Множественный выбор; ранжировано по марту 2017 года.
Наиболее убедительная для основной массы населения версия, объясняющая «революцию» (свержение самодержавия и захват власти большевиками), сводится главным образом к «тяжелому положению трудящихся». Сила такого объяснения обусловлена не только привычностью этого взгляда на человека, но и проекцией сегодняшней ситуации на прошлое – неудовлетворенностью патерналистских ожиданий в отношении социальной политики российского руководства. Государственный патернализм, легитимационный базис принципиально дефицитарного социалистического социума, в постсоветское время разбавился идеологией «потребительского общества», представляющей собой не более чем продолжение материалистического понимания человека и истории. Такое объяснение революции было вполне привычным для основной массы населения. Более сложные и несознаваемые причины этого заключаются в том, что российское общество сохраняет и воспроизводит себя как бедное (по инерции все еще дефицитарное по своим ценностям) общество или общество бедных людей. Экономический детерминизм оказывается одним из важнейших источников нигилистических представлений о природе человека, внедренных советским марксизмом. Он был идеологической посылкой реформ, проводимых Егором Гайдаром. Советская пропаганда, школа, искусство и литература практически вычеркнули все, что касалось темы свободы, поднятой Февральской революцией, и состояния общества в тот недолгий период. Приоритеты материальных запросов отражают иерархию представлений о ценностях сегодняшнего российского человека, для которого гарантированный уровень потребления оказывается гораздо важнее защиты от властного произвола.
Но такое «экономическое» или «классовое» объяснение причин революции год от года теряет силу (доля разделяющих подобные взгляды сократилась с 66 до 50 %). Наряду с ним укрепляются варианты, акцентируемые и усиленно навязываемые нынешним режимом, в советское время бывшие лишь второстепенным дополнением к базовой версии: «слабость правительства», «слабость власти» (рост за четверть века с 36 до 45 %; по своей значимости эти причины почти сравнялись с «классовыми») и «заговор врагов русского народа» (рост с 6 до 20 %). Первый из этих мотивов отражает страх (реальный или наигранный, используемый для подавления оппозиции) нынешнего руководства перед опасностью «цветных революций». Он – продукт сравнительно недавнего времени, путинского правления, эпохи «стабильности» и «борьбы с экстремистами» и пр. Второй – очень давний по своему происхождению (он возник в среде монархистов и черносотенцев еще в начале века и был доминирующим у русских эмигрантов после революции 1917 года); сегодня эти варианты интерпретации настоящего и прошлого перестали быть исключительным идеологическим ресурсом политических маргиналов – русских консерваторов и националистов, и постепенно вошли в состав массовых убеждений.
Сливаясь, различные версии, включая и факультативные (политический авантюризм, стихийная агрессия масс и т. п.), задают и поддерживают негативное отношение к революции как хаосу, смуте, дезорганизации, оглуплению, дестабилизации, еще раз напоминая обывателю о тяготах трансформационного кризиса 1990-х годов и связанных с ним процессах социальной дезорганизации и аномии (а также о Майдане и украинском «государственном перевороте»). Тем самым утверждается: чтобы избежать катаклизмов и общих бед, нужна консолидация народа вокруг власти. Такой вывод служит обоснованием политики дискредитации либералов, правозащитных и неподконтрольных Кремлю неправительственных организаций, оправданием манипуляций на выборах, усиления цензуры в СМИ и интернете, убеждению населения в необходимости «сильной руки», способной нейтрализовать «стихийную агрессию толпы» и защитить благомыслящее большинство от «экстремизма политических авантюристов», «пятой колонны», подрывной деятельности «иностранных агентов», «экспорта демократии», призванной пресечь «заговор врагов русского народа», чтобы избежать прежних катаклизмов и общих бед.
Трансформационный кризис 1990-х годов и падение уровня жизни заметно повлияли на сохранение советской трактовки революции (неизбежность и позитивное значение революции в борьбе эксплуатируемых классов за свои интересы и права), усиливая защиту государственно-патерналистских взглядов.
Идеология «стабильности» в стране утверждается от имени большинства населения, воспринимающего себя в качестве жертвы постперестроечной истории, а потому при обращении к прошлому идентифицирующегося с беднейшими классами дореволюционной России. Демагогические заверения в давнем сочувствии и сострадании к обиженным, неимущим, страждущим, беднейшим категориям населения играют роль механизма проективного переноса «тяжелой ситуации революционного кризиса» на самих себя сегодня, выступают в качестве оправдания жалости к себе, а стало быть, предпосылкой понимания текущей ситуации и интерпретации прошлого. То, что эта политика направлена на защиту «большинства», снижает моральное чувство недопустимости государственного террора, тревогу и настороженность перед фактами жестокости государства, притупляет остроту восприятия преступлений советского режима. Революционный террор, из чрезвычайного состояния переходящий затем в постоянные институты массового принуждения, получает здесь как бы инструментальный характер (меньшего зла, издержек), дегуманизируя сам образ жертвы и вытесняя из сознания морально-психологический дискомфорт от знания о репрессиях и уничтожении людей, преступлениях режима. Бесчувственность по отношению к самой практике тотального институционального насилия облегчает идентификацию населения с государством, оставляя за прошлым лишь те значения и смыслы, которые делают его историей «Великого Государства». История (в российском изложении) может быть только державной историей. Все иные подходы к прошлому объявляются очернением или фальсификацией.
