжина… Их учить да учить, а обкатанный бес две трети угробит, пока свяжем. Право Правом, а зря людей губить не дам. Ни сырых, ни прочих.
– Брось труситься, – жестко сказал бродяга, облизывая пересохшие губы. Язык у него был длинный и узкий. – Женщину брать будешь. Дочь Архонта, жрицу Леду. Из охраны – кормилица да чернокожий у задних ворот. Но ветеранов возьми. Мало ли…
– A беса там не окажется? – с сомнением в голосе поинтересовался Анхиз. – Случайно… Иначе чего ты ко мне пришел, а не к Блюстителям? По старой памяти? Прошлый Пустотник присоветовал?
– Беса не окажется. Но может оказаться. Улавливаешь разницу? И к тому же… Хочу, чтоб присмотрелся ты… До завтра – нет, до послезавтра – у тебя все сползутся? Подумай…
– Кто? – Центурион поправил сползший ремень поножа на левой голени. – Имя? Округ?
– Марцелл из Западного. С разрешения Совета. Бумаги пришлют с нарочным.
– Это который?.. – начал было центурион, но замолчал, видимо, что-то припоминая и прикидывая. – Соберутся, – наконец сказал он. – Тут многих собирать придется. Но – возьмем. Что еще?
– Все, – сказал бродяга. – До вечера все.
…Центурион застыл в воротах и долго глядел вслед ушедшему. Осмелевший Анк Пилум подковылял к нему и встал за спиной.
– Разрешите обратиться?
– Валяй, – буркнул нахмуренный Анхиз.
– Кто это был?
– Это? Деревня ты… Это Даймон. Новый окружной Пустотник. Они к нам частенько захаживают. По делу…
– А-а-а… – испуганно закивал рядовой, остолбенело косясь на собственную забинтованную ногу. – Демон… Ясно…
– Да? – равнодушно спросил Анхиз. – Вы их так называете?..
2
Рыба утку спросила: «Вернется ль вода,
Что вчера утекла? Если да – то когда?»
Утка ей отвечала:
«Когда нас поджарят,
Разрешит все вопросы сковорода».