Поэтому с приходом Путина к власти историческая политика (как рационализация прошлого, как возможности самопонимания общества, ответа на вопросы: «Кем мы стали?»;»В чем корни и причины периодически повторяющегося срыва или аборта модернизации страны?») оказалась полностью парализованной. Вытеснение значимости исторического знания шло параллельно с мифологизацией прошлого страны и дискредитацией идеи реформ, навязывания населению представлений о чуждости демократии духовным традициям России, особости ее пути, иллюзорности мечтаний стать такой же «нормальной» европейской страной, как другие государства, уже завершившие переход от тоталитаризма к современному правовому государству. Вместе с рутинизацией истории в массовом сознании все сильнее утверждалось представление о том, что советский период был не «аномалией» или трагическим разломом российской истории, а органическим продолжением ее традиционного развития. И дело не только в том, что так сильны конформистские мнения («если бы большевики проиграли», то власть все равно перехватили бы другие авантюристы и диктаторы, что могло бы быть еще хуже, чем с Лениным, – этими соображениями оправдывают свой оппортунизм от четверти до трети опрошенных, табл. 119.2), а в том, что сторонников демократической перспективы становится все меньше[15 - За 15 лет число тех, кто полагал бы не только правильным, но и возможным такой вариант политической эволюции, сократилось с 22 до 16 %. Свою роль, помимо долговременных факторов, здесь сыграл эффект патриотической мобилизации и эйфории, вызванной аннексией Крыма и антизападной пропагандой.]. Именно эта безнадежность и неверие в возможность изменения жизни к лучшему, характерные для сегодняшнего российского общества, подталкивают людей признавать, что даже если бы большевики не смогли удержаться у власти, то в условиях полного краха государства все равно ничего хорошего бы не произошло: «вернулись бы Романовы» или «Россия как страна распалась бы и прекратила существовать» и т. п.
Таблица 119.2
Как вы думаете, что произошло бы с нашей страной, если бы большевики не смогли захватить / удержать власть в 1917 году?
Подчеркну характерную дробность в ответах на этот вопрос (табл. 120.2): она свидетельствует об отсутствии в общественном мнении влияния интеллектуалов – историков, философов, чьи авторитетные суждения могли бы задать общий тон в оценке давних ключевых событий. Путинский режим может существовать только при условии постоянного понижения интеллектуального уровня населения, подвергая цензуре публичное пространство, деятельность СМИ, подавляя возможности публичных дискуссий и свободной конкуренции партий. Сохранение (как и в советское время) почти полной зависимости общественных наук от государства, от колебаний политических интересов власти и идеологической конъюнктуры ведет к изоляции академической и университетской науки от запросов общества. Возможно, правильнее было бы говорить о самоизоляции и оппортунизме историков, социологов, юристов, готовности к обслуживанию режима[16 - Иллюстрацией этого тезиса может служить история с диссертацией В. Мединского, министра культуры (в 2012–2020 годах).]. При отсутствии работы по «преодолению прошлого» (подобной той, что была проведена немецкими историками и социологами) поднимаются рутинные слои представлений, сформированные в предшествующие периоды.
Поэтому почти половина россиян (48 %) считает сегодня, что Октябрьская революция была неизбежной и сыграла положительную роль в российской истории, не согласны с ними около трети опрошенных (31–32 %), каждый пятый затрудняется ответить. Но если спросить, была ли революция «законной», мнения меняются на противоположные: лишь 35 % оценивают приход к власти партии большевиков как вполне легитимный процесс, 45 % считают захват ими власти «незаконным» актом. Еще большая двусмысленность и противоречивость общественного мнения обнаруживаются, если поставить вопрос так: является ли советская система (сталинизм, хрущевская эпоха, брежневское время), возникшая после смерти Ленина, продолжением революции или она есть отклонение от ее принципов и идеалов? В сентябре 1990 года лишь 16 % опрошенных считали советскую систему «продолжением» и развитием тех задач и целей, которые ставили перед собой большевики партии Ленина; в марте 2017 года доля таких ответов поднялась до 30 %. Иное мнение: практика советского государства далеко «отошла, отклонилась от идеалов революции» – в 1990 году высказывали 65 %, а в 2017-м – только 43 %. При этом заметно, в полтора раза, с 19 до 27 % выросло число затрудняющихся с ответом на подобный вопрос. Разочарование в результатах 70-летнего развития страны не обязательно сопровождается отказом от прежних стереотипов и установок. Эта инерционность – важнейшая характеристика массового сознания стагнирующего общества.
Таблица 120.2
Что принесла Октябрьская революция народам России?
N = 1600.
Сохраняющееся двоемыслие (как в массовом отношении к революции, к советскому прошлому в целом, так и к настоящему путинского режима) является следствием неспособности общества дать моральную и социальную оценку советскому государству. Почему – особая проблема. Принудительная (как во всяком тоталитарном или несвободном обществе) идентификация населения с властью не позволяет людям признать советскую систему преступной, поскольку такое признание полностью разрушило бы коллективную идентичность и сложившиеся формы коллективного самоопределения. Не позволяет признать «государственным преступником» даже Сталина, хотя большинство (пусть даже год от года уменьшающееся) вполне сознает тот факт, что государство убивало, морило голодом, лишало прав и средств к существованию, выбора места жительства, работы, семьи десятки миллионов людей. Кажущаяся на первый взгляд абсурдность ситуации заключается в том, что большую солидарность с таким государством проявляют как раз те группы, которые в прошлом сильнее пострадали от репрессий и государственного произвола, насилия, унижения: бедная и депрессивная периферия (село, малые города, люди с низким образованием и, соответственно, доходами, родители которых были крестьянами, рабочими), те, кто должны были больше знать о том, как в 1920–1930-е годы проходили реквизиции в селе зерна, продовольствия и крестьянского инвентаря, скота и другого имущества, как обкладывали разорительными налогами в 1950–1960-е годы. Но именно пожилые люди, выходцы из деревни относительно чаще считают, что революция принесла больше пользы, чем вреда, что она была «неизбежной» (хотя и «незаконной»!).
Если обратиться к анализу социально-демографических различий в ответах опрошенных на диагностические вопросы о прошлом, то первое, что бросается в глаза – высокая доля затрудняющихся с ответом, не знающих ничего об истории страны или индифферентных среди молодежи (в среднем 27–33 %, что вдвое больше соответствующих показателей у пожилых людей: 14–17 %). Более высокая доля антисоветских и негативных мнений о последствиях революции, незаконности большевистского переворота или отрицания «исторической неизбежности» революции характерна для людей образованных, занимающих высокие статусные позиции (руководителей, предпринимателей), экономически обеспеченных, москвичей или жителей крупнейших городов, где недовольство действующей властью проявляется сильнее, чем в других социальных средах. Такое отношение к революции у этого довольно размытого или аморфного социального множества в период перестройки было условием поддержки начавшихся изменений (горбачевской перестройки, а позднее ельцинских реформ), поскольку негативное отношение к советскому прошлому было залогом позитивной ориентации на западные модели открытой рыночной экономики, правового государства, демократии. Сейчас этот массив сократился примерно до 25–30 %. Напротив, просоветские взгляды и представления – резидуумы тоталитарной идеологии – сохраняются (то есть воспроизводятся) в социальных группах, обладающих минимальным доступом к институциональным ресурсам культуры, образования, обладающих крайне ограниченными возможностями интеллектуальной рефлексии, памяти, всего того, что позволяет сопротивляться давлению авторитарного государства. Это периферийные во всех отношениях и смыслах слои и группы. Они существенно (и функционально, и культурно) отличаются от центра (населения столицы, мегаполисов, где наблюдается не только максимальная концентрация символических и культурных ресурсов, наивысшая плотность информационных и коммуникационных сетей, образования, доходов, образования и где, стало быть, предполагается высокая способность к рецепции нового, высокий потенциал изменений). Сама длительность государственного насилия в деревне, в малых городах, в поселках городского типа во время коллективизации, войны, послевоенного восстановления изменила массовое сознание большей части населения страны, превратив колхозы и фабрики в формы нового крепостного состояния, а самих людей в крепостных, не имеющих паспортов, а значит, и свободы перемещения. Такое состояние оказывало гораздо более разрушительное воздействие в социальных средах с низким уровнем образования, куда не доходила плюралистическая современная культура (с ее внутренним сопротивлением, иммунитетом к насилию). В этих социальных средах сочетание административного, фискального, полицейского и идеологического принуждения быстрее ломало жесткий по характеру традиционный уклад и образ жизни. Если учесть, что большая часть населения России – выходцы из разоренных коллективизацией и войной советской деревни и малых городов (свыше 80 % – горожане в первом или втором поколении), становится понятной сила импринтинга такого насилия и следующая отсюда готовность адаптироваться к репрессивному тоталитарному государству[17 - СССР до 1961 года был даже формально страной с преимущественно крестьянским населением, а если принять во внимание образ жизни в малых и отчасти даже в средних городах, то это преобладание крестьянской ментальности сохранялось вплоть до конца 1970-х годов.]. Особенности такой ментальности (коллективное заложничество, пассивность, страх, отказ от гражданской активности и ответственности, рутина бедного существования с низким уровнем запросов, доминирование стратегии физического выживания) значимы и по настоящее время[18 - Это обстоятельство постоянно подчеркивает в своих работах один из лучших российских демографов А. Вишневский. См.: Вишневский А. Г.. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР. М.: ОГИ, 1998. Гл. 2–3.]. Полная и принудительная идентификации с государством уничтожала не только историческую память о государственных преступлениях, но и всякое иное понимание событий прошлого и настоящего, саму идею личного достоинства и ценности человека, разрушала способности к независимой оценке происходящего. От травм прошлого у населения остались лишь рубцы, табу или бессознательно проявляющееся нежелание касаться определенных «опасных» тем и вопросов. Поэтому историческое «беспамятство» молодежи[19 - Индифферентность общества к проблематике революции можно объяснять по-разному, в том числе и демографическими причинами. За четверть века, прошедшую с момента распада СССР, в жизнь вошло новое поколение молодых людей, не имеющих непосредственного опыта советской жизни, тотального характера идеологической обработки населения, а потому равнодушных к символам ушедшей эпохи.], выросшей в ситуации разрыва с прошлым и наступающего исторического провала, ее равнодушие к прошлому и чрезвычайно скудные знания могут рассматриваться как логически объяснимая реакция на практики принудительной идеологической социализации и ментального дисциплинирования общества в советское и постсоветское время. Ее трудно назвать «нормальной», но нельзя отрицать действенность подобных коллективных норм социального контроля. «Забыть все» оказывается более правильным социальным поведением (оно и легче, и комфортнее в условиях школы или информационного давления), чем подвергнуть прошлое рациональному переосмыслению. Поэтому в опросах общественного мнения мы получаем свидетельства странной двойственности массового сознания: сочетания воспроизводства прежних стереотипов и одновременно их размывания, эрозии, но никак не проработки. А это указывает на слабый потенциал возможных социально-политических изменений, новой «революции» или хотя бы протеста против путинского режима.
Ленин как индикатор процессов десакрализации революции
Обратимся к динамике изменений, взяв их в качестве операционального маркера имена = символы, с которыми в массовом сознании населения России связаны различные исторические эпохи.
Таблица 121.2
Назовите, пожалуйста, 10 самых выдающихся людей всех времен и народов
В % от числа упоминаний, открытый вопрос, данные ранжированы по последнему опросу; приводятся только те имена, которые названы не менее 12 % опрошенных.
Сильнее всего снизился статус Ленина (в первую очередь как революционера, большевика и теоретика марксизма, автора доктрины «диктатуры пролетариата», инициатора красного террора и гражданской войны, затем – как руководителя первого в мире пролетарского государства, для ныне живущих ассоциируемого главным образом с послевоенным периодом, а именно: с авторитетом одной из двух супердержав, созданной Лениным) (табл. 121.2). С первого места (72 % в последние годы советской власти) Ленин переместился на 4-ю позицию (32 %). Ушли в небытие и все прежние советские идолы – Маркс, Энгельс, еще раньше оказались забыты и знаменитые в 1930-е годы деятели времен революции и Гражданской войны в России, подвергнутые принудительному забвению в ходе сталинских процессов, чисток и репрессий. Попытки выдвинуть на их место царя Петра I (насильственно насаждавшего европейские порядки в традиционной, почти византийской России), которые в первые годы институциональных реформ были предприняты российскими либералами, были довольно скоро остановлены – пик символической значимости Петра I, навязывания идеи «революции сверху», приходится на вторую половину 1990-х – начало 2000-х годов. Вместе с имперским вариантом имен с первых мест в национальном пантеоне на второй план оказались отодвинуты и символы российской культуры, науки и образования: Пушкин и Ломоносов, а также знаменитые полководцы и военачальники – Суворов, Жуков, Кутузов и др. Быстро оказались забытыми и политические и моральные авторитеты времен перестройки (Горбачев, Сахаров). Единственным, чей символический капитал непрерывно рос, оказался Сталин, в первые годы редко упоминавшийся среди самых важных деятелей прошлого. После прихода к власти Путина началась тихая, но упорная ресталинизация, и к 2012 году Сталин возглавил список самых значимых великих людей России, конкурируя лишь с Путиным. Речь, разумеется, идет не об исторически реальной личности Сталина, а о возрождении и переработке державного мифа Сталина – победителя во Второй мировой войне и «эффективного менеджера», обеспечившего суровыми методами быструю индустриализацию аграрной и отсталой России.
Изменились не только ранги значимости имен знаменитых в прошлом исторических фигур, изменился и знак отношения к деятелям революционной эпохи, оценка их в общественном мнении (табл. 122.2–123.2). Симпатии ко всем деятелям революции (кроме Сталина) уменьшились, напротив, выросли антипатия и негативные оценки роли (опять-таки исключая Сталина) Бухарина, Троцкого и других ключевых фигур времен революции, Гражданской войны и утверждения советской власти. В годы перестройки они отчасти виделись как умеренная социалистическая альтернатива сталинскому террору и индустриализации за счет разорения крестьянства, но утратили вместе с идеей социализма всякую привлекательность. Не только Ленин и Дзержинский, но и они сохраняют большую значимость лишь в среде очень пожилых людей, идеологический импринтинг которых пришелся на середину 1960-х годов, когда среди образованного чиновничества была популярна идея реформ и «социализма с человеческим лицом», умершая вместе с подавлением «Пражской весны». То же самое произошло не только с Дзержинским[20 - Популярность Дзержинского объясняется последовательной практикой «очеловечивания», «гуманизации», «утепления» его образа фанатичного и жестокого руководителя ВЧК, борца с детской беспризорностью, созданного уже после его смерти советской пропагандой, кинематографом и вошедшего в школьные учебники и популярную литературу. Поэтому отношение к нему всегда было позитивным, симпатию высказывали 45 %, но к 2017 году доля таких мнений сократилась до 16 %, правда, показатели антипатии не изменились. Это указывает на устойчивую, хотя и незначительную величину группы людей, более или менее знакомых с литературой о деятельности репрессивных органов большевистской власти.], но также, по другим данным и материалам, и с Тухачевским, Блюхером, Якиром и другими командующими Красной Армии в Гражданской войне, расстрелянными в 1930?е годы, к которым первоначально общество испытывало явное сочувствие, но по мере распространения знаний об их роли карателей во время крестьянских восстаний 1920?х годов отвернулось от них.
Таблица 122.2
Кто из времен революции вызывает у вас наибольшую симпатию?
N = 1600. Ответы ранжированы по первому замеру.
Таблица 123.2
Кто из деятелей времен революции вызывает у вас наибольшую антипатию, неприятие?
N = 1600. Ответы ранжированы по первому замеру.
За 27 лет – с 1990 по 2017 год – заметно выросла доля затрудняющихся с оценками революционных деятелей (с 12 и 25 % до 38–39 %). Это объясняется не только тем, что пришло поколение, равнодушное к старым идеологическим спорам о катастрофе 1917 года, но и сменой акцентов в идеологической работе репродуктивных институтов (в массовой школе, в университетах) и в установках кремлевской пропаганды и зависимых от власти СМИ. Эти изменения можно назвать «консервативным поворотом», нейтрализовавшим или подавившим прежние советские стандарты легитимации власти (революция и социализм) и открывшим путь для реставрации имперских и антиреволюционных представлений, заимствованных из антибольшевистской среды. Об эффективности этой политики можно судить по росту симпатий к царю Николаю II и генералам, возглавлявшим антибольшевистское движение после революции (диагностическим именем здесь оказывается адмирал А. Колчак, верховный главнокомандующий русской армией, боровшийся против советской власти и казненный большевиками в 1920 году)[21 - Доля симпатизирующих и сочувствующих Николаю II выросла с 4 % в 1989 году до 17–18 % уже в конце 1990-х годов, и одновременно снизилось выражение презрения и антипатии, характерные для всего советского времени (табл. 122.2–123.2). Этот эффект следует отнести не только к его прославлению РПЦ (в 2000 году царь был причислен к лику святых и признан мучеником и страстотерпцем), но и к изменению отношения к императорской фамилии российских властей. Еще во времена правления Ельцина власть и церковь начали пытаться установить преемственность постсоветской России с дореволюционной, «найти в этом национальную идею». О Колчаке снят художественный фильм, получивший весьма одобрительный отзывы и хорошую зрительскую аудиторию. В центре фильма были годы Первой мировой и Гражданской войны, хотя Колчак стал известен до этого, прежде всего как океанограф и полярный исследователь, а также как удачный флотоводец, военный и морской министр. То, что такое отношение к антибольшевистским деятелям не случайность, а отражение определенных сдвигов в общественном сознании, происходящих в ходе поисков новой легитимности российской власти, подтверждают и данные опроса 2005 года, свидетельствующие о росте позитивного отношения к генералу Деникину – одному из организаторов Белого движения, рисуемого советскими пропагандистами, писателями, кинорежиссерами в самых черных красках. См.: Общественное мнение – 2005. С. 181. Табл. 23.47.]. Но одновременно нужно говорить и о смене акцентов в отношении к символическим фигурам советского пантеона: Сталин (за этим – комплекс представлений о победе в войне, великой державе, «эффективной» модернизации) постепенно оттеснил Ленина (основателя первого в мире пролетарского государства, лидера революционной партии большевиков, теоретика марксизма). Нейтрализованными в данном случае оказались именно значения, связанные с массовыми репрессиями, государственным насилием, истреблением крестьянства, гибелью людей от голода и нужды, цены победы и форсированной модернизации.
Наиболее характерные и часто повторяющиеся в опросах представления о Ленине и его роли в истории ХХ века сводятся к следующим социальным стереотипам:
1. основатель советского государства (в среднем за последние 20 лет такое определение давали 29 %, в общей структуре представлений о Ленине доля таких мнений снижается, но снижается незначительно);
2. вождь пролетариата (18 %, и эта цифра не меняется со временем), великий мыслитель (11 %);
3. расчетливый и циничный политик, рвущийся к власти, политический авантюрист (удельный вес таких мнений снижается с 19 до 6 %);
4. жестокий диктатор (снижение с 12 до 6 %); политик, проводящий антирусский курс, не понимающий России и не любящий ее народ (устойчивые 3–5 %).
То, что негативные установки по отношению к лидеру партии большевиков и первому председателю советского правительства снижаются, означает, что уходит поколение диссидентов и близких к ним представителей образованных кругов, часть которого была держателем антисоветских, антимарксистских установок и представлений. Такого рода взгляды составляли тот фактический результат (при всей его мизерности) работы по продумыванию и осмыслению советского прошлого, который только и стал возможным в послесталинские годы. Но оказалось, что эти итоги не смогли быть переданы другим группам в 1990-е годы, а сегодня – что особенно важно – молодым людям, которые абсолютно равнодушны к этой тематике.
Но общее отношение к Ленину во все большей степени становится безразличным. Сказывается отсутствие интереса к советской истории и значимости революции. На вопрос: «Как вы в целом относитесь к Ленину?», доля позитивных ответов (с уважением, симпатией, восхищением) снизилась за последние 16 лет (2001–2017 годы) с 60 до 44 %, доля негативных ответов (с неприязнью, со страхом, с отвращением) не изменилась и составила в среднем 12 %, однако, число индифферентных увеличилось с 30 до 46 %, даже превысив удельный вес «уважающих» его. У людей 20–40 лет (то есть родившихся или вошедших во взрослую жизнь уже после краха СССР) это отношение оказывается преобладающим, оно составляет основу восприятия прошлого: 53–54 % говорят, что Ленин их не интересует, он им безразличен. В Москве (чуть меньше в других мегаполисах) об этом заявляют 50 %, в провинции – примерно 40 %. Доминирующее отношение к Ленину сводится к следующему: «Память о Ленине сохранится в истории, но никто уже не пойдет по его пути» (в среднем удельный вес таких мнений составляет 35–36 %), и в другом, чуть более категоричным варианте: «Никто, кроме историков, не будет вспоминать о нем» (это мнение разделяют от 25 до 35 %, в среднем по разным замерам 26 %, пик приходится на 2005–2007 годы).
Таблица 124.2
Как, по вашему мнению, будут вспоминать Ленина лет через 40–50?
N = 1600. Респонденту предлагалась карточка; множественный выбор.
Чем старше опрошенные, тем более уважительным является их отношение к Ленину (у людей в возрасте от 18 до 40 лет – 36–34 %, у людей старше 55 лет – 57 %). Негативизм не растет: и среди молодых, и среди пожилых людей доля антипатий к Ленину составляет 9–11 %, (максимум негативных суждений приходится на перестроечное поколение россиян 40–55 лет, но и здесь этот показатель не поднимается выше 15 %). Традиционное почитание Ленина намного чаще встречается в провинции, в селе или малых городах, чем в столицах (соответственно, 54 и 25 %), а негативное отношение фиксируется скорее в Москве (25 %) и других крупных городах, а не в провинции (7 % в малых городах, 2 % в селах). Советская идеологическая конструкция истории медленно размывается, но не исчезает окончательно. Тоталитарная (революционистская) идентичность сохраняется в группах, обладающих наименьшими интеллектуальными и смысловыми ресурсами для рационализации своего состояния, более жестко определяемых инерционностью прежних институциональных рамок. Социальная периферия, бедная во всех отношениях, гораздо сильнее и прочнее удерживает прежние определения реальности и истории.
Слом советских символов приходится на конец 1990?х годов. Это время разочарования в возможностях быстрой модернизации страны и интеграции с Европой, краха надежд на резкое повышение материального благосостояния после отказа от советской власти и одновременно окончательного расставания с социалистическими идеалами и марксистской идеологией. Но при этом сомнений в моральности ленинской политики или в силе догматической веры в правильность его курса у россиян не возникает. Мнение (более характерное прежде всего для сторонников компартии): «Ленин пытался опираться на лучшие помыслы и надежды людей, чтобы вести их к светлому будущему» – в 1998 году в целом разделяли 28 % (в 2017 году – 19 %). Оно отчасти оправдывается инерцией полученного образования и убеждением в том, что именно Ленин, основоположник советского государства, «вывел нашу страну на путь прогресса и справедливости» (в среднем за эти годы так считают 20 %). Если принять это отношение к Ленину за символ значимости советской идеологии, то можно сказать, что к настоящему времени в явной форме советский комплекс представлений о революции и последующем развитии сохранился у не более чем 20–25 % населения, став лишь одним из идеологических потоков, определяющих коллективную идентичность.
Чистых фанатиков коммунистической идеологии, верующих в Ленина как пророка грядущей победы коммунизма во всем мире или мессию светлого будущего, считающих, что идеи Ленина всегда будут «освещать людям дорогу к лучшей жизни», с течением времени становится все меньше; они превращаются в маргинальную партию или догматическую секту (их численность в последние годы не превышает 6–7 %). Перспективы у них нет, поскольку характерная для 1960-х годов апологетика Ленина разрушается гораздо быстрее (число тех, кто полагает, что «идеи Ленина были искажены его последователями», снизилось с 37 % в середине 1990-х годов до 21 % в 2017 году). Резидуумы революционно-романтического оправдания Ленина («Ленин ошибался в своих ожиданиях относительно революции и коммунизма») точно так же сократились с 21 до 10–11 %.
Но и критическое неприятие утопии Ленина («Ленин повел нашу страну по ложному пути, и это стало причиной многих несчастий и бед») в среднем за эти годы не увеличилось (такие суждения о нем высказывают 15–19 %), что указывает на слабость либеральных или даже демократических позиций. Трактовка Ленина как диктатора, подчеркивание аморальности его политики тоже становятся все менее распространенными (согласие с мнением, что «Ленин был жестоким человеком, который с помощью насилия пытался преобразовать страну», снизилось с 14 до 7 %)[22 - Из немногочисленных новейших работ или дискуссий о фигуре Ленина можно привести монографию: Котеленец Е. А. Битва за Ленина. Новейшие исследования и дискуссии. М.: АИРО-XXI, 2017.].
Путь, который проходит общественное сознание в своих попытках не столько «осмыслить», сколько избавиться от соблазнов коммунизма (равно как и от оппортунистического нежелания ничего не менять, когда не менять уже невозможно), можно описать как движение от преклонения и обожествления лидеров революции, сакрализации власти к начавшемуся уже в эпоху застоя ерничеству и циническому снижению идей революции, освобождению без расколдовывания прежних смыслов, плебейской игре с символами и ценностями, занимавшими в прошлом место «высоких идеалов». Не случайно, в среде молодежной субкультуры оказывается столь популярной версия С. Курехина «Ленин – гриб»[23 - «Ленин – гриб» – телевизионный сюжет-мистификация, подготовленный музыкантом Сергеем Курехиным и журналистом Сергеем Шолоховым и впервые показанный в январе 1991 года в телевизионной передаче «Пятое колесо» по ленинградскому телевидению.]. Поэтому мы можем говорить об уходе или эрозии идеологических систем тоталитарного государства 1930–1960-х годов, но не об осмыслении самих процессов, приведших к формированию тоталитарного господства и «советского человека». Для рационализации и извлечения уроков из истории (если такое вообще возможно) не оказалось ни интеллектуальных средств, ни социальных сил – моральных, концептуальных, политических[24 - О роли научного сообщества: «В новейшей историографии революции констатируется общее недоверие к теории, стремление уклониться от решения общих вопросов <…> В результате в современной российской историографии мы имеем постоянный “конфликт интерпретаций”: доказательное знание подменяется идеологическими схемами интерпретаций <…> эта историография не предлагает новой методологии, во многих отношениях остается в плену старых советских стереотипов, воспроизводя их с помощью иного понятийного инструментария» (Медушевский А. Н. Политическая история русской революции. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2017. С 12–14). «Автор убедился <…> в консерватизме и практической нереформируемости российской академической бюрократии» (Там же. С. 27).]. Поэтому наиболее адекватными тому состоянию, в котором находилось и находится российское общество, можно считать рутинизацию, вытеснение прошлого и забвение того, что еще вчера считалось высоким, значимым, «святым». Но так как картина исторической реальности, причин, мотивов социального действия в прошлом остается непонятой и неосмысленной, она бессознательно воспроизводится в установках к базовым институтам, прежде всего – к институтам власти и к самим себе.
Итог – примитивизация представлений об обществе и иммунитет по отношению к обвинениям советской власти в насилии и произволе, неэффективности, колхозном рабстве, квазиморальное оправдание безальтернативного тоталитарного режима господства. Невозможность для основной части населения признать этот внутренний конфликт оборачивается резким ограничением умственного (исторического) горизонта и отсутствием средств для понимания настоящего, а значит, подавлением мотивации к изменениям и к сознанию, что вообще сделать ничего нельзя, невозможно, остается один путь, одна жизненная стратегия – приспосабливаться и терпеть, стараясь выжить или дожить до лучших времен. Лучше всего эту готовность к оппортунистической пассивности показывают распределения ответов на прожективный вопрос, как бы себя повели нынешние респонденты в условиях 1917 года.
Относительное большинство опрошенных в 1990 году в той или иной мере поддержали бы большевиков («активно» – всего четверть респондентов) или пошли с ними на сотрудничество. Но через 27 лет удельный вес лояльных коммунистам граждан сократился почти вдвое (с 49 до 28 %). Доминантной формой поведения оказалась пассивная тактика выжидания и неучастия (с 12 % доля таких ответов выросла до 33 %; а если к ним добавить тех, кто «затрудняется с ответом» и уходит таким образом от выбора позиции, то мы получим, что в 2017 году их абсолютное большинство – 51 %) или эскапизм как наиболее рациональная стратегия поведения. Правильнее было бы называть такое поведение «стратегией физического выживания». Признаки активного выбора или политического поведения (как «за большевиков», так и «против них») демонстрирует очень незначительные группы (12 % и 6–8 %, соответственно). Иначе говоря, преобладают установки на пассивную адаптацию (пусть неприятности будут у кого-то другого, меня это не касается, я-то против властей не бунтую и «не выступаю»).
Политика стерилизации истории, идущая «сверху», так или иначе принимается и поддерживается населением, получая в «низах» свои собственные оправдания. Мнения опрошенных относительно пользы и важности знания о революции 1917 года фактически разделились на две части: одни заявляли, что «нужно двигаться вперед и не ворошить старое»; надо забыть то, что происходило в годы революции и Гражданской войны, поскольку «вреда от изучения истории тех лет нет, но и нужды в нем тоже не ощущается» (так думают 56 %). Другие все-таки считают, что нужно больше знать об этом периоде, «чтобы не повторять ошибок прошлого» (их несколько меньше – 44 %). Но существенно, что среди молодых и более приспособившихся, успешных и обеспеченных групп преобладает нежелание что-либо знать о прошлом страны, а это значит, что история в ее худших вариантах может повторяться.
Таблица 125.2
Представьте себе, что Октябрьская революция происходит на ваших глазах. Что бы вы сделали?
N=1600, ответы ранжированы по первому замеру; все замеры проводились в октябре соответствующего года, в 2017 году – в январе.
Особенность массового исторического сознания
Подобная гетерогенность сознания «обычного человека» – это не просто непросвещенность или недоработки, недостаточная эффективность пропаганды, институтов социализации и контроля, это еще и тактика адаптации к внешнему давлению, чужим для его жизненного мира вызовам и требованиям, опыт приспособления к репрессивному государству. Откликаясь на одни лозунги и призывы власти и проявляя равнодушие к другим, «обычный человек» не торопится поддакнуть или принять их. Часто он просто не может быстро (то есть в соответствии с «задачами момента») трансформировать то, что относится к средствам коллективной идентичности (самоопределению), в мотивы практического действия. Задержки в рецепции или колебания, проявляемые в следовании идеологическим требованиям режима, равно как и накопленный опыт институционального и межличностного недоверия обеспечивали (и отчасти продолжают обеспечивать) ресурсы массового выживания в условиях тотального идеологического государства. Но социальная инерция – лишь одна из причин массового национального консерватизма, фобий нового, служащих механизмами подавления общественной эволюции.
Массовое сознание – это агломерат, эклектическая, с точки зрения специалиста, смесь мифов, стереотипов, предрассудков, рутинных представлений «обычного» человека («такого, как все»), то есть не принадлежащего к элитной группе профессиональных историков, исследователей или преподавателей, обладателей специальных знаний и компетенций, полученных в ходе длительного специализированного обучения. Мотивы деятельности специализированных групп (элит) сводятся либо к увеличению имеющегося знания, либо к ретрансляции его другим поколениям, либо к обслуживанию власти, историческому оправданию проводимой политики. Во всяком случае, они принципиально отличаются от взаимоотношений с «историей» «обычного человека», определяемых предоставляемыми ему публично образами интерпретаций коллективного прошлого. Здесь нет любопытства, нет желания разобраться, «как это было на самом деле». Состав (содержание) массовых представлений включает остатки школьного образования, продукты СМИ, пропаганды, «тайных» версий политических событий, конфигурируемых под давлением специальных организаций – социальных институтов, определяющих нормы и границы поведения диффузного множества «обычных людей». Люди подставляют свое видение действительности и свои проблемы настоящего под схемы интерпретации прошлого, наделяя исторических персонажей своим разумением, интересами, иллюзиями и комплексами. «История» здесь служит средством обеспечения нескольких функций: социальной идентификации (кто мы, откуда мы, каково происхождение наших установлений – государства, образа жизни, ритуалов, воскрешающих смысл генезиса и ценностей общности «мы есть»), а значит – функции демаркации, установлению барьеров и отличий от всех тех, кто не «мы» – чужих, врагов, границ нашего мира. И, наконец, функции адаптации: на что мы можем надеяться, исходя из того, что было вчера, и стало быть, рамок возможного, которые определяют наше проблематичное «настоящее»; другими словами – к чему мы можем приспособиться (а не «чего мы хотим»). Надежды в данном плане означают не рациональные расчеты и планирование собственных действий, а перенесение в завтрашний день иллюзий дня вчерашнего, нереализовавшиеся ожидания действий тех сил, от которых зависит существование обычного человека в настоящем[25 - Левада Ю. А. Ищем человека… С. 248.].
Другими словами, массовое «историческое сознание» всегда определено силовым полем коллективных упований, комплексов, предрассудков, разочарований, фобий, привязанных к тем или иным легендарным героям, на которых спроецированы нереализованные желания и страхи. Здесь нет четко расчерченных схем последовательно сменяющих друг друга «этапов» или фаз развития, излагаемых в школьном преподавании, стадий прошлого, скорее тут можно обнаружить рядоположенные слои или конфигурации символических значений, медленно меняющихся в зависимости от общественной конъюнктуры или смены властных группировок, идеологических кампаний и пертурбаций, инерции или изменений репродуктивных институтов.
Подведем итоги
Если принять трактовку революции Ханны Арендт как освобождения от старого режима и основания нового социального порядка, институционализацию свободы[26 - Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. Следуя за Арендт, мы можем (должны) рассматривать революцию как разрушение самодержавия или как освобождение от старого порядка (первый период) и как точку отсчета или основание нового общественного порядка (второй период). Проблемы возникают как раз в связи с вопросами «свободы», поскольку установившийся после революции порядок меньше всего может трактоваться как свобода. Сами основатели советского государства говорили не о свободе, а о диктатуре как условии строительства нового государственного порядка, в рамках которого уже затем могло формироваться и выращиваться принципиально новое общество.], то придется признать, что эволюция российского общества в постсоветский, посттоталитарный период сопровождалась систематическим вытеснением смыслового и ценностного содержания революционных событий 1917 года, причем, что важно, делали это политики с разными идеологическими взглядами. Интерес к 100-летию русской революции за рубежом проявляется сильнее, чем в самой в России, если судить по множеству международных научных и университетских конференций, проходящих в разных странах. Историки, политологи, философы анализируют радикальные социальные изменения, произошедшие в мире после 1917 года, вызовы, последовавшие после появления советского тоталитарного государства и международного коммунистического движения. В России не так.
Ряд особенностей российского массового исторического сознания связан с незавершенностью модернизационных трансформаций и сопротивлением им, в общем виде – с неспособностью России сформировать современные цивилизационные (правовые, политические) институты. Причины носят системный характер, хотя конкретное их проявление и действие обусловлено всякий раз своеобразной композицией сил, структурой власти и околовластных элит. Поэтому одни факторы имеют более продолжительный характер (обусловленные самой длительностью идеологического воздействия тоталитарной системы), другие – ситуативные детерминанты. Пример первых – характер массовой социализации (включая специфику школьного преподавания истории, построенного на базе сталинского «Краткого курса»), вторых – социальный контроль в публичном пространстве: выступлениях политиков, депутатов, чиновников, «академических ученых», цензура в СМИ и текущая пропаганда, то есть внесение соответствующих добавок, пояснений, интерпретаций в основную схему «державной истории» или иллюстративной мифологии российской империи. Подавление открытой политической конкуренции при Путине было нацелено на сохранение властных позиций элитой, вышедшей из недр секретной политической полиции (советского КГБ), а стало быть – не просто установлением контроля над СМИ, но и реставрацией, хотя и неполной и избирательной, той идеологии и воззрений, которые были в ходу в позднебрежневское время, когда марксистско-ленинская фразеология была прикрытием русского имперского или великодержавного национализма. Усиление в последние годы этой риторики сопровождалось вытеснением из общественного информационного пространства альтернативных многообразных интерпретаций отечественной истории и разрывом между группами специального знания и массовым сознанием.
В этом плане сама по себе структура представлений о прошлом воспроизводит характер легитимации власти в обществе, не имеющем правовых и институциональных механизмов смены власти. Отсутствие возможности политического целеполагания, свободной рефлексии и общественного обсуждения будущего, приоритетов национального развития и средств их достижения оборачивается тем, что будущее (время надежд и ожиданий) моделируется по образам желаемого, но неосуществленного прошлого, утопии не будущего, а нереализованных надежд и иллюзий позавчерашнего дня. «Вчерашнее» прошлое воспринимается как тяжелейший кризис, чуть ли не катастрофа, к которой привели ошибочные или преступные действия вождей и правителей, «сегодняшнее» настоящее – проблемное, непонятное и неопределенное состояние, промежуточное по типу его восприятия, то есть осознаваемое как переходное к чему-то иному, что может быть либо хуже, либо лучше настоящего, а потому надо вернуться назад, к идеальным исходным образцам, чтобы продолжить прервавшийся по тем или иным причинам ход событий. Другими словами, желаемое прошлое, к которому апеллирует массовое сознание, не выходит за пределы Нового времени и предстает как набор альтернативных оценок предшествующих стадий российской модернизации (правительственно-бюрократической второй половины ХIХ века, революции, короткого и неясного момента НЭПа, сталинской модернизации, хрущевских метаний и критики культа личности, брежневского застоя, перестройки, ельцинских реформ и путинской «стабилизации»). Периоды выделяются по номинальному главе правления, а значит – по характеру надежд, связанных с тем или иным персоналистским образом патерналистского государства, и последующими разочарованиями в нем. Такого рода контаминации исторических эпизодов препятствуют или делают невозможными ни аккумуляцию исторических знаний, ни систематическую рационализацию исторического процесса или понимание природы российского деспотизма. Поэтому чем дальше мы отходим от времени перестройки и краха советской системы, тем все более метафизическим и аморфным представляется прошлое «тысячелетней» России, лишенное какой-либо смысловой структуры – конститутивных или переломных событий, ставших символами институциональных или культурных изменений. Всего 3 % респондентов отсчитывают историю современной России с революции 1917 года, еще меньше – с распада СССР или провозглашения суверенитета РФ. Чем более мифологическим представляется населению прошлое своей страны, тем более авторитарной и жесткой оказывается вертикаль власти, легитимируемая мистическим «величием государства», а не идеями представительства, ответственности и права.
На этом фоне самый символически значимый период – революция 1917 года и становление советского государства – полностью утратил свое значение. Сегодня о своем интересе к истории революции говорят лишь 13 % опрошенных. В основном это бывшая интеллигенция из крупных провинциальных городов, в меньшей степени – из Москвы, люди зрелого возраста, часто пенсионеры, пытающиеся понять корни и природу советского тоталитаризма и его последствия для нынешней России. Они же больше, чем кто-либо, интересуются периодом 1930–1950-х годов: временем Большого террора, массовых репрессий, сталинской индустриализации и превращения СССР в одну из двух супердержав. Среди них много представителей государственной бюрократии и предпринимателей, служащих, но очень мало молодежи. Поэтому неизбежным в таких ситуациях оказывается появление идеи прошлого как мифа непрерывности или бесконечности существования системы господства, в виде своего рода идеи мистического тела «тысячелетней России», а следовательно, исчезновение специфических представлений о социальной системе прошлого, настоящего и будущего, понимание особенностей ее социальной структуры и изменений, плюрализма сословных или групповых различий и интересов. Иначе говоря, воспроизводится сознание гомогенизации общества («Единой России»), одномерности социального состава страны, объединенной лишь властью (тотальным по своей природе «государством»). Это представление не было характерным для советских учебников истории, там были понятия формации, сословий, различия классовых интересов, специфики российской государственности на разных фазах ее исторического существования. Сегодня все это стерлось и осталось, по существу, лишь тоталитарное представление об обществе и истории. Истоки государства уходят в мифологическое прошлое, становящееся полем вечной борьбы с врагами, включая бывшие «братские» народы, вроде населения Прибалтики, Польши или теперь – Украины, с которой идет война – в прямом смысле и переносном, символическом плане – за Киев как «мать городов русских», где имело место крещение Руси и откуда берет свое «сакральное» начало русская история.
Апелляция к мифологическому прошлому, с социологической точки зрения, равнозначна признанию безальтернативной значимости вертикальной структуры общества, то есть конститутивной функции власти, иерархического устройства социума, признанию приоритетности коллективных значений целого, символически представленного в фигуре властителя (монарха, деспота, вождя, президента и т. п.) и малоценности и факультативности, зависимости подданных – отдельного человека или меньшинства, социальной группы и т. п. Кроме того, образуется представление о социальной однородности и тотальном единстве страны, лишенное идеи социальной сложности, дифференцированности, плюрализма классов, сословий, групп с собственными и интересами и культурной автономией. Поэтому нынешняя смазанность субъективных маркировок социального статуса, групп, социального положения (80–83 % опрошенных относят себя к «среднему классу») не случайна, а обусловлена отсутствием сознания самодостаточности, самоценности, оснований для самоуважения и требований учитывать свое достоинство. Подобная примитивность культуры (образов социального целого, социальной структуры, отсутствия влиятельных функциональных элит) – производное от идеологии «единства нации», «одной Родины, одного народа».
Осознание значения истории и интерес к ней возникают только из духа сложного общества, в конфликтах и борьбе разных групп, из потребности гражданского общества в самопонимании, из поиска ответов на вопросы: кто и откуда мы, и почему дело обстоит так, а не иначе. Но ни таких вопросов, и тем более ответов на них не возникло. За 25 лет постсоветской жизни в российском обществе не появилось ни одной новой идеи, касающейся политической или культурной жизни. То же самое можно повторить и о сфере массовых исторических представлений. Никаких новых взглядов на свое прошлое, на революцию или сталинский период здесь не возникло. Подобное состояние – результат систематического подавления публичной жизни, происходящей при путинском правлении, «институционализация кризиса», возникшего после распада СССР и конца советской системы. Уничтожение истории – условие восстановления авторитарной системы.
Образ Сталина в общественном мнении России: структура тоталитарного символа[27 - Статья написана в 2017 году. В данной статье представлены результаты социологических исследований, проводившихся с 1989 по 2017 год коллективом «Левада-Центра». Все приводимые ниже данные опросов общественного мнения получены по общенациональным репрезентативным выборкам, отражающим структуру российского населения по основным социально-демографическим характеристикам (пол, возраст, образование, этнический состав, типы поселений, занятость и т. п.). Все опросы, касающиеся данной тематики – отношения к Сталину, репрессиям и тому подобные проводились в порядке собственной инициативы «Левада-Центра» (не были заказными) и финансировались из его собственных средств. Распределения приводятся в процентах к числу опрошенных.]
Предварительные замечания
